школьный урок в моей жизни / 10.12.2003

• Станислав Львовский
  5/4

  С чего начать, — пишу я, — с отвычки к словам, с ощущения их исчерпанности, что ли. С неумения рассказать историю. С рассказов о себе, о птицах, которых мы не называем. О временах года, настолько постылых, что их мы не называем тоже. С чересчур долгого школьного коридора. С рекреации (почти квадратный крашенный розовой масляной столб посередине, к концу года по углам уже сыплется штукатурка, не то цемент, не разберешь за давностью), с вечно закрытых окон и вечно вытертого линолеума, с мёртвой тишины, которая всегда здесь после четырёх-пяти часов дня и уже до утра следующего, только иногда где вдалеке дверь хлопнет.

  Я пишу тебе: это было чтение вслух, — книга, которая произвела на меня большое впечатление; воспоминание, которое я не могу ни с кем разделить; стихотворение, которое я не могу никому показать, родная речь, плохое произношение Н.И., учительницы английского маленьким невзрослым. Stogovs, — пишу я тебе, — живут на севере Москвы. Москва — это столица нашей Родины. Владимир Стогов работает на заводе. Светлана Стогова — врач, она лечит людей и ухаживает за умирающими. У Стоговых двое детей, мальчик и девочка. Сын Стоговых, Илья, хочет быть писателем. Он учится в школе. Дочь Стоговых, Аня, ещё маленькая. Она ходит в детский сад. Ане нравится ходить в детский сад. Детские сады в СССР — бесплатные. Медицинские услуги в СССР — бесплатные. Образование в СССР — бесплатное. Летом Стоговы ездят на юг, к морю.

  Это было сочинение к сорокалетию победы, — то есть восемьдесят пятый год, мне было тринадцать лет, а литературу у нас преподавала Людмила Алексеевна, имевшая привычку обмениваться с моим отцом адресами питомников, где продавались растения со сложными названиями: отчётливо помню только актинидию, всегда казавшуюся мне морским чудовищем, а вовсе не подмосковным кустарником.

  Не то чтобы литературные наклонности проявились так уж рано, а просто мне показалось скучным писать про то, чего я не знаю. Кроме того, железобетон осыпался на глазах и уже не выглядел таким пугающим, как за год или два до этого. Я написал о том, как побывал с родителями на параде. О демонстрации. О бумажных цветах, которые мы вязали из бумаги и проволочек на уроках труда. О ветеранах. В общем, это было школьное сочинение. «Мы возвращались вечером домой, — писал я в конце, — на метро. Уже было довольно поздно, вагон был почти пустой. На полу лежала гвоздика, а под потолком болтался синий шарик. Я стоял напротив дверей, а рядом со мной стоял молодой человек. И читал своей девушке стихи. Стихов я не помню. Но там было про охотников. Про охотников зимой. В метель, так что, наверное, это был февраль. Они загоняют кого-то с собаками, и егерь трубит в рожок. А мёртвые, которые лежат там, под землёй, на этом поле, — они думают, что это их зовут, что опять война. И поднимаются. Но видят, что вышла ошибка».

  Разумеется, не так, как пишу сейчас. И конечно, я не знал, что это за стихотворение пересказал мне отец своими словами, а я пересказал своими словами учительнице Людмиле Алексеевне, которая через три года умрёт от рака мозга. И она, видимо, тоже не знала этого стихотворения, потому что я получил за сочинение свои обычные 5/4, запятых как всегда не хватало.

  Стоговы, — пишу я тебе теперь, — живут хорошо. У них совершенно всё есть, и кабы не определённая нестабильность политической обстановки, наложенная на предвыборную истерику, они, Стоговы, были бы совершенно спокойны и довольны жизнью. Владимир Стогов теперь квалифицированный управленец с MBA, Светлана Стогова работает в частной клинике, а Аню летом возили в Турцию, ей там очень понравилось. Илья стал известным плохим писателем, и его показывают по телевизору.

  Все счастливы.

  Февраль, — не пишу я тебе, через два месяца февраль, позёмка, рожок, звонок в пустой рекреации, уроки закончились давно, это он так звонит, самому себе, даже продлёнка уже разошлась по домам, к папе и маме Стоговым, к вечерним новостям, и портфель валяется в углу, одна тетрадка выпала, сочинение, и конец четверти нескоро. Но всё очень хорошо, — и было бы ещё лучше, если бы звонок перестал, а буквы в тетради не строились сами по себе в какие-то другие порядки.

  Я, Людмила Алексеевна, пишу вам с того берега. Не знаю, как у вас там, а у нас ничего, если бы не зима. Здесь все счастливы и никто не умирает, особенно Стоговы. Иногда, когда звонит звонок, — обычно по ночам, — мы встаём в школьной форме, в погончиках с пуговицами, в пластиковых нашивках на измазанных мелом синих рукавах. Встаём и видим, что нам по тридцать с лишним лет, русский язык только и шепчет нам: «Делай со мной всё, что хочешь», а мы только и делаем с ним, что хотим. В общем, видим, нет, вышла ошибка, это будильник, утро февраля, пора на работу. На кухне уже шумит чайник, бормочет радио, льётся вода.

  Вставать неохота.