А. Б. Дмитрий, ваша литературная деятельность многогранна и уже вознаграждена признанием. Вы известны как поэт, критик, переводчик, издатель различных альманахов – альманаха молодых авторов "Вавилон", альманаха русских хайку "Тритон", а также многих поэтических книг актуальных авторов, в том числе владивостокского поэта Алексея Денисова. Вы держатель литературного сайта vavilon.ru, составитель антологии "Нестоличная литература", обладатель премии имени Андрея Белого... Иначе говоря, вы держите руку на пульсе актуальной и региональной литературы, как никто другой из московских критиков. Уверен, что я перечислил не весь спектр вашей деятельности. И без лишней скромности скажите, что я упустил из того, чем вы гордитесь? От чего вы получаете большее удовольствие – собственного творчества, открытия новых имён, организаторской деятельности?

        Д. К. Самое большое удовольствие, не сочтите за кокетство, получаю от издания чужих текстов. Свои собственные тоже люблю, но так, знаете, больше тихо и про себя. Вообще полагаю, что романтическая поза и уверенность в своей гениальности современному автору не к лицу: эти качества отошли к фигурам шоу-бизнеса, а мы в серьезной литературе заняты такой же малозаметной, малопонятной большинству и архиважной работой, как какие-нибудь физики-теоретики. Но меня больше всего греет ощущение, с каким берешь в руки только что вышедшую из типографии книжку, раскрываешь ее наугад – и убеждаешься в том, что ошибки нет, что это действительно прекрасные стихи и ты им помог добраться к читателю – пусть немногочисленному, зато готовому их воспринять. Последние свершения в этом направлении – вышедшая полтора года назад антология "Освобожденный Улисс", логическое продолжение "Нестоличной литературы": 250 русских поэтов, живущих не в России, а в 26 других странах; книжная серия "Поколение", которую я делаю совместно с премией "Дебют", – авторские сборники 20-летних поэтов; и, наконец, вступивший уже во второй год своего существования ежеквартальный поэтический журнал "Воздух" – издание, которое должно, по нашему замыслу, формировать целостную картину современной поэзии, от вполне традиционных текстов до радикального авангарда, с добавлением и переводов. Вот именно это стремление давать целостную картину, не отсекая какие-то части спектра ради того, чтобы оставшиеся смотрелись выигрышнее, и вызывает у некоторых моих коллег столь жесткую реакцию. Никогда не забуду, как самый шумный из нынешних литкритиков Андрей Немзер отозвался на выход "Нестоличной литературы" рецензией, весь смысл которой сводился к тому, что так много авторов не нужно, да и быть не может. И должен сказать, что острота неприятия моей работы, выказываемая уважаемыми соратниками, больше чем что-либо иное убеждает меня в осмысленности того, чем я занимаюсь. Так что когда писатель и журналист Дмитрий Быков на полном серьезе пишет, что в наше время у руля оказываются сплошь посредственности, как Владимир Путин или Дмитрий Кузьмин, – я не могу не расценивать самоочевидную бредовость этого сопоставления как знак высочайшего признания.

        А. Б. Любовь к литературе – это семейная традиция?

        Д. К. Что есть, то есть. Дед мой, погибший на войне, был подающий надежды литературовед. Бабушка, его вдова, – знаменитая переводчица Нора Галь, благодаря которой говорят по-русски такие разные авторы, как Камю и Брэдбери, Маккаллоу и Сент-Экзюпери (начиная с "Маленького принца"), – так что моя переводческая работа над первой повестью Сент-Экзюпери "Южный почтовый" была отчасти данью ее памяти. Моя мама называет себя "рядовым гвардии Твардовского": в лучшие времена журнала "Новый мир" она постоянно выступала там как критик, была среди первых рецензентов Шукшина и Астафьева, – год назад вышел сборник ее избранных статей, тепло отмеченный "Книжным обозрением".

        А. Б. Бывает ли вам стыдно за стихи – свои или чужие? Или бесстыдство – это свойство поэтического творчества? Ведь писать стихи – в некотором роде публичное обнажение и более того – обнажение перед "вечностью". Я, например, испытываю чувство неловкости за человека, читающего плохое стихотворение или обнажающего свойства своей натуры, поэтому предпочитаю читать, чем слушать...

        Д. К. В слово "бесстыдство" негатив заложен изначально. Я воспользуюсь другим словом и скажу, что свойство любой настоящей поэзии – бесстрашие. Не всегда оно сопряжено с самообнажением: не всякий поэт пишет о себе. Но если уж о себе – то, действительно, эта игра лишь тогда стоит свеч, когда срываешь не только одежду, но и кожу: иначе не пробиться к новому знанию, к новому смыслу. А ведь поэзия – это именно особый способ узнать и понять нечто новое о человеке и его месте в мире. Но и когда предмет поэтического исследования – не собственная личность, а современное общество или проблемы языка, – тоже отваги нужно немало. Не знаю, кто был бесстрашней: Хлебников, пробовавший на прочность пределы здравого смысла, или Ходасевич, спросивший у зеркала: "Неужели вон тот – это я?" Но между этими двумя полюсами и сложилась великая русская поэзия XX века.
        Что же касается бесстыдства плохих стихов, то вообще делать свое дело плохо – некрасиво. Однако надо ведь еще разобраться, что такое – плохие стихи. Как по мне, плохи те стихи, из которых мы не узнали ничего нового. Но кто эти мы? Читателю, владеющему сокровищницей русского стиха в объеме школьной программы, вялое пережевывание банальностей может показаться откровением, а что-то действительно новое и насущное – заумной невнятицей. Вот и выходит, что плохие, плоские стихи кому-то облегчают жизнь, выступают своеобразной психотерапией – и для читателя, и для того, кто их сочиняет. А экспертам, которые знают многое и поэтому способны распознать действительно новое, надо время от времени спускаться с небес на землю и растолковывать желающим (а такие есть!), в чем тут дело. Совершенно так же, как физикам-теоретикам надо иногда писать популярные книжки.

        А. Б. Войны в мире литературы – это миф или факт? Это конкуренция за читателя или противоборство эстетических систем, или политическая возня? Или такая игра – делимся на команды и воюем до обеденного перерыва, а вечером идём в клуб "Пироги" и подсчитываем баллы?

        Д. К. Ну, про клуб "Пироги" – разговор особый, требующий пояснений. Примерно с середины 90-х в Москве началась исключительно интенсивная литературная жизнь: чтения, дискуссии, фестивали, работа полудюжины литературных клубов – каждый со своей программой, с вполне узнаваемым лицом, связанным с индивидуальностью куратора... Но лет этак за 7-8 эта волна выдохлась и стала сходить на нет: все, кто этого хотел и заслуживает, выступили в разных местах по многу раз, а более сложные форматы, способные усиливать и углублять интригу, оказались слишком трудоемкими в организации: одно дело – просто позвать поэта имярек почитать стихи и известить об этом публику, другое – подготовить какую-то небанальную акцию, центрованную на той или иной теме, или поэтической форме, или проблеме поэтики. И в этот момент возник соблазн: прибегнуть к "оживляжу", придать литературным акциям элемент шоу, в том числе и через привнесение соревновательного момента. Сперва появился "русский слэм" – чтения по принципу "кто кого перекричит", по итогам которых публика выбирала победителя, – но быстро выяснилось, что если пустить это дело на самотек, то доминировать начинают красивые девушки и голосистые рэперы, те и другие с сочинениями, имеющими к поэзии косвенное отношение (ну, просто потому, что талантливых авторов, наделенных еще и способностями шоумена, довольно немного). Тогда Данил Файзов и Юрий Цветков, кураторы литературного кафе "Пироги", стали экспериментировать с разными более умеренными форматами поэтического шоу, гарантирующими преобладание профессионалов, – вплоть до Командного чемпионата Москвы по поэзии. И сперва все вроде бы понимали, что это такая игра, но по ходу дела начали закипать нешуточные страсти – хотя, казалось бы, не должно быть никаких сомнений в том, что итог всей истории – объявление чемпионами Москвы по поэзии Ольги Нечаевой, Андрея Чемоданова и еще нескольких столь же знаменитых авторов – никак не позволяет рассматривать данный сюжет всерьез.
        Между тем существует и серьезная борьба – к сожалению, не совсем честная. Именно потому, что противостояние эстетических систем и чисто политическая конкуренция за символическую власть в культуре всё время как-то смешиваются, происходит постоянная подмена. Нормальной была бы ситуация, при которой у каждого весомого, влиятельного течения в современной литературе были бы свои институции: журналы, издательства, премии и т.п., – и читатель мог бы выбирать между, условно говоря, авангардистами из журнала Х, метафизиками из журнала Y и лириками-психологами из журнала Z. Такого нет: большинство реально существующих в современной русской литературе тенденций или вообще не имеют собственных структур, или эти структуры исключительно маломощные (к примеру, творчество писателей-метареалистов – таких, как Алексей Парщиков, Иван Жданов, Игорь Вишневецкий, Андрей Тавров, – уже давно культивируется журналом "Комментарии" и книжной серией "Новый Гулливер", однако даже в Москве эти издания труднодоступны). Представима и другая ситуация: когда основные журналы, издательства, премии ориентированы на охват всего эстетического спектра и выделение лучшего, самого интересного в каждой из его частей, – конкурируя между собой в полноте охвата, точности и убедительности выделения. Такого тоже нет. Тот вид литературной борьбы, который мы имеем в действительности, – наихудший: ведущие издания (те же "толстые журналы") и премиальные проекты (начиная хоть с "Русского Букера") имеют дело только с частью реально существующего литературного диапазона (да еще с частью довольно случайной, отсеченной по непонятным принципам), но делают вид, что представляют русскую литературу как целое, всю. Потому-то мы, с нашей установкой на целостность вИдения, так опасны для наших старших коллег – настолько, что совсем недавно они приняли беспрецедентное решение: отказать нашему журналу в праве пополнить собой Интернет-представительство литературных журналов – сайт Журнальный зал.

        А. Б. Чем принципиально отличается ежеквартальный журнал поэзии "Воздух" от ежеквартального журнала поэзии "Арион", в котором Вы тоже публиковали свои материалы, мне памятна статья "В зеркале антологий"?

        Д. К. Вот как раз в этом всё и дело. Когда-то, при своем рождении, "Арион" декларировал полноту охвата всей нынешней русской поэзии, "надпартийность". И первое время это, с известными оговорками, так и было. Однако со временем журнал резко сдвинулся "вправо", в сторону более традиционной, постакмеистической поэзии – а всякую иную поэзию стал подвергать травле: чуть не в каждом номере стали появляться статьи записных "арионовских" критиков про "конец авангарда", про поэтическую импотенцию молодого поколения... Мы могли бы построить "Воздух" как "левую" альтернативу "Ариону", сделав акцент на авторах в том или ином отношении авангардных, радикальных. Но я выбрал другой путь: попытку представлять современную поэзию во всей ее целостности. Мы как бы выполняем обязательства, взятые на себя "Арионом" десять лет назад. И я убежден, что авторы, вполне представимые в "Арионе" и печатающиеся в нем, – ну, допустим, Дмитрий Веденяпин или Катя Капович, очень достойные авторы совершенно, так сказать, традиционного направления, – в "Воздухе" читаются по-другому, гораздо более точно: ведь здесь они оказываются под одной обложкой с авторами абсолютно другими, которых в "Арионе" нет и не может быть, – начиная хоть с Геннадия Айги, – и тем самым становится понятно, каков масштаб контраста.

        А. Б. Талантливых поэтов каждый год рождается сотни и сотни, но так или иначе они вливаются в ту или иную поэтическую систему в силу "эстетической гравитации". Какие поэтики обладают нынче наибольшей силой притяжения? Рождаются ли новые?

        Д. К. Я не сторонник идеи про "талантливых поэтов", которыми рождаются, и думаю, что поэтом человек становится – когда сперва, именно что, вписывается в ту или иную систему, а потом находит в себе силы из нее выделиться, обособить свой голос, отстроить его от хорового звучания, плавно переходящего в белый шум. Если же говорить конкретно, то многое зависит от того, каков размер подразумеваемого в вопросе "нынче": год, пять лет, десять лет? Потому что, скажем, еще два-три года назад складывалось вполне определенное впечатление, что почти все яркие 20-летние авторы подтягиваются к определенному поэтическому флангу: к нервной, напряженной, очень интимной лирике, стремящейся к максимальной точности психологически достоверных деталей и выражающей спонтанность переживания и подлинность его фиксации через свободу от формальных ограничений (свободу, нужно заметить, не только от ямба, но и от верлибра – свободу писать так, как дышится). И хотя разброс индивидуальных поэтик был достаточно велик – спутать Михаила Котова с Татьяной Мосеевой или Ксению Маренникову с Диной Гатиной никак нельзя, – но некие общие принципы явно просматривались, даже при том, что ориентиры в предыдущих поколениях у них были разные (в диапазоне от Станислава Львовского и Елены Фанайловой до, скажем, Михаила Гронаса и Всеволода Некрасова). Конечно, и на этом фоне возникали не укладывающиеся в картину одиночки – Марианна Гейде, например, с ее страстной тоской по мировой культуре (в гораздо более резких, чем подразумевал Мандельштам, формах), или Илья Кригер с его загадочными миниатюрами-коанами, – но исключения только подтверждали правило. И я еще тогда, помню, огорчался, что какие-то другие поэтические открытия 90-х годов остаются совершенно не востребованы младшим литературным поколением: что никто не торопится вступить в творческий диалог с Марией Степановой, с Николаем Звягинцевым, с Арсением Ровинским, с Андреем Поляковым...
        Сегодня мне кажется, что призыв вот в эту психологическую лирику определенного рисунка завершен: во всяком случае, за последние года полтора я не встретил в этой области никого нового и интересного – одни повторы и перепевы. Но каковы будут новые соблазны для юных авторов? Боюсь предсказывать. В последнее время несколько интересных дебютантов – например, Владимир Лукичёв, Валерий Леденёв, – тяготеют к более герметичной, требующей сложных расшифровок поэзии, напоминая то ли петербургских мэтров Аркадия Драгомощенко и Александра Скидана, то ли напрямую европейских классиков XX века начиная с Целана, – но таких авторов много не бывает, вряд ли за ними ринутся другие. Может быть, наоборот, нужно ожидать новых последователей постакмеистического канона, особенно в связи с тем, что так активен сейчас харизматический лидер одного из изводов этого канона Алексей Цветков, вернувшийся в поэзию после 17-летнего перерыва? Было бы любопытно – но тут особенно велика вероятность неплодотворного эпигонства, воспроизведения отточенной десятилетиями изысканной формы и структуры стиха без собственного приращения смысла... Словом, в данный момент ничего непонятно – что, может быть, и хорошо: так интересней.

        А.Б. Всё сказанное Вами необычайно любопытно и познавательно для читателя, который интересуется современными тенденциями в поэзии, а также её ландшафтами, и очевидно, что без литературного гида ему никак не обойтись. Критик – это в некотором роде добровольный сталкер, а составляемые Вами антологии – путеводители для самостоятельного странствия в мире поэзии. Критик не столько оценивает "качество" стихов, сколько расставляет указатели. В этом смысле антологии не являются собранием "образцов", тем более "шедевров", каким явилась, например, двуязычная антология русской поэзии, собранная Никитой Струве, недавно посетившего Владивосток с внушительным даром от библиотеки фонда "Русское Зарубежье" – более двух тысяч книг и журналов. Меня, как переводчика классической японской поэзии средневековья, знакомого с традицией составления разнообразных антологий японской поэзии – как авторских, так и императорских, – весьма радует Ваш культуртрегерский энтузиазм в этой области литературной работы. Вы не боитесь раствориться в этом "процессе", "потерять лицо", в то время как другие критики, обремененные высоким художественным вкусом, считают ниже своего достоинства обращать внимание на поэтов, которые ещё не обрели культурный статус. Более того, Вы способствуете им определиться и найти собственное лицо. Чаще всего без такого внимания со стороны критики оказываются новые поэты регионов. Например, владивостокское литературное движение (именно движение, а не объединение) под названием "Серая Лошадь" за двенадцать лет своего существования не удостоилось сколько-нибудь серьёзной вдумчивой мысли со стороны местной критики и внимания журналов. И это притом, что движение продолжает пополняться авторами нового поколения, о чём свидетельствует недавно вышедший альманах "Рыбы и птицы", составленный Татьяной Зимой. Это также говорит об актуальности их "общего" поэтического языка, если уместно говорить о некой эстетической общности, но не единстве. Удивительно, но поэты, удалённые "на край географии", оказались в зоне молчания, чуть ли не заговора. Что, разве здесь нет значимого повода для суждения критики? Заметно ли это поэтическое поколение из столицы?

        Д. К. Ну, "край географии" тут играет не слишком большую роль: о поэтах, допустим, Нижнего Новгорода, до которого от Москвы рукой подать, говорится ничуть не больше. Я думаю, что нужны различные специальные проекты, нацеленные на осмысление русской поэтической регионалистики, – потому, в частности, мы в "Воздухе" завели специальную региональную рубрику: в каждом номере – 6-8 наиболее ярких авторов из какого-то крупного культурного центра. С другой стороны, уж если говорить о новом поколении, то у него-то как раз есть возможности и вдали от столицы: общероссийские литературные проекты для молодежи – и премия "Дебют", и альтернативные ей, более консервативные ежегодные Форумы молодых писателей всячески демонстрируют свое стремление не ограничиваться московско-питерскими авторами. Но и межрегиональная консолидация имеет шансы на успех: в этом плане симпатична екатеринбургская инициатива – премия "ЛитератуРРентген" для нестоличных молодых поэтов; будет правильно, если живее пойдет непосредственный диалог молодой поэзии Владивостока, Екатеринбурга, Нижнего Новгорода, Калининграда – там, как и во Владивостоке, можно говорить о местном поэтическом движении, способном на конструктивные инициативы, – а ведь это в аккурат две крайние точки на российской карте: символично... Впрочем, на то есть Интернет: кажется, владивостокца Ивана Кожина я уже видел на калининградском сайте polutona.ru – одном из основных мест встречи сегодняшних молодых. Важно только, чтобы при всем при этом не возникало местечкового снобизма, очень свойственного, прежде всего, радетелям литературной рутины и мертвечины: де-мол, в столицах поэты выкобениваются, оторвались от народа, а у нас тут, в сердце России-матушки, жива поэзия нутряная, исконно-посконная... Одностороннее внимание, односторонний интерес непродуктивны: точно так же, как столичным специалистам должно быть важно и интересно, что творится в разных местах, – авторам из, к примеру, Владивостока жизненно необходимо держать руку на пульсе общепоэтического процесса, отзываться на важнейшие события, сверять свои поиски с работой стержневых фигур современного русского стиха, – а не вариться в собственном соку.
        Несколько слов о "Рыбах и птицах". Тут есть совершенно объективная проблема. В не очень, все-таки, большом городе – если, конечно, в нем кто-то всерьез работает как организатор и собиратель, – всякое проявление мало-мальского творческого потенциала оказывается тут же востребованным. Потому что каждый способный автор – на счету. В столице конкуренция куда выше – и у этого есть как минусы, так и плюсы. К чему я клоню? К тому, что в "Рыбах и птицах" несколько совсем юных поэтов кажутся мне интересными, подчас многообещающими – но при этом из полутора десятков напечатанных стихотворений такого автора как следует, от начала до конца написано одно, два, а то и ни одного. Это, впрочем, общая проблема эпохи Интернета: соблазн слишком быстро счесть дело сделанным, текст – готовым, авторскую индивидуальность – состоявшейся... Может быть, единственное исключение – неведомый мне прежде Спартак Голиков, сочиняющий нечто вполне загадочное и ни на кого не похожее. Как следствие, большее впечатление в альманахе производят авторы уже зрелые – будь то Юлия Шадрина, Елена Васильева, Константин Дмитриенко или Алексей Сидоров.

        А.Б. Спартак Голиков не новость в поэтической среде Владивостока, личность известная и обаятельная. Это поэт-провокатор, в последнее время исполняет стихи или частушки под игрушечную гармонь. Его редкие выступления – всегда симпатичное крохотное шоу. У него поэзия выходит за пределы текста. А вот открытиями прошлого года стали юная Линда Блинова, которую я номинировал на премию "ЛитератуРРентген". Затем Кира Фрегер, Анатолий Филатов. Иван Гавва, он с Камчатки, художник по призванию, обладает "вкусной" эротической манерой подачи своих стихов, причем без артистических аффектаций. Это авторы, которых публика принимает на любых площадках – будь то развалины старого строения (где проводился городской фестиваль), рок-клуб BSB (где в полночь устраиваются ежемесячные поэтические чтения под названием ЧТИВО), буржуазная галерея PORTMAY (выставляющая авангардных художников) или "Синий зал" краеведческого музея им. Арсеньева. На фестивале прозвучали и другие молодые имена. Например, Евгения Хузиятова, овладевающая ахмадулинской музыкальной манерой, если не манерностью. Она стала победителем конкурса. Но эти авторы существует обособленно, не входят в движение "Серая Лошадь" и создают противоположный полюс. Создать что-то новое в рамках традиционного стиха сложнее, но тем более такие усилия заслуживают внимания и сочувствия. Кстати, новых поэтов наша критика упрекает в том, что они стали чуждыми к музыке стиха. На мой взгляд, это музыка стала другой. Ещё раньше нас радовала очаровательная Галя Петрова, теперь уже в литературном институте в Москве. Не хотелось бы, чтобы она затерялась в столице. Глядя на всё это, можно ли говорить, что у Владивостока есть своё литературное лицо, непохоже, например, на Калининград или Екатеринбург? Судя по отзыву в журнале "Знамя" на пятый альманах "серолошадников" одного московского критика, Анны Кузнецовой – "еще больше радует и удивляет само обилие сильных поэтов, обитающих так далеко от столиц" – говорит о том, что это владивостокское лицо малознакомо, потому-то и удивляет, то есть лица-то и не было видно вовсе. Вот если бы этот все же европейский город на краю Азии стал консолидирующим местом для всего пустынного региона – например, учреждена книжная серия актуальной нестоличной поэзии (Ваша идея) под кураторством какого-нибудь журнала, допустим "Воздуха" и "Обломофф", то тогда можно было бы, на мой взгляд, говорить о литературном лице Владивостока┘