дождь в моей жизни / 15.07.2003

• Вадим Калинин

  Сначала понять не могу, отчего трудно проснуться, потом просыпаюсь. Пролезаю под одеялом через влажное, слабое тело жены. Встаю. Холодно. В зеркале голый я. Сладко и страшно серый. Небритый. Кружится моя голова. Подхожу к окну. Дует в живот и плечи. Листья сирени обвисли. Моросит. Мурашки от копчика к плечам. «Не-а, — думаю я, — нет, — потом весело, дискантом, как Васек Трубачев, говорю вслух: — Ни за что». Беру телефон.

  — Ира?! — чувствую, что мой голос звучит неправильно, нахально и пьяновато. — Я сегодня не выйду, можно? У меня проблемы. Да, с котом... Нет, рыбки здоровы... Спасибо...

  В животе лопается капсула со свободой. Свобода холодна и на вкус железиста. Прямо через жену валюсь спиной назад на кровать. Жена просыпается. Смотрит на меня сонно, нежно, укоризненно. Встает, голая, в одних носках уходит в серую глубь квартиры, в туман, на кухню. Я включаю телевизор. МТВ. Поет французский исполнитель, Арно. «Не-а, — думаю, — нет». Нажимаю мьют. Арно кривляется дальше, но больше не поет. Вернулась жена. Принесла поднос. На подносе кофе, шоколад, сигареты и плетеная коробочка с чем-то. Потрошу сигарету, потом набиваю ее чем-то. Курим.

  — Не стыдно ли нам, с утра-то? — спрашивает жена.

  — Стыдно! — отвечаю я. — Мне становится страшно. За окном моросит. В темном аквариуме бродит сом.

  — Не бойся, маленький, — говорит жена, проводя ступней мне по лодыжке.

  — Зажги аквариум, пожалуйста, — хнычу.

  — Что ты плачешь, мой малыш? — спрашивает жена.

  — Я боюсь, за дверью мышь, — отвечаю я.

  — Ты не бойся, маленький,
  Она войдет и баиньки.

  Мы смеемся, я обращаю вниманье на дождь, на телевизор, на загоревшийся наконец аквариум. Решаю, что смеяться — не лучший способ проводить время. По крайней мере сегодня. Жена ложится на живот и сосредоточенно смотрит (у нее очень слабое зрение) на потертый ковер.

  — Что там? — спрашиваю, зарываясь подбородком в ягодицы жены.

  — Речка...

  «Отвезти бы ее в Крым... — думаю. — А вдруг уволят за прогулы...» Страшно.

  
  
  

  Натягивая влажные джинсы, понимаю, что проснулся в Крыму. Проснулся один. Быть того не может. Супружество — наука не точная. На тумбочке платье. Да. За дверью был дождь минут восемь назад. Иду на другой конец огражденного сетью можжевельника, к бетонному серому домику (мой деревянный, зеленый), стучусь. Все, и та, что сейчас со мной, лежат на большой кровати. Глядят украинское телевиденье (если на море туман, то еще пять турецких каналов). Тумана нет, радуга. «Не скучно?» — спрашиваю. Молчат. «Мне скучно,» — говорю. «Это спросонья,» — отвечает кто-то, зевая. Глядя на их вальяжные, разные тела, понимаю, что хочу секса, или чтобы кто-нибудь провел по спине рукой, от шеи и ниже. Не проведут. «Я на пляж,» — говорю, надеясь, что та, которая со мной, воспримет намек. «Там мокро,» — отвечают чужие тела. «А здесь сухо?» — ухожу, запоминая сладкую потную мурашковую взвесь над ними.

  Иду на пляж, раз уж обещал. Искрятся можжевельники, солнце бьет через дырку в тучах. Гора темно-серая, на ней красная тля — безумный мокрый скалолаз. Крымские облака, движутся торопливо, словно стесняясь чего-то. Пляж круглый, крохотный, реально мокрый. Октябрь, пляжный кабак почти разобрали. Только бетонный остов и тент над ним. Еще стулья. Беру стул, тащу к морю. Мгновенно закрылся просвет в облаках. Все сереет, в животе теплая мята, и в ложбинку на шее бьет убежденная капля. Подняв стул над головой, бегу под тент. Тент шуршит. Ржавчина на зеленом... Всегда так красьте. К радуге стучится пиздец, вокруг разобранное несостоявшееся, но дальше в море светло, там есть еще одна дырка в тучах. Развалился на стуле, под тентом, на другой стул положил ноги. Хорошо, что куртка. Дует. Пришла чайка. Жирная, тупая. Нет колбасы. Павича бы. Лезу в рюкзак. Хрен тебе, а не Павич, — Пе́трович, что тоже хорошо. Глава про облако с монахом. Радуги бы. Поднимаю глаза. Радуга возвращается. Справа струи стеклянные, лимонные, всё колючее, белое, слева темно-розовая смурь, много охры. В тучах огромная, рваная, косая, расширяющаяся на север дыра.

  
  
  

  «Тёма, Тёма,» — думаю я. «Вадим, Вадим...» — отвечает вслух Тёма. Олеся молчит, ест плавленый сырок, бросает фольгу под сиденье и говорит: «Надо купить бильярдный стол!» Думаю о биллиардном столе, неплохо было бы на нем иметь Олесю, переживаю за Тёму, стол большой, жесткий. Хотя Тёму она сильнее хочет. Боюсь за себя. Вдруг пырну кого. И тут ливануло, по акациям, по лобовому стеклу, мне на джинсы, Тёмке тоже. На Олесю не попало не капли.
  Жостово. В глубине непрозрачного, короткого, дождевого столба делают рабочие яркие, черно-красные подносы. У меня дома такой. Несемся, Тёма от безысходности выжимает газ, кузов дырявый, и мы, на пару минут выскочив из одного водяного столба, входим в другой, пуще прежнего. «Тёма, Тёма...» — думаю я. «Вадим, — думает Тёма — но тут ему приходит в голову иная мысль. — К Гере заедем?»

  Гере полтинник, он грузен, свиреп. Он льет керамику. «Заедем,» — говорю.

  Въезжаем под тучу. Темно, страшно, льет. Кирпичные здания, остроконечные крыши. Картинка на лобовом стекле номинальна — блестящий, жизнерадостный Мунк. Останавливаемся в фиолетовой кипящей луже. Между двух широколистных стен струи, зеленые, плотные. В открытой двери светится восьмикубовый муфель. Стою в дверном проеме мастерской. Впереди сухой гипсовый, электрический жар, сзади грозовой холодный шум. Справа и слева за столами полуодетые плотные девчонки, лет по двадцать. Молодые керамистки. Перемазаны в глине. Голое плечо в глине, бедро сзади под шортами тоже. Гера протягивает Олесе вертикальный еще теплый гвоздь из красной глины. Она берет, дура дурой, и тут же молния добавляет к пурпуру своего ледяного салатового. Искажаются жутко лица девчонок, а Гера даже не антропоморфен. Я оглядываюсь в дверной проем. Мокрых плечей касается муфельный жар, и в том же ритме, что и по луже рябь, бегут по спине мурашки. Изумрудный в малиновую прожилку мир. Голубые пятна. Гром.

  «Спасибо!» — говорит Олеся. Свобода падает мне под ноги. В спину печет. Я выхожу под струи. Впереди Тёма с цветком молочая в горшке. Сзади Олеся с полуметровым глиняным гвоздем.

  
  
  

  Мне четыре. Под телегой проползает, изуродованная колесами, страшная, очень зеленая трава. Борт телеги отполирован чьими-то задницами. За мною, в глубине мама и бабушка. Мы накрыты полиэтиленом. По нему стучат капли. Очень уютно. Так не было и не будет никогда. Это потому, что можно не думать, чем бы заняться. Ведь все равно ничем не займешься, раз нужно ехать и нельзя мокнуть. А капли ворчат о полиэтилен, и я, засыпая, едва не падаю под колеса...

  
  
  

  В тот день, когда я не вышел на работу и не стал слушать Арно, мой шеф явился в офис около двух. Не застал там никого. Закрыл изнутри дверь своего кабинета и стал мочиться в распахнутое окно, стремно хихикая в бороду. Что он хотел сказать этим, я не в курсе.