сон в моей жизни / 9.09.2004

• Виктор Iванiв
  Сон третьего человека

          Окончен траур ногтей. Тонкими изогнутыми, как месяц, ножницами, я их обстриг. Подушечки пальцев остались желтыми, от «Примы». Сами пальцы зудят, от перебирания игральных карт и денежных знаков. Два часа как я сошел с поезда. Я наглотался дыма. Я словно оглох, знакомые приметы подступают как бы издалека. В ванной перед зеркалом земля продолжает качаться. От своего лица я тоже несколько поотвык. Под маленьким обмылком подбородка вскочила шишка – кадык. Глаза – щелочками над перинами щек. Лобная кость, выпуклая, надувная, сидит на месте тяжело. Клонит в сон. Предметы вокруг готовы упасть, стол, стул, кровать. Они как будто бы ходят по моим глазам, оставляя свои отпечатки. Сейчас светло, а ночью они ползают на коленках по комнате, смеясь надо мной, когда я плаваю в кровати по черному морю квартиры. На кухне тихо. В окне тугой, как узел, пейзаж. Река с трех сторон огибает полуостров, на котором и расположился Затон. Виднеется пляж. Перед мостом башня с остановившимися часами. Солнца нет. В середине реки проплывает кораблик с трубой. Он гудит долго, как будто приближаются похороны третьего человека, гомика, я давно уж его не видел, с женскими часами на правой руке.

          Слуховые окна затворив, покрывалом укрывшись, ты спишь, но поставил будильник на утро. Снится тебе, что кто-то загадал наперед каждый твой день, все обставил так, что тебе кажется новым и цветок на окне, и прохожий, и птица, и каждый автомобиль, его гул за углом, что сливается с другим, голубиным гулом. Ты заранее свыкнулся с этим новым днем, и тебе выдается во сне фамилия Новиков, чтобы не забывал деталей того, что возникло лишь мельком. Ты садишься в поезд, он, этот кто-то, объявляет остановки, подмигивает тебе, изображая соседей твоих по купе, забывая приклеить то ухо, то нос, выстраивает мост на ходу. И если ты прищуришься, то краем глаза увидишь, что эти виды гор, поля, реки, лишь отпечатки, бросаемые чьим-то неверным зеркалом твоему зрачку. Но это не воспоминание, не дежа вю, не разгадка, это условие продолжения. Будильник звонит, он как будто бы встроен в твое тело, он расслаивает клубы сна, что створаживаются в новые дни, похожие на прежние, все как один, и ты забываешь и не можешь вспомнить ни третьего человека, гадающего по твоим ладоням, с которым ты играешь в прятки и считаешь до десяти, ни существо, созерцающее тебя и все, тебе до сих пор неизвестное, но, казалось, знакомое, со слов других.

          Всё поглядывает на свои маленькие часы, всё поглядывает. А они на руке у него пляшут как живые: то пульс их участится, то в обратную сторону бегут. Сломались, жалко! Голова начинает кружиться у третьего человека, вот-вот в обморок упадет. Все мерещится ему встреча с Томилиным, будто Томилин на жизнь его гадает, булавки в восковую куколку втыкает. А то позовет к себе, манит, так что третий человек, сам того не замечая, потянется в отдаленный район, где Томилин спрятался. Хуже всего, когда при этом Новиков и О.Фролов ищут своего кореша, а там глина с могильной землей из-под асфальта выступает, они бредут, пытаясь угадать в одинаковых домах нужный с одинаковыми портретами здешнего дьявола расклеенными. Новиков покупает гвоздики и ставит их в пластиковой бутылке у киоска, где фотографии покойников в округлых рамках. Как два виска в груди тяни-толкая бьются в двери О. Фролов и Новиков, но потом они расстаются, когда Новиков понимает, что О.Фролову нужна водка и полтина. Они расходятся ровным мерным шагом, как будто в шествии. О.Фролов находит своего кореша, а Новиков делает себе чорный язык, как у диких племен, и черти готовы приветствовать его, посылая ему навстречу старушку на костылях, у которой он спрашивает про потерянные часы, но она только лепечет в ответ. Затем черти посылают ему навстречу Николая с головой обезьяны, который показывает ему афганский крестик, на котором Христос прибит без гвоздей.

          Новиков командует дивизией карликов-инвалидов, у которых некоторых нет рук и ног, а у одного вообще только голова остается. Новиков раздает купленные лекарства. Новиков удаляется от Томилина, от могильной земли, от одинаковых домов, от портретов. Люди дают ему кофе и пиво. Он сидит в «Макдональдсе» с клоуном на скамейке, назначая мысленно новые встречи. На его глазах созидается город Авксом, небо становится прозрачным и испускает новые обновленные видимые лица. Новиков лечит мир и рассылает воздушную почту. В это время Томилин прячется, а О.Фролов уже спит.

          Огнивин, чуть горбатенький, но высокий человек, черноглазый, с голосом сухим, кашляющим, старческим, служит на чертовом колесе. Заводит его и медленно, медленно останавливает, так что у катающихся замирает сердце. Может оставить так и уйти покурить. Те, кто наверху, начинают сильно нервничать, некоторые падают, и тогда Огнивин собирает их косточки в мешок. Огнивин часто ковыряет в носу. Говорят, он знается с чертями, которые приходят к нему, взяв тела из морга, подменные, смуглые. Покатавшись с такими по небу на чертовом колесе, Новиков спустился идиотом. То ли они геенну огненную ему открыли, то ли небскую икону показали, так что он стал сосредоточенным созерцателем. Вылупится бывало на тебя, и глаз не может оторвать, но все больше смотрит в одну точку, а слова забывает. Образы предметов сияют перед ним, соединяя этот и тот свет в одну отвлеченную грезу. И снится ему наяву, что падает весь мир, бесшумно, гладко, чуть-чуть запаздывая, с холодком, и от этого сжимается солнечное сплетение, а органы начинают медленно блуждать по телу, и так будет продолжаться до самой смерти, и даже после. Перед ним стоит Огнивин, подмигивает, посмеивается и сплевывает.

          Сон притупляет память. После четырех кружек крепкого чая из пакетиков, выпитых в поезде, отправляешься в тамбур, где курят, и смотришь, как проступает в стекле твое отражение, пока сумерки жирнеют за окном и закрывают пейзаж, точно подушкой. Каморка шатается, меркнет огонек папиросы. Возвращаешься в купе осторожным шагом, чтобы не потревожить всеобщего сна. Вытянутые на полках тела белеют, слышно ровное дыхание. Ты как в сонном царстве, среди сонных мух. Ложишься на верхнюю полку и вспоминаешь, украденными у сна грезами, вспоминаешь чертово колесо, лето, виноград, укачивание, лица знакомых, которые склеиваются своим сходством в одну рожицу, одну и ту же. Днем спишь на жаркой постели, тупо, без снов.

          Что за третий человек, что за рожица его, в которую, словно результат слепого совокупления, сходятся лица, о которых и помнить забыл? Все это снится голому королю, и беременная, говорящая макака перед зеркалом, в которой мнится нечто человеческое, и лающая по вечерам собака, и поющая в голове птичка, и калеки на костылях, бредущие с пением по улицам снежным. Уголья бессонницы переворачивая, черт заставляет глядеться в них, как в потухшее звездное небо, но как забудешь его ангелов, сияющих в зените, как зимний иней, обращающих на землю свои воспаленные зеницы, чей расширяющийся посмертным зиянием зрак ловит в себе траурный зайчик черного затмения?