сон в моей жизни / 9.09.2004
- Александр Иличевский
Сновидение как анестезия1.
Господь навел на человека глубокий сон, взял его ребро — то есть грань, черту, хромосому — и сделал женщину.
И вот мидраш по поводу того, что Всевышний на человека навел сон, говорит следующее. Как только человек был сотворен, ангелы спутали, кто здесь Бог, а кто человек и собрались было петь гимны этому человеку — так он соответствовал образу и подобию. Господь решил помочь ангелам, чтобы они не путались, и усыпил человека. И тогда стало ясно, кто здесь, главный.
Стало ясно, что сон призван каждый день напоминать человеку, что он не является Богом.
«То есть человек, — пишет р. Зеев Дашевский, — это довольно странное создание. С одной стороны, ангелы, рассматривая абстрактную схему, говорят Всевышнему: “Что такое человек, чтобы Ты помнил его”? А когда они сталкиваются с этим изделием в реальной жизни, то начинают путать его с самим Творцом.
Это очень любопытная двойственность. Когда ангелы рассуждают логически, они не могут понять, для чего нужно держать на свете такое странное существо. Как можно давать кому-то свободу выбирать — делать то, что хочет Бог, или не делать? Бог всемогущ, и осуществляется то и только то, чего Он хочет. И замысел существа, наделенного свободой выбора, — вот эта функция как раз и недоступна ангелам.»2.
В моем детстве самый страшный сон был идеально беспредметным. Мне приснилась идея серого тумана. Бесконечный туман, плотный словно в сумерках метель в поле. В этом тумане всю ночь в неподъемном мороке я искал на ощупь что-нибудь живое; и не находил — все, что нащупывал — оказывалось неподатливо неодушевленным.
Нынче такой сон мне, конечно, не по плечу.3.
Вадим Ротенберг в книге «Образ Я и поведение» доказывает мысль, что творческая — правополушарная активность мозга — по своим психофизиологическим параметрам чрезвычайно похожа на работу мозга во время фазы так называемого быстрого сна, которая как правило и сопровождается сновидением.
Что одним из следствий такого подхода, может являться то, что вещие сны суть творческая работа мозга по созданию образа реальности. (Здесь, разумеется, в помощь Ротенбергу приходят — Вернадский и Пригожин, подкрепленные «Нет, весь я не умру», — то есть «заветной лирой» подкрепленные.)
И становится ясно, почему при чтении Кафки — да и часто сам, когда пишу — вижу сон: и столь же себе не подвластен во время этого дела, как и в течение сновидения.4.
Чем дальше в лес, тем сны все реже, трезвее и беспощаднее.
Вот приснится раз в три года этакое.
Сельская местность. Что-то происходит с нашим домом: наводнение, обрушение или ураган. Страховая компания должна компенсировать ущерб. Мы ждем приезда главного менеджера. Им оказывается Татьяна Толстая. Она чрезвычайно недовольна нашими проблемами, говорит строго, что будет принимать против нас меры.
Мне не страшны ее угрозы, мне неприятен этот контраст между ее литературным творчеством, о котором, как она считает — или не подает вида, мы ничего не знаем — и вот этой вот капиталистической деловитостью. От стыда за нее я выхожу из комнаты.
Надо сказать, что все это — жизнь, ураган и страховая компания — происходит в довольно богатой сельской местности, полной частных усадеб и коммун.
После такого разговора из праздного любопытства я иду в одну из усадеб, которой по слухам владеет та же самая Татьяна Толстая. Усадьба эта представляет собой что-то вроде небольшого укрепленного городка периода средневековья. Я вхожу в городские ворота, под ногами мостовая усыпана густо соломой; едут повозки; мулы, приостановившись, подбирают солому, погонщики принимаются их нахлестывать. Я с интересом прохожу мимо всякого рода хозяйственных служб, мимо скотного двора — и вот передо мной раскрываются очередные ворота, за которыми я почему-то вижу гигантского льва, хвост которого кисточкой высоко поднят: он метой кропит из-под хвоста угловой столб какого-то загона.
Не веря своим глазам, я убегаю не сразу, а панически вглядываюсь, что там дальше. Там дальше в непосредственной близости от льва какие-то люди спокойно занимаются своими делами. Причем лев этот непростой — а гигантский, метра два в холке; и с какой-то чрезвычайно человеческой мордой, как у львов у дома Пашкова. Но абсолютно живой, с пастью полной клыков.
Но вот в существе — размерами подстать льву, которое мечется в этом загоне я распознаю огромную мерзкую гиену. Гиена выведена из себя тем, что лев посмел поставить мету на ее клетке. Вдруг она останавливает свой мятущийся взгляд на мне.
И вот тогда-то все и проясняется. Я бегу со всех ног обратно. Но меня ловят и вталкивают в клетку к этой гиене. От ужаса и безысходности я становлюсь этой самой гиеной, вселяюсь в нее.
И тогда в клетку вводят льва.
Проснувшись, я не сразу понял, что гиеной мне пришлось стать потому, что она меня съела.5.
Через три дня я заехал вечером за женой на работу. До того в их новом офисе на ВДНХ я никогда не был. Он оказался одним из четырех серых, обитых сайдингом, с иголочки, евро-бараков —на охраняемо-пропускной территории с никелированными вывесками по забору и у шлагбаума: «Chrysler», «ABBYY Software House» и т.д.
По-телефону мне было сказано: «Запаркуйся, войди в 3-й корпус, где сидит наш отдел лингвистики, поднимись на второй этаж, найди буфет, закажи две чашки кофе — и замри на время. Дышать можно.»
Я без заминок выполнил первые три пункта. Однако, поднявшись на второй этаж этого железо-гипсокартонного барака, ангара, павильона, — годного ни для жизни и работы, но для универсально проходного и краткого, как в самолете, времяпребывания, — я почуял, что что-то здесь не то. Не может жена — родной и живой человек иметь — хотя бы и только смежное — отношение к такой архитектурной единице.
В самом деле, такие вот новомодные для Москвы офисные здания наследуют идеям съемочных павильонов, универсально принимая в себя любой фильм-корпорацию: от триллера до комедии и от шоколада до риск-инвестных брокеров. Все это к тому же своим декоративным разбиением на кубометраж офисов и перегородок — апеллировало к декорациям для «Догвилля»: предельно условным, временным и жестоким в своей преходящести и условности.
В любой временности возведения наверно потому архетипически ощущается зловещий подвох, что временными бывают не только балаганы на ярмарочных площадях, а также: виселицы и эшафоты.
Да, к тому же на втором этаже было сумеречно и серо — так что вверху едва угадывался потолок. Лестница подняла меня в центр просторной площадки, по периметру которой, как перед Алисой в Зазеркалье, располагались почти без промежутка — вводя, очевидно, в узкие офисы-пеналы — хлипкие по виду, серые двери, числом ужасающим — 40. Много это или не мало, но точно столько: на каждой был белый квадрат номера — и сам я оторопело проследил глазами весь ряд, попутно между 22 и 23 наткнувшись на надпись «БУФЕТ». Надо ли добавлять, что кругом — тишина и ни души?
Наверное, чтобы ободрить себя, я невесело подумал: "Вот тут бы впору снимать ту сцену из «Процесса», где К., придя в судебную канцелярию, открывает одну за другой эти двери и видит одну и ту же картину: Акакий Акакиевич ковыряется над столом — то ли штопая пером как иголкой шинель, то ли накалывая на подкладку тайную надпись: «Я жив».
И двинулся вдоль стен к буфету, потянул ручку, вошел в каморку с барной стойкой, внеся с собою полумрак — заказал юноше в белой курточке кофе и сел за столик, за один из трех (больше пенал не вмещал). Сел — только для того, чтобы обнаружить, что над соседним столиком водрузилась Татьяна Толстая и что-то, запивая, читает.
Бежал я по лестницам недолго — но вполне сумбурно, чтобы заблудиться намертво. Выяснилось, что я забрался на какую-то гигантскую антресоль, чердак, голубятню, лофт, мансарду, колосник, на хора — далеко внизу, между труб, тросов, прожекторов, балок и перил проглядывал манеж: ступеньки зрительных скамей, арена, на ней стол — и вот найдя новый ракурс я увидел лошадь, гнедую лошадь с лоснящейся гривой: она переступала по этой арене вокруг стеклянного стола, всхрапывала — и бока ее вздрагивали блеском как рухнувшая крышка рояля.
Спустившись кое-как, в буфете я обнаружил на месте Татьяны Толстой свою жену — и через пять минут узнал, что мы находимся в съемочном павильоне телестудии, производящей «Школу злословия», — на съемки которой сотрудники ее компании имеют слабость сбегать среди рабочего дня.
Я не был в силах тогда что-либо молвить — и только лихорадочно соображал:
— Как так случилось, что лошадь съела льва, съевшего меня и гиену? И кто расколдует из лошади Дуню Смирнову?!