школьный урок в моей жизни / 10.12.2003

• Марианна Гейде
  Интегралы

  Вдруг оказалось, что вся земля покрыта сухим тонким снегом, что снег стоит взвесью далеко за пределами города, что наконец наступила зима. В такое время в школах днём зажигают свет и становится будто бы хорошо, как в бомбоубежище. В такое время у всех как будто маленькая беда, от которой легче дружить и не придавать значения мелким несогласиям. А другие наоборот радуются, что вот, пришла настоящая зима, хотя это просто мелкий суховатый порошок, и нельзя на него положиться, что не исчезнет завтра же.

  Надевают наконец зимнюю одежду, которая с непривычки всем идёт к лицу, смазывают толстую сапожную кожу, всё кажется новым и немножко узковатым. Особенно узковатыми стали троллейбусы и автобусы. Зато под сидениями заворочалось тепло, поползло по салонам, смешиваясь с собственным теплом пассажиров.

  Пьяные стали реже и тише, которые и встречаются, те не тратят излишек жара на бесполезные колебания, а тихонько себе греются собственным быстрым кровотоком. Сейчас чуть ниже нуля и ещё никто не замерзал в подворотнях. Двери дышат взволнованным воздухом. Лица людей с каждым выдохом пропадают в мареве, с каждым вдохом восстанавливают свою целость. Почти ни у кого не видно рук, все в перчатках. Речь глухонемых становится невнятной. Да и все прочие на улице окорачивают разговор, берегут тепло.

  На уроке внеклассного чтения читают сказку Уайльда про «Мальчика-Звезду». А вы как думаете (дети), Земля-невеста или умерла и её завернули в саван? Наталья Юрьевна втайне надеется, что кто-нибудь из учеников сейчас скажет, что смерть есть бракосочетание души и неба, или что бракосочетание — это смерть чистоты во имя порождения жизни, или что-нибудь такое, что докажет происхождение этих большеголовых короткотелых существ от человеческого рода. Ученики, большеголовые и короткотелые, слишком это знают и никому ничего не хотят доказать. Они участвуют в первом зимнем уюте, смеются, играют в скучные немые игры. Нарисованный паркет немного измазан талой снежной грязью, потому что не все принесли с собой сменную обувь. Тогда Наталья Юрьевна рассказывает им древнегреческий миф о Деметре и Персефоне.

  А в соседнем классе, через перегородку, ученик Ларионов сидит, прижавшись левым коленом к батарее, в чашечке собирается гладкое, крашенное в бежевую краску тепло, хотя в шею сквозит тоненький холод из-под окна. В классе тишина, кроме Ларионова и двух записных отличниц ещё никто не разогнулся от самостоятельной работы по теме «интеграл», поэтому Ларионову очень слышно всё, что вещает Наталья Юрьевна за тонкой перегородкой. Натальи Юрьевнин голос низковатый и мальчишеский, по нему одному легко можно узнать, что её лицо покрыто мелкими щербинками, а левый уголок рта чуть скошен. Может быть, по этой причине она с приходом зимы одевает набекрень красный берет, чтобы разом уравновесить и рот, и недостаточность в лице женского, что, впрочем, ученик Ларионов видел уже собственными глазами. Криволинейная трапеция, чью площадь досрочно исчислили две записные отличницы и Ларионов, смахивает на слона, проглотившего удава, и Ларионов скучает по внеклассному чтению, он хочет, чтобы его спросили: что же, земля невеста или покойница, и он докажет вполне, что произошёл от человеческого рода, но уже слишком поздно. Математик, пользуясь временно самостоятельным существованием класса, заваривает в подсобке растворимый кофе с мёдом. Ученики дёргают носами, на колени Ларионова падает записка с одним красноречивым словом «Halp». Он фыркает и перерисовывает из своей тетради в чужую мятую бумажку. Металлическая ложечка звякает в стакане, воздух заваривается мёдом, математик носом вперёд выплывает из подсобки и цыркает: что за полёты? — это чужая мятая бумажка замешкалась лететь и умерла под рифлёной толстейшей подошвой адресата. Вот криволинейная трапеция, думает Ларионов про нос математика, интересно было бы посчитать её площадь, за стеной Наталья Юрьевна спрашивает: а как вы думаете, почему в конце говорится, что правление мальчика-звезды оказалось кратким, а его преемник был тираном, и Ларионов крепко задумался, он понимает, что это очень нужно — чтобы преемник был тираном, но зачем? Сдавайте работы, говорит математик и отпивает с полстакана. Мятая бумажка поспешно воскресает во втором ряду, тетрадные листы медленно текут к столу математика, тот равнодушно просматривает, горячий кофе и мёд текут по его пищеводу, Ларионову это почти видно, когда за окном зима, люди внутри помещений кажутся прозрачными, или они просто ряд вычурных криволинейных трапеций, очерченных какой-нибудь одной, но уж вовсе многоэтажной функцией, все они думают про одну и ту же задачу, Ларионов вдруг понимает, что во всех этих головах одна и та же мысль, только в разной степени додуманности, вот оно в чём дело, догадывается Ларионов, вовсе не в том, чтобы мы узнали, как вычисляются эти никогда нам не пригодящиеся площади, а чтобы взнизать нас на одну совсем невидимую и бесплотную мысль, как тихоокеанские раковинки, им продалбливают верхушку, чтобы проходила нитка, может быть, это последнее место, в котором мы будем так вот ворочаться вокруг одной оси, а потом леска треснет и больше никогда, никогда не повторится, родничок на макушке зарастёт, я больше ни с кем никогда не буду рядом, потому что площадь криволинейной трапеции ведь невозможно вычислить, и все это знают, и нет никакого приращения, и никакой дельты эф тоже нет, функция обрывается и —

  — Ты делаешь очень специфические ошибки, Ларионов, — говорит математик, — поэтому не советую вам, орлы, списывать у Ларионова, это совершенно бесполезно. Ларионов вяло отвечает: может быть, это я списывал, а не у меня. И встаёт, потому что звенит звонок. Вот, леска треснула, началось броуновское вялое движение в рекреации, через секунду — уже на крыльце, как на колёсиках выносит заведующую — следить, чтобы не курили или хорошо спрятались, красный берет Натальи Юрьевны проплывает в сторону автобусной остановки, проходя сквозь зрение и головы, снежная взвесь улеглась в одну белую тонкую линию, половина третьего, но кое-где уже фонари.