птицы в моей жизни / 6.08.2005

• Татьяна Щербина
  Птичий язык

          Те, кто летает, общаются со мной. Вот божья коровка поселилась на моем письменном столе. Поползает, а потом раскрывает крылья и приземляется мне на руку. Я ее пересаживаю на пальму, а она возвращается, может, помогает мне писать.
          Но птицы — особый случай. Впервые наши пути пересеклись в моем детстве, когда в начале лета мы, как обычно, с мамой, дедом и тяжело больной бабушкой переехали на дачу. Открыли ставни, сняли фанерные листы, которые на зиму закрывали нишу на втором этаже, и обнаружили там мертвых птиц. Как они залетели туда, было загадкой, фанера входила в пазы и плотно закрывала нишу. Один птенчик был еще жив, я бросилась отхаживать его — поить, кормить крупой, но он был слишком слаб и умер. Для меня его смерть стала сообщением: значит, бабушка умрет. Я не очень-то понимала тогда, что это (не сказать, что сейчас понимаю больше, но считается, что больше), но слышала реплики, что бабушке врачи обещают совсем мало времени, а кроме того, чувствовала, как умеют чувствовать только дети, что с бабушкой происходит что-то, что еще никогда не происходило на моей памяти. Она умерла на исходе лета.
          Я запомнила этих мертвых птиц и умершего в моих руках птенца как зловещеее предзнаменование, и с тех пор стала бояться птиц. И вправду, через короткое время после бабушкиной смерти в окно московской квартиры клювом постучал голубь. Никогда не стучал, а тут постучал. Сидел и смотрел на меня, пока я его не прогнала. На следующий день мама попала в больницу, ей делали сложную операцию. Сомнений не осталось: птицы со мной разговаривают.
          В своей самостоятельной жизни я решила завести птицу. Пошла на Птичий рынок и выбрала себе попугая карела. Хозяин уверял, что если с ним разговаривать, то когда он подрастет, начнет говорить. Меня воодушевляла идея диалога с птицей, и я принялась исправно витийствовать, но время шло, а он молчал как рыба. Кто-то подсказал мне, что в клетке птицы не поют и не разговаривают, надо дать карелу волю. Я стала выпускать его из клетки, он летал по квартире, а я бегала за ним и обучала речи: «Скажи "здравствуй"». Может, это слишком сложное слово? «Скажи "привет"». Молчание было мне ответом, только крылья шелестели и оранжевые щечки мелькали в воздухе.
          Муж не присоединялся к моим усилиям, вероятно, потому что он был взрослым человеком и скептически относился к возможностям моего попугая, но если он и знал, что карелы неречеспособны, то меня не расстраивал. Ко мне же стал захаживать молодой человек, мой ровесник, и мы вместе с ним гоняли попугая по комнате, а муж в это время предавался словесному творчеству в другой части квартиры. Не то что квартира была большая, но каждый был увлечен своим: он — словами, я — попугаем, молодой человек — мной, и так незаметно на почве безрезультатного курса обучения попки-дурака я направила свой пыл в сторону своего нового приятеля и стала обучать его. Давала читать ему книжки, которых он не знал, делилась филологическим образованием, которого он не имел, и, в отличие от карела, он живо откликался. Это вдохновило меня настолько, что я сбежала от мужа и стала жить у него. Муж горевал так, по рассказам друзей, что слег и не хотел вообще подниматься с кровати. Я прожила у молодого человека недели три и заскучала. Вернувшись домой, застала мужа одетого, в постели, с отросшей щетиной и всего загаженного попугайским пометом. Попугай все это время летал как бомбардировщик по всей квартире. Мужа я отмыла, поцеловала, засунула попугая в клетку, а он взял и на следующий день умер. — Он очень тосковал по тебе, — сказал муж, — и умер от разрыва сердца, не пережив радость встречи. Я-то думаю, что он был больной или старый, каких часто подсовывали на Птичке зевакам. Мы похоронили его во дворе дома, с почестями, как полагается. Я плакала на похоронах и много дней после.
          Попугай воплотил свойственный мне порок, на котором я продолжала настаивать еще многие годы. Я хотела невозможного или, что тоже, не хотела возможного. Я любила молодого человека, когда была с мужем, любила мужа, когда была с молодым человеком, ждала ответа от попугая, который по природе своей умел только пискливо каркать. Я любила что-то несбыточное и кого-то, чье отражение мерещилось мне то в одном, то в другом реальном человеке. Мне нужен был другой мир, этот же я терпела как временную замену.
          В 1980 году мы с мужем, которому еще не угрожали попугайские проказы, скрывались от невыносимой жары в Большом Ботаническом Саду. Асфальт плавился, а мы с раннего утра отправлялись на природу и возвращались только к вечеру. В один день я договорилась встретиться с Женей Харитоновым. Он должен был прийти ко мне в 6 вечера с новой пьесой («Дзынь»), а я написала для него стишок. Я смотрела на часы, и мы с мужем вовремя двинулись к выходу из Сада. По дороге он приметил на газоне вороненка, который не улетал и даже не попытался отойти, когда муж сделал шаг ему навстречу. Вороненок легко позволил взять себя на руки, и муж захотел взять его домой. Я увидела в клюве кровь и закричала, чтоб он немедленно оставил птицу в покое. Кровь в клюве, как я знала, означает, что птица умирает. Муж и не думал меня слушать, достал из сумки полиэтиленовый пакет, чтоб нести в нем вороненка, а я неистово орала, потому что знала, что такое умирающие птицы на моем пути.
          Вороненок умер на руках у мужа, и с тяжелым осадком мы двинулись домой. Еще пекло, я ворчала, что мы опаздываем, и Женя застанет запертую дверь. Мы опоздали минут на пять, но ведь и за эти пять минут он мог прийти и уйти. Я нервничала, курила одну за одной, Жени все не было, я не находила себе места, а муж недоумевал, почему меня обуяло столь невротическое состояние, обычно мне не свойственное. — Пять минут он в любом случае подождал бы, что ты так убиваешься? Скорее всего, задерживается или у него изменились планы, — увещевал муж. Через час позвонил близкий друг Жени и сказал, что он умер от разрыва сердца. Вышел от машинистки ВТО, которое располагалось на углу Тверской и Пушкинской площади, с пьесой под мышкой и, не дойдя до метро, упал. Это было как раз в тот момент, когда умер вороненок.
          Последний траурный эпизод был в Париже. Квартира, в которой я жила, выходила во двор-колодец, внизу всегда ворковали противные голуби, но в одно утро я проснулась от настоящей вакханалии: тучи голубей летали высоко, задевая крыльями мое окно, их нестройный хор и шуршание нескольких десятков крыльев одновременно производили ужасную какофонию, казалось, все они бьются в мое окно, я встала, хотя было еще рано, сердце у меня колотилось: будто фильм Хичкока «Птицы» происходил наяву, потом все стихло. Я сварила себе кофе, спросонья пытаясь понять, что это было, и тут зазвонил телефон. В Москве умерла моя мать.
          После этого панический страх перед птицами у меня прошел, возможно, потому что дальнейшие их появления на моем балконе или в доме, в парках, садах были просто приветствиями или случайными пересечениями пути. Иногда они прилетают и смотрят пристально, склоняя головку, промурлычут что-то, но я уже не понимаю, что они хотят сказать. Они, может, и ждут, как я когда-то от карела, диалога, ответа, но что-то во мне отказалось понимать птичий язык.