дождь в моей жизни / 15.07.2003

• Линор Горалик
  Выходить сухим

  Та же кровь в парном молоке, в сером облаке. Ничего не помню до следующего утра, а утром мама рассказывала, что отец вчера меня вытащил из реки, — я пошла на дно. Ничего не помню, кажется, день как день, только вечер смазан, совок, ведерко, кулек с ракушками, — все при мне. А мама рассказывает — там провалилось дно, позавчера еще, вроде, купались, и никто поэтому особенно не смотрел, я шагнула, ушла под воду, и тут затянуло небо, отец обернулся крикнуть мне: «Вылезай». Ничего не помню, кажется, день как день. До сих пор ничего не помню, мама, говорю, ну перестань, мы не купались вчера, ну ты чего, я же помню все: ходили с папой в деревню за молоком и тут пошел дождь, очень сильный, такой, что мне даже в рот натекло, и папа пешком принес меня в комнату на руках, мокрой насквозь, и потом растирал мне ноги, а я смотрела в окно, удивлялась, что все так быстро высохло, можно идти на пляж. Очень хотелось в воду, но папа сказал: нет. Всё из-за дождя, — подумала я, — воздух холодный, ну ладно, пусть, потерплю.

  Та же кровь в слюне, та же в сырой земле. Ничего не помню до самого первого сентября, мы ушли в четыре, в квартире парился августовский вечерок, ботанический сад был в трех остановках трамваем, но дедушка предложил прогуляться пешком, и мы дошли примерно за полчаса. Ничего не помню, кажется, день как день, а камелии пахли асфальтом и молоком, и шмели паслись на холмах глянцевитых лилий, я испачкала платье мороженым, пятно стало желтым от пыльцы и от пыльцой пропитанной пыли. Он позвал какого-то сторожа и спросил, как мы можем купить цветов, и за три рубля этот сторож обошел с нами полтерритории и срезал все подряд, что мы захотим. Ничего не помню, кажется, день как день. До сих пор ничего не помню, не могу заставить себя доехать до кладбища, там анютины глазки, небось, разрослись до самой надписи, их подрезать бы хорошо. Мы брели к воротам, прижимая к груди по охапке цветочного барахла, и я рассказывала что-то про первое сентября, а когда оглянулась, увидела, что у меня за спиной дождь стоит стеной, я стою перед этой стеной, а дедушка, не успевавший бежать за мной, стоит за стеной, насквозь мокрый, с цветами, прибитыми к пиджаку волной, с залитыми стеклами недорогих очков, с глазами, состоящими из одних зрачков. Ничего не помню, не помню «скорой», не помню, кто говорил за мной, кто отвез домой. Мне пришлось открывать себе дверь самой. Почему-то платье пахло больницей, хотелось пить. Так бывает в дождь, — подумала я, — только воздух какой-то горький, ну ладно, пусть, потерплю.

  Та же кровь в горьковатом чае, та же в бензине. Ничего не помню до вечера, только кадры того, как их выносили и красавица диктор плакала от бессилья. Ничего не помню после того, как громыхнуло, и я ушла с остановки в ближайшее маленькое кафе, переждать, потому что все-таки это сентябрь, дожди короткие, будет другой автобус через пятнадцать минут. Ничего не помню до вечера, а в телевизоре говорят: сорок шесть человек, сорок шесть, а я сижу дома на скомканной простыне, сердце, легкие, пальцы — все при мне. Ничего не помню, кажется, день как день. До сих пор ничего не помню, мне кажется — чай с лимоном, еще пару раз громыхнуло — и полилось, бешено, так, что в окне стекло превратилось в мозаику и закачался пол, а потом я пошла домой пешком, и когда пришла, обнаружила перед зеркалом, что на волосах роса, начала отряхиваться — и порезала палец куском стекла, а другой осколок вошел под ноготь, я даже не поняла — откуда я их принесла? Вроде, дождь как дождь, — подумала я, — только воздух горячий, ну ладно, пусть, потерплю.

  Та же кровь в воспаленном горле, та же во сне. Выходить на берег сухой, оставаться сухой на скомканной простыне, осторожно следить сухими глазам за серым облаком в вышине. Наблюдать, как чужая рубаха пропитывается кровью, сухой ладонью водить по его руке. Ничего не помнить, ночами пластом лежать на спине в сырой тишине. Что-то мокрое на виске, — это, видно, дождь идет сквозь трещину в потолке и скапливается во мне. Потерпи, потерпи.