птицы в моей жизни / 6.08.2005

• Дмитрий Пастернак

          Не скажу, чтобы птицы меня как-то специально интересовали. Я — городской житель, точнее — житель новостроек, где даже воробьев редко увидишь. Жаль, я пропустил тему «мобильный в моей жизни» — там было, где разойтись, на мобильном проходит вся моя жизнь. С птицами я сталкивался редко. У меня не было клетки с попугайчиками или с другими комнатными птичками, я не ходил в кружок юннатов, а из школьного курса зоологии запомнился только муляж чайки. Но каждая встреча с этими крылатыми существами оставляла след в моей жизни.

          Пресловутая синица в руке для меня уже много. Однажды я принес домой воробья. Я хотел как-то ему помочь: у него было повреждено крыло. Мне пришлось держать руку все время в напряжении, чтобы храбрый воробьишко не выскочил. И это ему все-таки удалось: он метался по комнатам, сбивая все на своем пути, пока не устал и не спрятался за шторой. Маленькие крылышки создавали немаленький шум и трепет. Мой уютный человеческий беспорядок за минуту был превращен в нелогичный дикий хаос. Пришлось отменить план по спасению и отнести воробья туда, где я его нашел. И эта птица называется домашним воробьем!

          Первое прикосновение к смерти связано с птицей. Это был убитый отцом филин, он пах лесом и кровью, мертвой животиной пах. До сих пор помню его огромные, уже тусклые, как студень, глаза и кровь на перьях. Случилось это как раз под Новый год, и убитый филин выглядел как подарок. Он и был подарком — одновременно страшным и привлекательным — вместе с елочными шарами и снегом из ваты. Из него хотели сделать чучело, но почему-то не получилось.

          Отец и нас с братом брал на охоту. В основном зимой, на зайцев. Мы много ходили, и мало стреляли, и, кстати, ни разу не помню, чтобы возвращались с зайцем. Обычно — с воронами, когда отец давал нам с братом стрелять. Мы били по кусту, на котором сидели вороны, и черные лоскуты падали на снег. За раз удавалось сбить до десятка. Не то чтобы мы были такими бездушными и не понимали, что птицы — живое, напротив — стрелять по консервным банкам не доставляло никакого удовольствия именно потому, что они были неживыми. А нам нужно было живое — мы ведь вышли на охоту. Таким был наш первый опыт жизни и смерти. Прибавьте сюда сильную отдачу двустволки, эхо, разлетающееся по заснеженному полю, и ощущение безвременья. Пучком перьев от убитых ворон бабуля маслила противень и сковородки. Воронья душа переселялась в черную корочку подгоревшего пирога.

          На птицах я учился рисовать. Дошкольником я рисовал лебедей на пруду. Лебеди уже были запечатлены, это была картинка-фотография на настенном календаре. Числа и месяц менялись вручную — нужно было крутить колесико внизу. Я рисовал без всяких правил и теорий: не разбивая тело на овал, цилиндр, круг. Начинал с линии, с контура. Далеко не сразу я достиг совершенства, но когда мои лебеди стали похожи на лебедей, когда моя рука справилась с формой, к творческому удовлетворению — сумел, — добавилось еще удовольствие от почти физического прикосновения к этим птицам, будто это я своими руками принес их и пустил в воду. Так близко мир я потом никогда — ну, почти никогда — не чувствовал. Правда, и рисовать перестал.

          Меня всегда удивляло несоответствие живых птиц тем образам, что придумали для них люди. Скажем, чайки — крупные агрессивные твари (в смысле твари земные), особенно когда воруют наловленную тобой рыбу, а не хрупкие, почти ручные ангелы, как принято их изображать. Наверное, все живое в своей стихии, будь то рыбы, звери или птицы, при непосредственном контакте кажутся larger than life. Грубей, самостоятельней. Без всякого внимания к человеку. Для голубя, прыгающего у твоих ног, ты всего-навсего препятствие или опасность. И те крошки, что ты ему бросаешь, принимаются им как манна небесная, но без связи с тобой, человеком. Мне кажется, птицы более, чем другие живые существа, запрограммированы на какую-то свою задачу, и в отличие от нас они четко ее знают.

          Я вижу их летящими высоко в небе. Стаями и по одиночке. Это, наверное, трудно — летать, этому нужно учиться, и птенцы учатся, как учатся дети ездить на велосипеде. Часто падая на землю. Ночью детям снится, что они летают, — тревожное и пугающее ощущение. Я не знаю, что снится птенцам, может быть, что они катаются на велосипеде?

          Я стою у себя на балконе и смотрю во двор. Песок в песочнице пожелтел, в воздухе носятся тени. Еще даже не успев удивиться или подумать о тучах, в голове мелькает: ласточки низко — к дождю. По эту сторону я со своей разграфленной жизнью на пятнадцатом этаже, по ту — гроза, ливень, всемирный потоп. Между нами ласточки. И пока они летают — высоко, низко, — со мной ничего не случится.