автобус в моей жизни / 15.10.2003

• Вадим Калинин

  Закроем дружно глаза. Представим. Квадратный в сечении большой жестяной брус на колесах. Вмятины, отслоившиеся железные листы, дырки от заклепок. Скругленные углы, неровная масляная краска в подтеках, волосках и другой витальной чуши. Стекла желтые по бортам, черное впереди. Внутри медленно движутся пепельные безразличные силуэты. Двигатель бухает. Так побрехивает в гостиной страдающий ожиреньем бассет. Белые от луны шины. В темноте, возле колес розоватые сталактиты грязи. Зеленый асфальт. Сухо, лето, пыльная гибнущая осока. Оттуда, из зарослей, из-за смятой перевернутой остановочной будки, из пустого полосотаго окна разрушенной бытовки, из перемотанного черной матерчатой изолентой духового ружья целит в правую ртутную страшную фару мальчишка в клетчатой рубашке и белых джинсовых шортах. Спускает курок, и тут же по спине его, по барсучьему лицу водителя, по сверкающим осколкам, хлынувшим из опустевшей зеркальной глазницы, пролетает какой-то сиреневый мертвенный короткий луч.

  В метро я рассматриваю человеческие тела, иногда примеряя их на себя, иногда пробуя на них свою похоть. В поездах я увлечен пейзажем, или пьян, как сапожник, или занят любовью на верхней полке, или то и другое, а может, и третье вместе. В самолетах я без конца прислушиваюсь к себе и хочу коньяку. На пароходах... ну да бог бы с ними, с пароходами.

  Нехорошей ржавой советской осенью стоял я на фоне старой полыни и белого кирпича. Стоял в коричневой дутой болоньевой куртке. Подошел бордовый мокрый автобус. Я забрался внутрь. Мне тогда все мешало. Тело еще не приобрело подобающих очертаний. Джинсы терли поясницу, и куртка постоянно задиралась выше приличного. Плюс не было навыка ношения обуви. Я прошел на заднюю площадку. Через салон пробежал блеклый белоглазый сквозняк, и я замер, примороженый к поручню чувством, заставлявшим сочинять тогда стихи. Это было ощущение объема. Объема включавшего меня жестяного короба, объема собственной бестолковой куртки и, наконец, огромного пустого и парадоксально уютного объема вокруг меня, автобуса, прибитых ненужным мне дождем кустов и всей остальной подмосковной советской застоявшейся сырой повседневности. Такая свежесть случается в заплесневелой хлебнице. Плесень пахнет свежестью. Холодно, сыро, свежо. Потом все это схлынуло, и догнал я, что автобус идет совсем не положенной ему дорогой. Я прошел через салон, постучался к водителю, спросил, что за маршрут. «Нету никакого маршрута, — ответил водитель, — вон, ребята отдыхают...»

  Я обернулся. Ребята отдыхали как-то вяло. Их было человек пять. И одеты они были не по-советски пристойно. Турецкие кожанки, на многих джинсы не синего, полагавшегося в те времена такого рода одежде цвета. Кто-то стоял. Кто-то сидел. Лица у всех были бледны. Я сразу почувствовал, что им плохо. Однако сопереживать не сподобился, потому что до этого остро и холодно испугался. Испуг лег на плесневую свежесть и заскользил по ней, как санки по мокрому льду. «Так куда едем?» — спросил я уже в пустоту. Один из ребят нагнулся ко мне, причудливо страшно кривляясь, и с какой-то невиданной мною ранее злобной нежностью произнес: «А куда скажем мы, туда и едем, малец». Мне показалось что теплая струйка потекла у меня по ноге, но это было неправдой. Просто я побледнел, как они все, и как-то повел плечами, очень в стиле кривляний собеседника, будто он поймал меня на крючок и стальной холод этого крючка жил у меня в животе и грудной клетке. «Давайте я лучше здесь сойду», — произнес я. «Может, лучше с нами уедешь», — спросили у меня. «Нет, — ответил я, — остановите, пожалуйста, автобус, если не сложно». Автобус тут же остановился где-то на Ярославке. Мне до сих пор интересно, кто были эти люди и куда я с ними мог уехать.

  Мы ночевали на вокзале в Риге. По-моему, с Димой Кузьминым и Славой Гавриловым. Хотя точно не помню. Снился мне сон. Что ночуем мы не там, где ночуем, а в гостинице, куда меня не пустили. Приснился мне характерный гостиничный запах, и что кто-то осторожно будит меня рукой за плечо. Стоял надо мной человек с аккуратной бородкой. Это был дьявол. «Привет, дьявол!» — я вылез и стал одеваться, совершенно не стесняясь. «Меня тут просили тебе рай показать, — сказал дьявол. — Ты не против?». «А как это так, дьявол и Рай?» — поинтересовался я. «Меня туда пускают, правда, не везде», — ответил он. Мы спустились вниз и сели в автобус. Рига быстро кончилась. Как под холщовый занавес, нырнул автобус за серый жилой массив, в гигантскую сырую желто-зеленую равнину. «Следующая остановка — “райские плотины”!» — шепнул мне дьявол. На плотинах мы купались. Я нырял с базальтовых уступов в маслянистую антрацитовую воду, вместе с тяжелыми струями, бьющими из дыр в неровной складчатой кладке. Пахло зеленым яблоком. Потом тронулись дальше. К салатовой, покосившейся остановке у плотин подошел автобус. Тот же, что привез нас туда. Еще в раю мы посетили Бани, Купальни, Болота и Кладбища Кораблей. Вода купален пахла мандаринами, и там я познакомился с девочкой Верой. Она была сплетена из ивовых прутьев, как корзинка. Я занимался с ней любовью и поцарапал себе член. На кладбище кораблей меня впечатлил старик смотритель. Когда он улыбался и подмигивал, глаз его словно перетекал в рот, и обратно. Так соединяются капли на мокром стекле.

  Огромные мокрые с пурпурной изнанкой борщевики и желтый августовский вечерний свет. Розоватый, сырой, как парная лососина, кирпич. Парит после дождя. Стеклистые ежи в складках метала. Мы с Марийкой, хохоча, влезаем в автобус. Счастливые, мокрые. Народу мало. Возле вертикального поручня стоит женщина лет тридцати пяти (нам по семнадцать), в мохеровом сиреневом свитере и коричневых грубых ботинках без каблука. Крашенные хной, спутанные со сна волосы, кремовые влажные чулки. Конопатое, большое, тоже влажное лицо. Покатые, в веснушках плечи. Словно кто-то провел заячьим хвостом мне внизу живота. Я трогаю Марийку между ног. Там влажно. Наверное, после дождя. Мы перемигиваемся и быстро подходим к этой женщине, обнимаем ее. Марийка быстро-быстро целует ее плечи. Я целую щеки, глажу по ягодицам. Женщина опешила, растерялась, не двигается. «Идем с нами! — говорит Марийка. — Пойдем, хорошо же будет!». «Мы тебя будем очень любить!» — шепчу я на ухо незнакомке, облизывая ей ушную раковину. «Очень-очень!» — Марийка лезет своей крошечной лапкой ей под свитер. Это последняя капля. Лицо женщины сначала приобретает оттенок кирпича и лососины, потом изнанки борщевика, потом она разом бледнеет, даже веснушки пропадает. Открывается дверь автобуса, остановка. Женщина выкатывается наружу, с размаху погружая в коричного цвета лужу свой бурый, грубый, совсем некрасивый ботинок.

  В пятистах метрах от берега мне напекло голову. Мысли стали мутиться. Я потерял направленье на землю. Очень хотелось пить. Кроме того, тошнило. Я решил поглубже нырнуть, дабы остудить голову. Решение глупейшее, созревшее в перегретом мозгу. И я нырнул. В пронизанной солнцем глубине открыл глаза. Вода вокруг словно совсем пропала. Прямо на меня, ослепляя фарами, двигалась пыльная, грузная автобусная морда. В ужасе я поплыл сквозь нее, как тритон, как девочка, как щенок обезьяны, как новорожденный. Когда я проплыл сквозь лобовое стекло, я перестал бояться. Почему-то я не утонул...

  А еще я иногда хожу внутри него, пока он едет...