1. Как война повлияла на Вашу жизнь и на Вашу литературную работу?

        Повлияла довольно непосредственным образом: я уехал из России. И это не столько протест против действий российской власти (которую у меня и прежде не было причин любить), сколько нежелание дышать одним воздухом и стоять на одной земле с теми 80-90 процентами населения России, которые (не вижу причин так уж сильно не доверять социологическим опросам) готовы поддерживать эту власть в самых подлых и самых агрессивных её подвигах. Я не сторонник идеи коллективной ответственности, но мне бы хотелось, чтобы всем любителям кремлёвского фюрера и радостным сторонникам крымского аншлюсса было в ближайшее время очень холодно, очень голодно и очень страшно. Единственная трудность тут в том, что при таком развитии событий никак не удастся сохранить немного хлеба и тепла для тех немногих в России, кто ни сном ни духом за всё это дерьмо ответственности не несёт, – а даже суровый ветхозаветный Бог обещал пощадить город ради десяти праведников, что уж говорить про 10 процентов.
        Мой поэтический журнал «Воздух» всё ещё числится выходящим в России, но книжки, которые я издаю, по большей части достаются теперь Латвии, новому издательству Literature Without Borders. Здесь, в Латвии, и до меня печатали русскую поэзию, но последние 25 лет, со времён независимости, исключительно местную. Я пытаюсь построить здесь точку базирования русской поэзии независимо от географической принадлежности авторов – и сама постановка задачи вытекает из того, что русская культура сегодня имеет все основания не доверять России и строить свои резервные площадки там, куда не смогут дотянуться бесноватый из Кремля и его подручные с Охотного Ряда (какая ирония истории: российский парламент располагается на той самой улице, название которой столетием раньше стало нарицательным именем для самых мрачных погромщиков России, выходивших с цепями и кулаками против демократических демонстраций).
        Работа по наведению мостов между русской и украинской поэзией была для меня важна и до всего случившегося, потому что это, прежде всего, очень интересно: близость языков заостряет переживание (в том числе эстетическое) их различий, элементы исторической общности заставляют (уже и прежде заставляли) всматриваться внимательнее в расхождения. Теперь, безусловно, эта работа ощущается как более значимая в гражданском смысле. Но это касается и любой другой работы, которая связана с открыванием русской поэзии межкультурному, межнациональному, межъязыковому диалогу: мы не можем защитить честь страны и народа (это делается на площадях, а не в журналах), но для чести национальной культуры критически важно, что в каких-то нишах она сохраняет признаки здорового развития.
        Что до моих собственных стихов, то доминирующая в них последние два года алармистская нота вызывает у меня самого ощущение дискомфорта – потому что товарищам по несчастью она как будто не сообщает ничего, что они бы не ощущали и сами. Но, может быть, дело не в ноте, а в обертонах.

        2. Каким образом эта война является войной культурной? Как она отражается на отношениях между восточноевропейскими культурами?

        Проблема ведь в том, что это для украинских коллег суть этой войны – во внешней агрессии, и о других ракурсах ситуации они имеют моральное право не задумываться. Мы, русские, отчётливо понимаем, что основная война, которую ведёт сегодня Россия, – это внутренняя война, нацеленная на истребление всего живого и осмысленного на собственной земле, и внешняя экспансия – не более чем эффективный инструмент этого самоуничтожения. В каком-то смысле российская агрессия от этого ещё опаснее: нереализуемость её заявленных целей совершенно несущественна для её адептов, поскольку настоящие цели – в другом месте. Главный враг сегодняшней России – культура модерности как таковая, её базовые категории – свобода, суверенность личности. И, как следствие, современное искусство, снова и снова задающее последние вопросы про эти базовые категории, испытывающее их на прочность – потому что если этим повседневным испытанием, этой проверкой пренебречь, то сила энтропии, как мы видим в сегодняшней России, с ошеломительной быстротой обращает фундаментальные ценности современной цивилизации в труху, в симулякр, в набор пустых форм, сквозь который пропирают «духовные скрепы». Но это не прерогатива России: мы видим, как по другую сторону военно-политического фронта с теми же «духовными скрепами» на знамёнах бьются за позавчерашний день против сегодняшнего популисты из польской власти, пытающиеся запретить вроцлавскому театру ставить пьесу Эльфриды Елинек, и украинские национал-радикалы, ополчившиеся на выдающегося литературоведа Григория Грабовича за недостаточно почтительное отношение к культурной иконе Тараса Шевченко. Что бы про себя ни думали те и другие – на самом деле они пятая колонна Кремля. Я говорил про это давным-давно, когда на Львовском форуме издателей молодчики из той организации, которая много позже стала «Правым сектором», пытались штурмом взять театр, в котором проходила презентация первой в Украине антологии ЛГБТ-литературы: есть только два пути – на Запад к свободе или на Восток к рабству. И худшее, что сегодня может приключиться с восточноевропейскими культурами, – это размежевание по национальному признаку вместо осознания общего врага.

        3. Может ли поэзия противостоять пропаганде?

        По умолчанию в современном мире поэзия обращается к довольно узкому социокультурному слою – и это как раз тот слой, который, может быть, в наименьшей степени подвержен пропаганде. Но именно этот слой особенно нуждается в воодушевлении, в индивидуальной и групповой эмоционально-психологической мобилизации. Проблема в том, что это не в одинаковой мере работает в разных культурах. Украинская нация переживает период национального строительства – и в ней оказывается возможен Жадан, выдающийся автор-новатор, попадающий в самый фокус общественного внимания (что тоже, конечно, палка о двух концах: социальный вес его публичной роли смещает баланс сил в собственно эстетической полемике, – русской поэзии этот эффект знаком по случаю Иосифа Бродского). Русской нации повезло гораздо меньше (хотя это, разумеется, не везение, а стечение различных закономерностей), – и выдающиеся авторы оттеснены у неё далеко на периферию общественного сознания, а вся культурная авансцена занята поп-фигурами, в диапазоне от безответственного балабола Быкова до комсомольского зомби Прилепина. И тем не менее: как бы мы ни были слабы сейчас – у нас есть своя референтная группа, и мы за неё в ответе.

        4. Считаете ли Вы, что поэзия сейчас может содействовать возникновению языка, на котором мы (общество, общества) говорим о войне?

        На язык-то мы влияем. Вопрос в том, кто на этом языке говорит. Сейчас это не общество в целом и даже не волнующие меня 10% общества, а чрезвычайно узкий круг. Стоит взять чуть шире – и оказывается, что в ходу до сих пор язык, созданный полвека назад Галичем или Горбаневской, язык по-своему очень важный и достойный, спасительный для определённого слоя недобитой советской интеллигенции и их прямых потомков, но неизбежно проскальзывающий мимо доброй доли сегодняшних реалий и сегодняшней проблематики. Но в этом уроке есть зародыш позитивной платформы: тот язык, который создаётся сегодня кучкой практических исследователей словесного поля, страшно далёкой от народа, – может оказаться востребован и насущно важен на следующем историческом витке, когда сегодняшний морок и угар постепенно начнут спадать с народного сознания.
        И это будет не только язык, на котором мы можем говорить о войне, но и язык, на котором мы сможем говорить о мире, сложившемся во время войны и наступившем после войны. Поэтому так важна сегодня, на мой взгляд, поэзия языкового пограничья: столкновение (в разных формах и с разными целями) русского и украинского языков у Ильи Риссенберга, Сергея Муштатова, Александра Авербуха, освоение опыта новейшей украинской поэзии новой киевской школой русского стиха (Антон Полунин, Дмитрий Казаков и другие).

        5. Каким образом поэты могут влиять на течение конфликта, его последствия? Могут ли?

        Голос поэта (русского – уж во всяком случае) немного весит на весах современного общественного мнения. Но даже этот небольшой вес не будет лишним. В главном, однако, мы должны помнить, что и завтра будет день. И в Украине, и в России придётся набраться терпения: ничего не решится в ночь с завтра на послезавтра, острая фаза конфликта может завершиться, но разбираться с последствиями придётся долгие десятилетия. У нас ещё будет, увы, много-много времени, чтобы исследовать и изживать поэтическими средствами травму и вину.