Ваше имя обычно связывают с литературным проектом "Вавилон"? Что это за проект, когда и как он появился и что с ним теперь?

        В конце 80-х, как известно, нашу многострадальную родину настигли очередные потрясения. Среди прочего рухнула советская цензура, десятилетиями не пускавшая в печать настоящую литературу, культивируя вместо этого унылый идеологически выдержанный вздор. Впервые стало можно публиковать писателей-эмигрантов – от Набокова до Бродского, писателей из самиздата, западных классиков XX века. И вполне понятно, что на фоне этого небывалого разнообразия новых впечатлений и обычному читателю, и профессионалам от литературы было совершенно не до молодых авторов, которым выпало делать первые шаги в этот переломный период. Я и четверо моих друзей решили, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих: молодые авторы должны объединиться и работать вместе. Не в том смысле, что сообща легче себя пиарить, а потому, что для молодого писателя исключительно важно творческое общение. Наш первый маленький кружок возник на рубеже 1988-89 гг., первый номер нашего самиздатского журнала вышел в феврале 1989-го. Таких кружков тогда было великое множество, но наш выжил и стал быстро развиваться и увеличиваться – мне кажется, причины тут две: 1) мы не считали себя могильщиками всей предшествующей литературы и никого не пытались сбросить с корабля современности; 2) мы не думали, что есть какой-то единственно правильный способ писать, верное направление литературного развития, – наоборот, приветствовались самые разные художественные языки (потому и "Вавилон"). Много позже я это сформулировал так: поколение объединено общим вызовом, который бросает ему эпоха, – а ответ у каждого должен быть свой.

        В 1991-м мы успели провести первый и последний Всесоюзный фестиваль молодых поэтов. В отличие от занятий самиздатом, это уже требовало денег, а денег у нас не было. Но время было такое странное, что все было возможно: я пошел на прием в Верховный Совет РСФСР и сказал: так и так, дайте немного денег на молодых поэтов. При мне тамошний депутат позвонил в Министерство культуры, я поехал туда, и ко мне в вестибюль спустился начальник финансового отдела с пачкой денег в конверте. В результате мы собрали в Москве человек 70 со всей страны (перед этим давали объявления в разных газетах: ищем, дескать, таланты).

        Дальше было много разного: издавались книжки и альманахи, проходили фестивали и литературные вечера, потом открылся сайт vavilon.ru – антология современной русской литературы... Сперва был чисто молодежный проект, потом мы стали приглашать наших старших коллег – потому что на самом деле в искусстве не старшие выбирают младших и назначают наследниками, а наоборот: новое поколение кого-то из старших принимает и сохраняет их творчеству жизнь, а остальное списывается в архив.

        А потом время нашего поколения быть самым младшим – истекло. В начале 2000-х стали появляться другие авторы, непохожие. Другая эпоха, другой вызов. Думаю, главное в этой эпохе – Интернет и другие новые технологии, сильно меняющие не только наш быт (в смысле всякого удобства), но и наш образ мыслей и чувств (всегда цитирую моего друга, писателя Станислава Львовского: "раньше говорили: я что-то почувствовала и приехала; теперь говорят: получила твою СМСку"). Поэтому все прежние "вавилонские" проекты я закрыл (только сайт остался) – теперь молодыми авторами занимаются мои товарищи из премии "Дебют" (кое-что мы делаем вместе – например, серию поэтических сборников "Поколение", где, в частности, вышли и две книги авторов из Украины: харьковчанки Анастасии Афанасьевой и Павла Гольдина из Крыма). А у меня много другой работы.

        Недавно вышла огромная, в тысячу страниц антология "Освобожденный Улисс: Русская поэзия за пределами России". Как вы находите авторов для таких изданий и по каким принципам выбираете, кого публиковать?

        Я доволен этой книгой – она познавательная. Больше 250 авторов из 26 стран (ну, что украинцев больше всего – это понятно). Мне кажется очень важным, что по-русски сегодня пишут во всех концах света, – но самое главное, чтобы писали не одинаково, чтобы при этом передавался какой-то особенный опыт, в том числе и опыт взаимодействия с соседним языком и соседней культурой. Общий принцип очень прост: принимается в расчет только неповторимо индивидуальное. Вообще писать есть смысл только такой текст, который никто, кроме тебя, написать не сможет. Почему не сможет – по разным причинам: или потому, что только ты что-то такое видел, знаешь, пережил, или потому, что только у тебя такая фантазия богатая... К этой антологии, кстати, еще и книжная серия прилагается – тоже для нероссийских авторов: не так давно вышла в ней книга киевлянина Дмитрия Лазуткина, очень интересного парня, пишущего большинство своих стихов сразу в двух вариантах (по-русски и по-украински), а сейчас вот-вот появится сборник Бориса Херсонского из Одессы – тоже весьма колоритная личность, в свободное от сочинительства время заведует психиатрической клиникой.

        О чем, на ваш взгляд, наиболее интересная современная проза? И, в частности, как вы относитесь к прозе Эдуарда Лимонова, Алексея Цветкова-младшего и других авторов, у которых главное – социальная (политическая) тематика?

        Сдается мне, что тематика – это вообще не главное. В том числе и политическая. Цветков-младший, например, замечателен не тем, что он описывает баррикады и демонстрации, а тем, что показывает изнутри, как устроен строящий эти баррикады герой. Вообще вся настоящая литература – исключительно о том, что у человека в голове. Мне интересно, что в голове у вождя антиглобалистов, – но мне не менее интересно, что в голове у самоуглубленной, скрыто-ироничной девушки, работающей каким-нибудь скучным мелким менеджером, а при этом втайне фантазирующей о том, что хорошо бы по телевизору показали ретроспективу прогнозов погоды за последние 50 лет, – примерно такая героиня обычно у нежно мною любимой писательницы Ольги Зондберг. Или в голове у супружеской пары калифорнийских лесбиянок – про них есть повесть у Маргариты Меклиной, она живет в Сан-Франциско и, наверно, в этом разбирается. Или у маленьких детей в Германии весной 1945-го – героев последнего романа Линор Горалик (вы, кстати, знаете, что она до 15 лет жила в Днепропетровске?).

        Есть, конечно, и другая сторона медали: КАК написано. Хороший писатель узнается по одной странице текста: у его слов, его фраз особый, уникальный вкус. От темы не зависит. Вот тот же Цветков, например, отменный стилист на самом деле – и немножко скучает от того, что его герою с баррикад всякие тонкости вроде бы ни к чему: недаром сейчас он написал книжку совсем короткой и совершенно эстетской прозы вдвоем с Андреем Сен-Сеньковым (не случалось читать его в журнале "НАШ"?). Или вот Леонид Костюков, к примеру, может сочинять мрачную социальную фантастику (как один русский ученый-самородок открыл, что жизненная энергия у человека – от особой стереометрии кишечника, а еда для жизни совершенно необязательна, и какой в результате этого открытия получился мир), – но даже если от социальной фантастики вас тошнит еще со времен детского знакомства с "Приключениями Гулливера", все равно выверенно-упругий ритм костюковской прозы захватывает. Та же история с Михаилом Шишкиным. А если старому советскому писателю Проханову медведь на ухо наступил еще во времена Хрущева – то какая бы там ни была политическая тема, какие бы стилистические ухищрения – всё выходит крыса, загримированная под мартышку.

        В это литературное "как" входит употребление ненормативной лексики? Чем оно должно быть обусловлено, в каком количестве (и качестве) мат допустим и возможен в литературе?

        Всякое слово в хорошей литературе должно быть наилучшим вариантом из всех возможных – по точности, выразительности и силе. Никакая лексика – не самоцель. Даже у Владимира Сорокина, который, конечно, поле запретных слов (равно как и запретных тем) вытоптал капитально. От некоторых текстов, да, тошнит – но ведь они ровно затем и написаны, чтобы читателя начало тошнить! Бывает и другое. Скажем, есть в Москве такой Кирилл Решетников, один из главных мировых специалистов по языкам коренных народов Сибири. А стихи он сочиняет под псевдонимом Шиш Брянский. Соответствующей лексики там пруд пруди – но это потому, что Решетников воскрешает древние языческие верования и обряды, в которых запретные слова играли огромную роль. Кто этого не понимает – тому покажется, что мальчик попусту бранится матом, да еще каким-то странным, неестественным... В общем, критерий всегда один и тот же: такими словами или этакими – сказал ли нам писатель что-то, чего мы прежде не знали и не понимали?

        В литературных журналах вечно с вами полемика. То "Арион" и "Знамя" вас ругают, то журнал "Современная поэзия"... Чем вы всем так не угодили, и зачем вообще литераторам ругаться между собой?

        О существовании журнала "Современная поэзия" я слышу впервые. Наверно, они тоже не совсем уверены в своем существовании – и кого-нибудь реально существующего ругают в порядке психотерапии. В "Арионе" и "Знамени" весьма пожилые критики жалуются, что я печатаю много авторов, пишущих о сексе и молодежных проблемах, – их недовольство тоже по-человечески очень понятно: люди читают про то, что им недоступно, и расстраиваются. Вообще у русской литературы критика – самое слабое место: хороших поэтов и прозаиков довольно много, а хороших критиков практически нет. Потому что книг (в том числе хороших) много, а времени у читателя мало. Значит, критик должен рассказать читателям (разным), что каждому из них стоило бы прочесть. А у нас сплошь да рядом критики тратят читательское время и журнальную площадь, объясняя, что вот это и вон то читать не следует. Ну это же бред!

        А вообще надо понять одну очень важную вещь. На любую литературу найдется свой читатель. На шедевр – свой, на какой-нибудь дурацкий боевик или дамский роман – свой. В этом смысле никто не уйдет обиженным. А вот в вечность попадут не все, а только те, кто к огромному корпусу уже написанного человечеством прибавит что-нибудь новенькое. Потому литераторы и нервничают – особенно те, кто не уверен в своих шансах. И в каком-то смысле эти наши разборки – вообще мимо читателя. Но если читатель попадется настырный и потрудится во всех этих раскладах разобраться – у него есть шанс одним глазком в обещанную вечность заглянуть и посмотреть, как оно там все будет. Некоторым – мне, например, – интересно.