путешествия в моей жизни / 16.05.2005

• Виктор Iванiв
  Два Путешествия

          1.

          Все люди хотят путешествовать, сказал поэт. Только вот что для этого нужно? Нужны компас, лоция, азимут, карта, чтобы определиться с маршрутом. Можно отказаться (еще не поздно) от этой затеи и пойти с лорнеткой в театр, но эта забава, как и развлечение фланера — когда он выходит на Бродвей и метет улицу штанинами своих джинсов, — своего рода тоже путешествие.

          Итак, куда ж нам плыть, куда обратить стопы свои?

          Можно отправиться из города Винограда в город Антон. Где ж сыскать нам города такие, спросит читатель. Первый — выдумка шестилетнего мальчика, рыжего, как солнышко. Второй — город вывесок, город лубочных картинок. В первом городе виночерпии спят, а бражники бдят во втором. Во граде Антоне все столы скрипят от яств, как кожица яблока, там яворы шумят, там бродит Джельсомино, ведомый ложным совпадением, полагаясь на первого встречного, все принимая на веру. Во граде Винограде Ахиллес обретает в памяти убитого троянцами Патрокла, испив из чаши крови жертвенных животных, бурдюки с которой припас Одиссей, обретает он и былую быстроту ног, позволявшую ему обогнать черепаху; а Тиресий, падая в обморок, успевает руками обхватить колена Мнемозины. В городе Антоне ангел души человека преклоняет главу у постели спящего нагишом.

          Можно отправиться в путешествие в город Звенигород и посетить монастырь, где слышится пение жаворонков и перезвон колокольцев арбы, что катится навстречу дню.

          Можно отправиться на улицу Потешную и увидать Марсово поле в райке, можно заглянуть и на Бородинскую панораму.

          Можно, наконец, посетить Феодосию, знаменитые бани, которые, кажется, крадут свою архитектуру у мечетей, и скрадывают тропинку в лесу, где в болотной воде можно видеть закатившееся солнце. Говорят также, что эти бани излечивают от дурного глаза.

          Можно побывать на сочинской Ривьере, где работает кинотеатр под открытым небом, где под сенью магнолий старики передвигают «живые» шахматные фигуры, где девочки играют в скакалку, классики и серсо, а мальчики с серьезными минами следят за передвиженьем фигур, и норовят запрыгнуть на доску, и дохнуть в стекла очков пенсионерам, отирающим пот со лба маленькими носовыми платочками.

          Можно поехать в Кисловодск от Порт-Кавказа, остановиться в Железноводске, где многие деревья, как и в сочинском дендрарии, повязаны ленточками. Там по дороге прямо посреди равнины вырастают горы, как в детском рассказе Льва Толстого, там в ночную пору виден Бешту, вспоминающий о родине красивой смерти — Машуке.

          Можно совершить кругосветное путешествие, как Филеас Фогг. Только для этого потребуются не картонные паспарту, а настоящие, красные корочки.

          Можно, наконец, побывать в Советской Гавани, ехать туда по КВЖД, мимо Байкала, утопающего в яблоневом цвету, затем пересесть на паром и передать привет Южно-Сахалинску, где родился Юл Бриннер, можно краешком глаза взглянуть на Амур и увидать японцев, кропотливо изучающих карате «Шокотан».

          Можно посетить Астрахань, где красные, желтые, синие... всевозможных оттенков растут цветы, величиной в две ладони.

          А можно никуда не ехать, остаться дома, перечитать «Путешествие из Петербурга в Москву», «Коричные лавки» Бруно Шульца, «Москву—Петушки», и, конечно же, «Путешествие в город мертвых» нигерийского писателя Амоса Тутуолы. Можно пускать руками от лампы причудливые тени, попивать чай из восточной пиалы да коротать время в нескучной беседе.

          Все люди хотят путешествовать. Выбор за тобой.

  
  

          2.

          Когда я отправлялся далеко, ехал довольно долго и когда попадал после длительного перерыва в какое-нибудь место, я никак сначала не мог привыкнуть к тому, что тянется за окном, как палочка теста, земля, а при остановках щелкает как резина-«бинтовуха», сокращаясь и жаля руку, не мог я привыкнуть ко сну, укачиванию, к жестам своим собственным привыкнуть не мог, все казалось мне, будто чешется, будто пыль садится на лоб и затылок; ехал в поезде я и пил чай из пакетиков, по многу раз возвращаясь к титану, а потом курил папиросы, в тамбуре глядя в окно, в котором человек помещался по пояс, привыкал я, на сонных и спящих смотрел, видел пятки их на уровне головы, все в плацкартном вагоне, помню на плечиках висящий фрак какого-то конферансье, занавески из бархата, что черкешенки вывесили, лунатичные лица помню, а по имени никого уже не назову; нажимая ногой на педаль унитаза, смотрел я на бегущую воду и не знаю о чем уже думал тогда, а потом забирался на верхнюю полку, и сами собой начинали мысли бежать: вот лужайка, вот мячик, и воспоминания сами начинали ко мне приходить, словно веселящего газа нюхнул, и нависал надо мной, и давил мне на грудь словно тяжелый зеркальный близнец мой отделенного прошлого там остававшегося, откуда я ускользал.

          Ускользнув же, оказывался я как солнечный зайчик на стенке, белённой известкой, в комнате прежних хозяев, моих родственников дальних, к которым попасть я в гости хотел и воображал себе уже, что все будет таким, как в прежний приезд, но поблекшим, и оказывался я не там, где хотел оказаться, всегда, потому что уже не оставалось знакомых примет, ведь прошло уже десять лет, и поэтому шел я на кладбище, где могилы провалены были, и портреты овальные стерлись уже, но и там я не мог уловить ни намека на ту продолговатую камеру будто бы, капсулу радости словно, что разжевывал в поезде я, и корпускулы воспоминаний гнездились во мне, и птичка в голове пела, и кровь ниспадала до самой распущенной пясти, и вертелся я на полке на верхней когда; нет, новым все было, и каким-то подгнившим, единокровным новизне, налетом покрытым, пыль, что была на затылке, стиралась и насыпалась поверх предметов теперь.

          Но среди родственников, дальних, напомню, родственников, я узнавал вдруг родных своих, что видел только на фотокарточках, и долгое действие передачи хромосом их и после совокупления и возрастания их молочного, вырастания в подобие тех, что никогда я не знал, сокращалось во мне до секунды моргнувшего глаза, в мгновение ока оказавшихся вылитыми передо мной, копия ты, с мельчайшим отличием, как на копейке замусоленной вдруг вместили царский портрет, или вообще подсунули китайскую монетку, но различие было в самом хрусталике моем, а понемногу вписывались в круг эти словно ожившие тени, как с лица стаял слепок и, исчезая, оставлял за собой только запах забытого, и пустую глазницу, и блазнилась даль, когда я сквозь облезшую словно стену глядел.

          Я так часто отправлялся только к знакомым своим, что, когда попал в место новое, начинал искать, на чем успокоиться, что воображать стал знакомых же в лицах совсем не знакомых; так созерцал я как будто бы этот и тот свет, но это лишь греза была, а потом узнавать перестал я вообще, и все мне показалось подменой, не тем, что на самом деле есть, и знака я ждал, а потом сам стал знаком, так голый бегал по улице я в морозную ночь, и крыши автомобилей чужих топтал, знаком стало тело мое, и оно означало новое всякий раз, но я был уже и вне тела как будто и в теле, не знаю, где был я, в обмороке, сердце висело, как нетопырь, и птичка в голове умолкла, er hat einen Vogel, кажется, так.

          А когда уезжал я, всякий раз плакала душа, и образ любимый в ней исчезал, и в обратную сторону уже я отправлялся, и дорога казалась быстрей мне, мелькали деревья, и глухота наступала, и не было больше птицы в моей голове, и не проницали меня звуки, и забывался я сном, и не помнил почти ничего из того, что случилось со мной, а когда приезжал и спускался по лесенке в городе моем, то словно щетиной обросшим казался он мне, гуще была зелень, и мама казалась мне более молодой, когда она встречала меня, и тело мое наполнялось кровью и гулко стукало, словно чугунное, плотное, и плотским человеком чувствовал я себя, и одежда словно прилипала ко мне, и был я в себе, и в себя я вселялся, и солнце затылок пекло, и узнавал я только знакомых своих, и здоровался весело с ними, и при прощании кратком кланялся им.