путешествия в моей жизни / 16.05.2005

• Андрей Краснящих

          Кстати, об Апокалипсисе. Что такое ад, где плач и скрежет зубовный, я узнал в девятнадцать лет, когда уехал со стройотрядом на всё лето на Камчатку. Восемьдесят девятый год — начало эпохи развала и частного предпринимательства; не проработав вместе и недели, разбрёлся кто куда по шабашкам и халтурам и наш отряд. Быстрый и лёгкий заработок я поочерёдно находил, браконьерствуя красной икрой, спекулируя водкой и тайваньской косметикой и катая в нарды морячков, пока не докатился до женской зоны в качестве вольняшки-разнорабочего. Из женской зоны я чухнул так, что оказался за триста километров от ближайшего населённого пункта, в тайге, на пару с таким же, как я, студентом-филологом, но двумя курсами старше, — гуманистом-гуманитарием, руховцем, отслужившим в Советской армии. Я делал раствор, он клал шлакоблоки — мы строили дом для каких-то новых людей в центре вселенной. Спали в одном вагончике, ели из одной миски, он читал привезённых с собой Маланюка и Терелю, я — купленных в Петропавловске Вежинова и Беккета. Жить вместе нам предстояло два месяца — пока не сдадим объект и не получим деньги.
          Первая, вторая, третья ночи прошли нормально, а на четвёртую мой сосед — не помню его имени: Сергей — не Сергей, Валик — не Валик, нет, не помню, — начал во сне скрипеть зубами. Когда скрипят человеческие зубы, кажется, весь мир, затаившись, замолкает: ни один лесной житель не смеет подавать свой голос, когда царь природы человек скрежещет зубами. Подчиняясь древнему — сродни ударам тамтамов и шаманским пляскам — ритму, человеческие челюсти давят и крошат друг друга, да так и не могут ни раздавить, ни раскрошить. И ты лежишь, как и всякая другая тварь, окаменев от страха и ненависти.
          Скрежет зубами во сне — это что-то с психикой, так психика себя выражает, говорит, когда по-другому сказать не может. Это сигналы, вопросы, попытка завязать диалог. Прошло ещё две или три бессонных и чёрных для меня ночи — и диалог завязался, моя психика отреагировала на сигнал: наутро то ли Сергей, то ли Валик, то ли кто-то ещё рассказал, что я во сне ходил с открытыми глазами по вагончику, аккуратно обходя стол, стулья, ящики и что там ещё было в нашем жилище, подолгу останавливался около окна и замирал, куда-то смотря. Нары моего соседа находились как раз под окном, и он проснулся оттого, что моя тень лежала на его лице.
          В детстве я был лунатиком — по крышам не гулял, вообще из дома не выходил, просто иногда время от времени, не обязательно в полнолуние, ходил во сне по квартире. Чаще всего меня отлавливали около окон, отводили обратно и укладывали в постель. Родители из моего лунатизма трагедии не делали, в больницы не сдавали, и годам к десяти лунатизм прошёл сам собой. Оказалось, нет.
          Когда я заметил — а не прошло и недели с начала нашей совместной жизни, — что мой сосед ложится спать с ножом, я стал делать то же самое: ножей, в отличие от миски, котелка, вагончика и мира, у нас было два — у каждого по ножу. Однажды, это было, когда мы ещё разговаривали, сосед рассказал, что не умеет обращаться с лунатиками и не знает, что с ними делать — будить или не будить, не знает, что может произойти с лунатиком, когда того неожиданно разбудят, — поэтому когда сосед увидел меня около своих нар с ножом с руке, то вытащил и приготовил свой, но решил пока ничего не делать, однако в следующий раз может и передумать, потому что я стою у окна и смотрю в него долго, слишком долго, дольше, чем выдерживают человеческие нервы.
          И в самом деле, я как-то проснулся в крови и с порезом на левом плече — сосед объяснил мне, что это я сам, споткнувшись обо что-то, себя поранил, но я-то знал, что не было ни одного случая, когда я бы во сне ранил себя.
          Если правда, что человек в течение своей жизни проживает несколько, то эти два месяца в вагончике на Камчатке, когда полночи боялся и ненавидел я, а мой сосед скрежетал зубами, а другие полночи не спал, боялся и ненавидел он, — самая длинная из них, и я не хотел бы, чтобы она повторилась.
          Я понимаю, что моя история избыточно сюжетна, литературна, вижу её продолжение в теме двойничества: бессонница, делящая личность на от и до, или напротив — сон, соединяющий две личности в одну, разрываемую антагонизмом несовместимости, отсюда проблемы самоидентификации и, допустим, ответственности за то, что сделал или не сделал человек с другим человеком, — что-то очень похожее на доброкачественный литературный вымысел наподобие «Бойцовского клуба» Чака Паланика или «Тайного окошка, тайного садика» Стивена Кинга, поэтому я опускаю в своём рассказе кульминацию и некоторые, пусть и важные, подробности, например, выбитые зубы (нетрудно догадаться, у кого), делёж полученных при расчёте денег и кое-какие ещё.
          Что же касается ада, то всё совпадает: и тьма внешняя, и скрежет зубовный, и даже: ад — это другие.
          Но если не кульминация, то хоть какая-никакая концовка у истории всё же должна быть. Хорошо было бы закончить её так: с тех пор, как вертолёт забрал нас, я не видел больше Сергея-Валика; как-то раз вспомнив о нём и удивившись, почему не встречаю его в университете, я поинтересовался в деканате, не отчислился ли студент такой-то, и мне ответили, что студент такой-то никогда и не зачислялся, точнее — нет и не было в университете студента с такими фамилией-именем. Но это будет неправдой: я никогда о нём не вспоминал, не ходил в деканат наводить справки, а то, что я никогда не видел его больше, так это как раз должно удивлять меньше всего.