путешествия в моей жизни / 16.05.2005

• Наталия Черных

          Бывают путешествия, из которых, даже вернувшись, не возвращаешься. Мир переворачивается вверх дном и изнанкой. Путешествие присутствует рядом с тобою как некое существо, всю оставшуюся жизнь. Оно отделяется от всего твоего бытия, но и проникает во все его клетки. Есть ты, и та, необъяснимая пока, страна.
          Вот уже пятый год я никуда не выезжаю из Москвы, даже на лето. Возможно, потому, что не выезжаю, никакого ущерба не ощущаю. Если принять во внимание и нынешние обстоятельства, меня ожидает ещё одно московское лето, и — хорошо.
          Но странствие было и у меня. Их два, но они пересекаются между собою, как параллельные прямые, и сливаются в одно. Основных впечатлений — два. Первое: сосны и белые стены. Второе: море и белый песок. Географическое положение определять бесполезно, таких мест полно. Назвать географическую точку сейчас — заранее подготовить подвижные умы читателей к тому, к чему заведомо подготовить нельзя.
          Сосны стояли в земле, состоящей на две трети из хвои. Они не отличались особенно высоким ростом, они были — из коры красного золота. Именно из коры: дышащей, внимающей, шелестящей. Именно червонного золота — с медным, военным отливом. Хвоя тоже казалась золотистой или (в самом верху) почти синей. Воздух нёс в ладонях запахи трав и грибов. Папоротник казался старой знахаркой, поселившейся на отшибе возле брошенного хуторка. Хутор вымер, знахарка жива. Отшельническое бытие белого гриба протекало ровно, без червоточинки, и завершалось мученической кончиной. Стены ближе к утру расправляли известковые плечи, сбрасывая мглистое покрывало кочевых облаков. Стены всегда оставались бесконечно далёкими, и открытая, как бледное предплечье спящего, дорога оттого никогда не могла закончиться. Вблизи на стены невозможно было смотреть без слёз. Какое ни было время года, здесь — только ослепительные стены и чистое (ни облачка) небо.
          В море плавали водоросли, и порой мне казалось, что передо мною — Саргассово море, хотя оно без берегов. Белый песок стелился атласом, исполосованный крупными остатками камнепада с дюн. В декабре по всем склонам одичавших карьеров ужасающими и восхитительными зигзагами проступали ветви дикой облепихи, с ягодами величиной с ремонтантную клубнику. Ближе к вечеру ветви становились лиловыми. Море вздыхало, если спокойно, а в шторм швырялось клочьями кружев. Берег изменялся даже на расстоянии десяти шагов. То пологий, бархатистый, с намоченной древней простынкой водорослей. То вдруг, через миг — каменистый, ранящий, мучительный, со смертельно холодной водой.
          Море жило по своим собственным законам, несогласное с законами дня и ночи, недоумённо глядя на своё отражение в небе, в лицах и глазах людей. Оно дышало: то мирно, лениво, как не дышало совсем. Какой-нибудь молодой и нагловатый ветер, уверенный в своей житейской опытности, мог бы спросить его: ну что ты тормозишь? Море молчало. Небо над ним к вечеру сгущалось и обретало отчаянные тона византийской порфиры: лилово-ало-золотые. Как на майоликах, как на кусочках смальты. При северном ветре море становилось белёсым, почти седым. Широкая ладонь волны, казалось, светится изнутри фосфорической бирюзой, притягивает к себе. Можно часами стоять и смотреть, пока не накроет с головой хрустальный колпак совершенно непохожего на сухопутное бытия.
          Когда я выхожу на шоссе (живу рядом с шоссе), иногда наблюдаю похожую на морскую дымку: синеватую, плотноватую, волнующуюся, как парус. Вечером волны шума, особенно в дождь и летом, становятся очень похожими на океанские раскаты. Белые стены в городе различимы сквозь влажные апрельские пятна на стенах домов. Сосны дремлют в пепельных стволах лип и клёнов. Но я уже знаю, что видела море, сосны, стены и песок.