– Внутри современной поэзии как таковой возможны самые разнообразные открытия и инновации, но не кажется ли вам, что сама она как вид искусства становится старомодной. То есть раньше в поэзию приходили люди, прогрессивно и авангардно мыслящие, а теперь если человек становится поэтом, уже сам факт подобного выбора говорит о его консерватизме и даже ретроградстве?

        Не думаю, что это свершившийся факт, но в качестве подстерегающей поэзию катастрофы это возможно. Наибольший вклад в приближение этой катастрофы вносят школьные учителя и университетские преподаватели, в чьих руках поэзия (а впрочем, и вообще литература) становится музейным экспонатом, да еще и начинает взаимодействовать с современной живой жизнью по схеме "мертвый хватает живого", согласно которой творчество Пушкина остается недосягаемым образцом, Татьяна Ларина – идеалом и примером для подражания, а пятистопный ямб – обязательным аксессуаром поэтического текста. Поэтому я и твержу, что сегодня поэзия должна любой ценой взять штурмом университет (хорошо бы и школу, но школ уж больно много). Задача в том, чтобы неустанно объяснять молодому читателю (и потенциальному молодому автору), что поэзия – не изготовление текстов определенного рода с набором заранее заданных свойств, а моментальная реакция языка на изменения в жизни, культуре, ментальности современного человека. И поэтому она актуальна ровно до тех пор, пока основным средством как для рефлексии, так и для коммуникации остается все-таки язык, словесный язык, а не, условно говоря, обмен картинками.

        – У вас самого не возникает чувства пресыщенности от обилия поэтических текстов, которые вам приходится отслеживать сотнями? Не надоело?

        Возникает. Старая метафора Маяковского про добычу радия вполне может быть повернута и таким способом: иметь дело со стихотворной рудой, в которой редко-редко мелькнет что-либо осмысленное и оригинальное, крайне утомительно. Это относится, в первую очередь, к текстам посредственным, потому что совершенно пустую породу сразу видишь и сразу отбрасываешь, а тут приходится вчитываться из боязни пропустить нечто важное. Но зато встреча с яркой поэтической индивидуальностью эту усталость снимает как рукой.

        – Какие последние строчки поразили вас в самое сердце?

        Кое-что из цикла екатеринбургского поэта Василия Чепелева "Любовь Свердловская". Это не значит, что я за последнее время не читал стихов лучше – будь то у живых классиков вроде Цветкова, моих давних любимцев вроде Круглова и Львовского или авторов, ставших главным событием русской поэзии за последнюю пару лет: Херсонского, Сваровского, Скандиаки. Но вопрос был про сердце – а сердце у каждого из нас отзывается не обязательно на самое лучшее, но всегда – на совпадение с чем-то глубоко личным.

        – Вы религиозный человек? Пушкин писал, что вдохновение – признак Бога.

        У Пушкина можно найти формулы на любой вкус, и насколько его религиозные декларации были отражением глубоких чувств и убеждений, а насколько – фигурами речи, вопрос вполне дискуссионный. Вообще величие Пушкина совсем не в том, что он всегда прав. А среди крупных поэтов современности есть и глубоко верующие, вплоть до священников (Константин Кравцов и уже названный Сергей Круглов), и вполне атеисты. Я же – нет, не религиозен.

        – Вас выгнали из МГУ за "подвиги, совершенные в ипостаси командира Оперативного комсомольского отряда дружинников". Что же вы натворили?

        Хорошенькие у Вас перепады между вопросами. В МГУ я натворил много всякого, и не только в этой ипостаси, но и, например, как руководитель кружка для старшеклассников, рассказывавший им о более или менее запрещенных на тот момент (1987 год) авторах, от Ходасевича до Бродского. Все это в целом привело к конфликту с руководством факультета, по ходу которого я, в частности, перестал здороваться с зам.декана по учебной работе, а на ее публичный вопрос ответил, что как филолог обязан отвечать не только за современное значение слов, но и за их внутреннюю форму (в переводе с профессионального на русский: здравствовать вам не желаю). После чего подал заявление об академическом отпуске, у меня его приняли, а через два месяца отчислили за неявку на сессию, поскольку заявление было неправильно оформлено. Впоследствии, в середине 90-х, руководство факультета распространило версию, что от меня избавились как от осведомителя КГБ; интересно было бы знать, какой версии там придерживаются сейчас, – люди-то остались всё те же, и даже кафедрой теории литературы заведует всё та же божья старушка, у которой докторская диссертация была о ленинском принципе партийности литературы.

        – Сколько я вас ни видел, вы всегда были в ботинках на очень высокой подошве. Это принципиально?

        Поэт Андрей Сен-Сеньков рассказывал недавно, как общался в Америке с представителями одного издательства (Далки Аркайв, они много и хорошо издают русскую литературу) и те ему говорят: встречались мы лет пять назад в Петербурге с одним русским издателем, не помним имени, в таких высоких ботинках... Ну нравится мне! Марки NewRock или Swear, рекомендую. И, чтобы не возвращаться к этой теме: длинные волосы – тоже просто нравятся, безо всякой идеологии (хотя концепцию свободной любви я с детьми цветов готов разделить).

        – Нужна ли России олимпиада в Сочи?

        Теоретически крупное спортивное событие приносит в страну крупные инвестиции, дополнительные рабочие места и прочие блага, в какой-то степени перепадающие даже весьма далеким от спорта людям. Практически, с учетом российских условий, перепадёт преимущественно чиновникам, а обычным людям придется довольствоваться национальной гордостью. Хотя гордиться успешно проведенной интригой в Международном олимпийском комитете, по-моему, довольно странно.

        – А что вообще нужно России? Это вообще-то уместней спросить было у Захара Прилепина, но его-то ответ в общем-то предсказуем, а ваш – абсолютно нет.

        Просвещение нужно России. По-видимому, в народовольческих, кружковых формах, снизу. Может быть, даже в катакомбных.

        – Вы никогда не хотели сниматься в кино? Или играть на сцене?

        Хотел. А на сцене даже и играл, полгода в Студенческом театре МГУ, звездой которого был тогда Алексей Кортнев (вместе с ассистировавшим ему Валдисом Пельшем). И надо сказать, что был он поразительно талантлив: представьте себе высокого красивого 20-летнего парня, без грима играющего Ленина так, что через пять минут ты перестаешь понимать, в театре ты или в двадцатом году. Ну, а у меня была пара мелких эпизодов. Проблема в том, что не получается заниматься сразу всем, приходится выбирать. Пока выбор остается за литературой. А дальше – кто знает, как повернется.

        – Сейчас вы известнейший культуртрегер и издатель, но чтобы получить это место под солнцем, наверняка, пришлось преодолеть всевозможные трудности и препятствия. В связи с этим какой период вашей жизни можно было бы назвать самым горьким, самым беспросветным, когда казалось никакой надежды не осталось и можно только опустить руки?

        Да, наверное, любой. Опустить руки хочется всегда. Потому что ставишь перед собой большие цели, заведомо не реализуемые в полном объеме, – и всякий успех оказывается компромиссом, малой победой на фоне общего поражения. Может быть, ставить маленькую цель, достигать ее и, отпраздновав победу, ставить следующую – было бы правильнее. Но темперамент не позволяет. Да и вообще – возможна ли победа в борьбе с энтропией?

        – А сладкое любите? Ваши кулинарные пристрастия? Я к тому ещё, что многие творческие люди сами любят готовить что-нибудь вкусное и нестандартное. Это про вас или не про вас?

        Первое в моей жизни интервью взял у меня году этак в 88-м минский юношеский журнал "Парус", вне всякой связи с литературой, как у члена небольшой политической организации Московский комитет новых социалистов. Корреспондент приехал ко мне в Москву, я его поил чаем с эклерами, и в итоге интервью вышло под названием "Все марксисты любят сладкое". Так что – да, сладкое и молочное. Но готовить не готовлю, это прерогатива других членов семьи: и супруг мой большой мастер, хоть ему и некогда, и у нашего любимого мальчика получается роскошный яблочный пирог.

        – В чём причина вашей размолвки с Кириллом Медведевым?

        Я целую статью написал с объяснением, она вышла пару лет назад в "Критической массе". Вкратце: в литературе сегодня идет борьба – причем не столько между разными школами и художественными идеями (что нормально), сколько между живым и мертвым, причем позиции мертвого у нас в стране, благодаря советскому наследию, ненормально сильны. Медведев был заметной фигурой среди живых – и его отказ от участия в литературной жизни я рассматриваю как чистейшее дезертирство.

        – Если мы возьмём биографии, например, Пушкина или Цветаевой и сравним их с биографиями, скажем, Воденникова или Веры Павловой, обнаружится, что чисто в событийном плане вторые в десятки раз уступают первым – по накалу, масштабу, яркости. То есть у одних - дуэли и ссылки, у других - разводы и литературные дебаты? Эта общая блёклость современной жизни сказывается на характере сегодняшней поэзии или "мухи отдельно, а котлеты отдельно"?

        Это просто неверно. В любую эпоху бывает по-разному. Иннокентий Анненский, подлинный основоположник русской поэзии XX века, всю жизнь мирно преподавал в гимназии. С другой стороны, ничего яркого и масштабного нет в пушкинских дуэлях с их надуманными, пустяшными поводами (кроме последней, из-за жены, но вольно ему было, с его ревнивым нравом, жениться на красавице, которая к нему равнодушна). И Пушкин великий поэт, и Анненский, и брюзга и параноик Некрасов (не Николай, а ныне здравствующий Всеволод) – нет тут прямой зависимости от биографической канвы. Кроме того, неправда, что современная жизнь – блёклая: ровно наоборот, в ней гораздо больше места для индивидуальных решений, тогда как Пушкин задыхался в сословных, церковных, карьерных и всяких прочих нормах и ритуалах.

        – Самый безрассудный поступок в вашей жизни?

        Пару раз пырнул себя ножом, доказывая чистоту своих намерений людям, которые этого совершенно не стоили.

        – Чего вы больше всего боитесь?

        Старости и смерти. И не верьте никому, кто ответит иначе.

        – В России самый популярный и любимый народом поэт – Сергей Есенин. Он выразил его чаянья и надломленное беспомощное прекраснодушие. Вам Есенин явно неблизок. Уж не против ли вы "русского народа"?

        Вот правильно Вы взяли в этом вопросе русский народ в кавычки. Против "русского народа" в кавычках, то есть против мифа о русском народе, я совершенно категорически – причем в любой разновидности: и против мифа о народе-победителе, народе-державостроителе, народе-богоносце, и против мифа о народе, исполненном "надломленного беспомощного прекраснодушия". О народе, как и о поэте, надо судить по его лучшим, вершинным проявлениям, которые всегда индивидуальны. Есть народ Ломоносова и Капицы, Чехова и Набокова, Анненского и Бродского – и это великий народ. А народа опричнины, крепостного рабства и НКВДшного террора нет – это не народ, а двуногое зверье, национальная принадлежность которого непринципиальна. Что же касается Есенина, то Есенин замечательный поэт, ничьих чаяний не выражавший, а создавший, как и положено любому замечательному поэту, совершенно особую языковую и образную систему, раздвинувшую горизонт наших представлений о мире и о человеке.

        – Если бы вручение Нобелевской премии в области литературы зависело только от вас, кому бы вы её дали?

        Если бы это зависело от меня, то я бы ее, пожалуй, закрыл. Ибо мировая литература как единое целое сегодня не существует, а потому единая мировая литературная премия – наполовину продукт рынка репутаций, наполовину лотерея.