телевидение в моей жизни / 8.05.2004

• Мара Маланова

  1

  Было ли в моей жизни что-нибудь, кроме телевидения? В раннем детстве некоторое время я была адептом доктрины, которую, по всей видимости, следует назвать солипсизмом. В один прекрасный момент я поняла, что на свете есть только «я» и «нечто» неантропоморфное, принимающее формы всего сущего. Реальность вокруг меня выписана очень подробно: дома имеют окна и двери, люди характеры и привычки. Чем дальше от меня, тем меньше подробностей. Так мне было совершенно ясно, что никакого «Ленинграда» не существует, но если я поеду в этот город, то мне его покажут во всех его закоулках. В новом открывшемся мире главным принципом был принцип экономии средств. Зачем огород городить, если эта дура будет верить своим глазам и проживет всю жизнь, не подозревая о розыгрыше. Но в системе произошел сбой, и я обо всем узнала. Знание наполняло меня каким-то злорадным торжеством: ведь все затевалось только для того, чтобы я ни о чем не догадалась, это был единственный смысл существования этого мира. Но было немного обидно, что я никому не могу сообщить об этом чуде, потому что это было бы равноценно самодоносу: все люди разнообразные воплощения этого «нечто», которое хотело меня провести. В этом «нечто» я не усматривала никакой злонамеренности. «Ему» было скучно и «оно» развлекалось, как могло. Я решила «его» не разочаровывать и делала вид, что принимаю эту реальность за чистую монету. Открытие мое ни на чем не основывалось, это было вполне себе спонтанное просветление. Но доказательств кругом оказалось пруд пруди. Главным — был телевизор. Мне было совершенно понятно, что все, что он показывает: деревья и машины, люди и звери, музыка и новости, — не может умещаться в маленьком ящике под названием «Горизонт». Наверное, все это давно описано детскими психологами, если не психоаналитиками. Одна из моих подруг рассказывала, что какое-то время тоже считала себя единственным человеком на земле, а все остальных чудовищами, на которых натянута человеческая кожа. Это нисколько не мешало ей любить родителей и не иметь с этим миром больших проблем, что еще раз доказывает, что мышление и жизнь — разные вещи.

  2

  Не буду пускаться в левибрюлевщину, ограничусь заявлением, что первобытное сознание непротиворечиво. Так я прекрасно знала, что Леонид Ильич Брежнев — самый главный человек в нашей стране — живет в Москве. Но точно так же я знала, что Леонид Ильич живет со мной на одной лестничной площадке. Я живу в квартире номер 12, а он — в квартире номер 10. Я прекрасно знала, что в квартире номер 10 живет Сергей Николаевич Булдаев, председатель Совета министров Бурятии, со своей женой Таисией Траисовной и детьми Сашей и Таней. Я любила ходить к ним в гости, впрочем, я не любила ходить в гости только к тем соседям, которые меня к себе не звали. Меня оправдывает то, что Сергей Николаевич внешне был очень похож на Леонида Ильича, просто его бурятский двойник. А может, все сходство — комплекция да брови. Наверное, тогда был такой властный тип, который, как известно, имеет свойство воспроизводиться на всех ступенях управленческой пирамиды. Сейчас мы можем наблюдать его очередную смену, но не буду впадать в занимательную политологию. Когда я видела Брежнева по телевизору, то говорила, что Сергея Николаевича дома нет, он на работе. Но, видимо, какая-то трещина в этом отождествлении все-таки была, потому что, когда кто-то из моих родственников сказал Сергею Николаевичу, что я считаю его Брежневым, от стыда я была готова провалиться под землю. Враги человеку домашние его.

  3

  Уложив меня спать, мое семейство обычно проводило вечера у телевизора. Смотрели какой-нибудь фильм. Я лежала за стенкой, с моей стороны на ней весел ковер, и неутомимо стучала в нее, требуя, чтобы меня тоже взяли к телевизору. Утверждают, что делала я это головой. К концу фильма кто-нибудь не выдерживал, и меня несли к экрану. И я в аккурат поспевала к казни очередного революционера или партизана. Первый фильм, который я посмотрела от начала и до конца, назывался «Казаки». Потрясенная этим зрелищем, я несколько дней пересказывала его всем, кто мне попадался. Говорят, что этот пересказ не имел ничего общего с фильмом, помимо навязчиво упоминаемых лошадей. Став старше, телевизионное кино я скорее не любила, потому что меня охватывал ужас, когда кого-нибудь мучили, а если никого не мучили, то мне было стыдно за героев, которые врали парторгам или целовались на сеновалах. Какие-то семьи, наверное, по-прежнему собираются вечерами у телевизора, но я больше знакома с такими, где каждый сидит в своей комнате и щелкает пультом в присущем ему ритме.

  4

  Телевидение было для меня неисчерпаемым источником знаний, сравниться с которым может только «Детская энциклопедия». Например, исторических. Смотрю телевизор. Заходит мама и спрашивает, что я смотрю. Говорю, что кино. Она спрашивает: «О чем?» Я говорю, что про войну. Она спрашивает: «Про какую?» Я говорю: «Что значит — про какую? Наши воюют с ненашими». Она говорит, что наши с ненашими воевали не один раз. Я спрашиваю: «А сколько?» Она говорит, что если не очень вдаваться в то, кто «наши», кто «не наши», то в этом веке три: в Первую мировую, Гражданскую и Вторую мировую, частью которой была Великая Отечественная. Потом она бросила один взгляд на экран и сказала, что я смотрю фильм про Первую мировую. Я спросила: «А как ты догадалась?» Мама ответила: «Да все как-то чинно-благородно». О Сталине я узнала из телевизора. Он стал часто появляться на экране, мудрый, немногословный, внимательный. Потом я нашла его портрет в книге и сказала об этом дяде. Дядя спросил: «Какого года книга?» Я сказала, что такого-то. Тогда он ответил, что если книга такого-то года, то это не Сталин. Он взял у меня книгу и, посмотрев на портрет, сказал, что это путешественник Пржевальский.

  5

  После школы я трудилась на телевидении ассистентом режиссера, то есть «девочкой — подыми и брось». Я начала работать вскоре после убийства диктора по имени Жамьян. Помню, что меня очень удивил ответ на вопрос «А почему его убили?»: «Он же был голубой». Но не помню, почему этот ответ меня удивил: то ли я не знала, что значит «голубой», то ли не была в курсе, что этого достаточно для убийства. Через несколько месяцев была убита ассистент звукооператора Таня Ж. Почему-то я оказалась единственной ее коллегой, чей домашний телефон был в ее записной книжке. Вне работы мы не общались, а на службе все наше общение сводилось к тому, что иногда мы вместе ходили обедать. Меня вызвали в отделение милиции. Следователь начал меня спрашивать о Тане, о ее семье и друзьях, при этом не говоря, что, собственно, случилось. Я ничего о Тане не знала и все интересовалась: «Что произошло? Почему вы меня о ней спрашиваете?» Следователь игнорировал мои вопросы и продолжал расспрашивать, потом начал показывать мне фотографии каких-то мужчин. На все вопросы я отвечала: «Не знаю, она об этом не говорила, мне ничего об этом не известно, я не знаю, кто это». Следователь пошел по второму кругу. Я спросила: «Ее что, убили?». Он зловеще улыбнулся: «Ну вот, а вы говорите, что ничего не знаете». И он снова и снова задавал одни и те же вопросы, только со все возрастающим напором и грубостью. Я поняла, что 37-й год не для меня, потому что без всяких угроз и пыток через час после начала допроса я стала сомневаться в том, что мне ничего не известно, мне стало казаться, что лицо на одной из фотографий мне кого-то напоминает.

  6

  А недавно меня вызвали в одно из отделений московского угрозыска для дачи свидетельских показаний по делу о краже. Помещение угрозыска выглядит точно так же, как улан-удэнское отделение милиции 16 лет тому назад. Следователь записывал мои показания от руки и жаловался на бедность. На его столе стоял компьютер, похожий я последний раз видела в 1986 году в бурятском пединституте, куда нас водили из школы, чтобы учить программировать на языке «бейсик». Следователь сказал, что сам собрал эту машину, но она «не фурычит». Он постоянно отвлекался от дела, по которому меня вызвал, и произносил монологи, в которых часто встречалось слово «оборотни». Мне казалось, что у меня медленно едет крыша. Его речь становилась все более страстной. Когда он произнес что-то вроде: «Мы не оборотни, это они сами оборотни, один этот волчара Грызлов чего стоит!» — я решила, что я-то в порядке, это что-то со следователем неладное. Я была уже в легкой панике, когда в дверь заглянул какой-то парень: «Идем скорее, там новые оборотни объявились!». Следователь сказал, что мне придется пройти с ним. Мы зашли в кабинет его начальника, где по телевизору шел репортаж о бесчинствах гаишников. Слава Богу, весь этот бред имеет какое-то отношение к реальности. Нет, все-таки иногда надо интересоваться, чем живет страна, а то душевного здоровья не сберечь. Хотя если начнешь интересоваться, то до беды тоже недалеко.

  7

  Поначалу я работала в редакции, которая вещала на бурятском языке. Меня туда устроили в надежде, что я проникнусь национальным духом. Мне запомнилась одна история в этом духе. Пришла пора ехать на овощебазу. Начальник говорил на собрании, что капуста, которую мы собирали на поле одного из пригородных колхозов, наконец-то сгнила, и теперь часть нашего коллектива может посвятить себя ее вдохновенной сортировке. Все подавленно молчали. Тогда поднялась режиссерша Таня Г. и сказала, что если все такие бараны, то и пусть отправляются на эту долбаную овощебазу, а она не поедет, потому что в ней еще не до конца умерла национальная гордость. «Буряты отродясь с этой капустой не имели ничего общего. Капусту и другие овощи нам навязали русские с китайцами. Вот пусть русские и китайцы на этой базе теперь и обнимаются со своей гнилой капустой!» Начальник сказал, что если капуста так сильно задевает Танины национальные чувства, то она может на овощебазу не ездить. Но когда наступил сезон стрижки овец, все «бараны» на нашей студии знали, кого отправят в тот колхоз, который смиренно просил всего одного «человечка».

  8

  Позже я стала трудиться в сельхозредакции. Журналисты Анатолий П. и Баир Д. мотались по республике на ГАЗике и делали репортажи про знатных луговодов, полеводов, доярок и зоотехников. Время от времени они привозили их в студию. Я должна была объяснять им, куда встать, куда сесть, в какую камеру смотреть, водила в гримерную, заполняла гонорарные ведомости. Оказавшись в студии, «знатные труженики», как правило, чувствовали себя свободно, они с энтузиазмом рассказывали, как они пришли к стольки-то гектарам заливных лугов, головам крупного рогатого скота и литрам надоев, потом плавно переходили к ругани в адрес начальства, правда, они никогда не ругали начальство выше районного, но не оттого, что боялись, а потому что не имели с ним дела. А потом ведущий говорил им: «Стоп, все было хорошо. Эта была репетиция. А теперь повторим все то же самое, включив камеры». В результате на экранах появлялись растерянные или зажатые люди, которые мекали и бекали или односложно отвечали на вопросы.

  9

  Помимо работы в сельхозредакции, видимо, были какие-то дежурства, потому что я помню, что иногда находилась в студии во время всех передач, которые в этот день записывались или шли в прямом эфире. Помню, что самое нервное — это заставки. Листы картона с названиями передач или какими-то городскими и сельскими видами, которые можно было тогда созерцать на экранах иногда по 5-7 минут подряд, одновременно наслаждаясь «легкой» музыкой. Заставки хранились в специальном шкафу, разделенном на ячейки. В шкафу этом был бардак. Когда нужной заставки не было на ее месте, то я искала ее в других ячейках. Если не было там, то я смотрела, не забыли ли ее на одном из пюпитров в студии, если и там не было, то я шла к художнику Сереже: может быть, он решил ее подновить или ему заказали новую. Если ее не было у Сережи, то, значит, она могла быть где угодно: в одной из редакций, в столовой, на пианино, в монтажной, в приемной, то есть там, где ее забыл тот, кто дежурил до меня. Начинались безумные метания, но операторы Дима, Женя и Коля всегда были спокойны и невозмутимы: «Что ты так волнуешься, найдешь. Успеешь, куда денешься-то». Я обижалась: «Легко вам говорить», — но заставки всегда находились, иногда секунд за 30 до того, как они появлялись в эфире. В одно из моих дежурств в прямом эфире лопнула большая лампа, у ведущей задымились волосы. Передача называлась «Берегите жилище от пожара».

  10

  А через несколько лет сидела я в институте на улице Никольской, в одной из тех аудиторий, чей интерьер представляет собой нечто среднее между кельей и застенком. Прибежали возбужденные однокурсники и сказали, что горит «Славянский базар». «Приехали пожарные и съемочные группы из разных телекомпаний. Смотри нас вечером в новостях, операторы не сводили с нас камер, журналисты пытались брать у нас интервью, потому что мы раньше их там оказались, но мы им не дались, потому что боялись опоздать!» Смотрю вечером «Вести»: горит «Славянский базар», пожарные тушат, кто-то дает интервью, потом в кадре крупным планом появляются лица моих однокурсников, и на их фоне репортер говорит: «Как всегда отовсюду сбежались зеваки...»

  11

  Также в мои обязанности входило такое утомительное занятие, как расшифровка, то есть перевод аудиозаписи в письменный вид. В просмотровом зале стоял огромный студийный магнитофон, расшифровывала я от руки, потом отдавала свои каракули машинисткам. Эта мука часто искупалась тем, что интервьюируемые говорили что-нибудь забавное, или не забавное, но забавным образом. В то время еще существовала цензура. Были две дамы, которые каждый день ездили «литовать» тексты всех передач. Так как журналисты уже на клеточном уровне знали, что можно, а чего нельзя, то все поправки были мелкими, я, например, никогда не могла уловить их смысла: что в лоб, что по лбу. И, конечно, все сколько-нибудь интересное умирало уже в редакциях. Практикантка из молодежной Вера, студентка факультета журналистики Ленинградского университета, отправилась в Баргузин, чтобы сделать сюжет о Кюхельбекере. Один местный житель, которого Вера встретила на кладбище, сказал примерно следующее: «Ну что ты все Кухелбекер да Кухелбекер, ты меня лучше о Чудинове спроси. Вот его могилка. Он, так его растак, в 30-е годы наш колхоз развалил. Жена у него была алкоголичка. Она его и прикончила, говорят. Но не сама, а чужими руками. Знаешь, кто Чудинова убил? Матрос с «Потемкина», сам он был мадьяр по нации, да кавказец один с Урала! А ты всё Кухелбекер». Помню также слова одного «знатного труженика», который в молодости был депутатом Верховного Совета: «Приехали из города, сказали, что я должен поехать в Москву депутатом. Ну, я обрадовался, это же как здорово в саму Москву поехать вождей наших поглядеть. Особенно, конечно, хотелось увидеть товарища Сталина. Привезли меня в Улан-Удэ, в баню сводили, выдали костюм и в Москву отправили. А Сталин оказался таким невзрачным старичком, что я чуть не плакал, зато Ворошилов был орел».

  12

  Я тоже чуть не плакала. Почти все знаменитости, которые приезжали в наш город, автоматически попадали на телевидение. И вот сказали, что придет к нам не помню сколько раз «пра» внучка Карла Маркса. Я была очень разочарована, когда увидела благообразную даму интеллектуального вида. Я представляла себе кого-то с мятежной гривой. Видимо, подсознательно ожидала увидеть самого Карла Маркса. Спортивный комментатор Борис М. в своих репортажах регулярно показывал невысоких щуплых юношей, которые молча шмыгали носом в ответ на все его вопросы. Тогда он, прекратив их мучить, говорил с восхищением: «Вот они, наши бурятские богатыри!»

  13

  Последние шесть лет у меня нет телевизора. Типичная история. Не распознаю цитаты, не понимаю намеков, не ловлю аллюзий, не узнаю лиц на уличных рекламных щитах. Я не видела взорванные дома и рушащиеся башни, Березовского в Думе и ручной подсчет во Флориде. Я люблю телевидение, но опасаюсь иметь его у себя дома. Оно меня съест. Я буду смотреть его с утра до вечера. Мой любимый канал — MTV, от рекламы меня за уши не оттащишь.