птицы в моей жизни / 6.08.2005
- Андрей Тавров
Вещество Ю и Утка ПенелопаЕсли из утки, которая способна летать, вычесть утку, которая летать неспособна, то получится остаток, присутствие которого в любом одушевленном предмете называется святостью или еще по-другому — сакральностью. Причем утка, из которой вычитают, и утка, которую вычитают, — одна и та же утка.
Несколько экспериментов с майскими жуками, шмелями и утками, проведенных в соответствующих условиях, когда ошибка практически исключена, а все приборы, имеющие отношение к авиации и воздухоплаванию, находятся под рукой, показали, что никто из этих летяг не развивал с точки зрения аэродинамики подъемную силу, достаточную для того, чтобы оторвать собственный вес от земли и продвинуть его в воздух.
И, тем не менее, полеты уток и шмелей — реальность. Это с одной стороны. Но если наука умаляет реальность летящей утки, а летящая утка умаляет, в свою очередь, реальность науки, то утка, не могущая летать с точки зрения науки, и утка обыкновенная, летящая над прудом, обе обладают умаленной реальностью. Безусловной реальностью, таким образом, обладает тот неухватываемый остаток, который и есть вещество и состав полета. Причем я напоминаю, что остаток этот является разницей между ненаучной уткой и уткой научной, которая со своей собственной точки зрения просто не существует, поскольку не обладает аппаратом самоидентификации. И, тем не менее, мы можем одну и ту же утку вычесть саму из себя, поскольку наш собственный аппарат позволяет нам это проделать.
Что же это за вещество, присутствие которого компенсирует недостаточные аэродинамические возможности утиных крыльев? Назовем его Ю. Что мы о нем знаем?
Если вещество Ю исчезнет, то утки больше не прилетят в пруды Покровско-Стрешневского парка. Шмели и майские жуки тоже исчезнут. Вероятно, исчезнет еще несколько летающих тварей, потому что эксперименты и испытания прошли далеко не все из них, и как знать, кто еще пользуется для полетов веществом Ю.
Ясно, что им пользуются некоторые продвинутые борцы сумо. Потому что некоторые из них обладают свойством сгонять или набирать недостающие полкилограмма прямо на весах, перед выходом на ковер. Для этого им надо просто зажмурить глаза и сконцентрироваться, и тогда стрелка весов меняет свою позицию.
Следовательно, вещество Ю обладает способностью гасить гравитацию, но скорее всего это его побочный эффект, потому что такие вещи, как узор, бегущий по глади за лодкой, или ювелирный шов черепа специально не происходят, а являются следствием большего жеста, задания или движения.
Действие вещества Ю может испытать и пережить любой человек. Для этого ему достаточно подпрыгнуть. Если он сконцентрируется, то обнаружит, что минимальное, но исчислимое количество времени он находился на самом верху своего прыжка, т.е. просто стоял в воздухе. Те, у кого Ю в избытке, способны там застрять надолго, во всяком случае, на время, достаточное для того, чтобы глаз зрителя уловил некую чудесную заминку, опровергающую все, что он прежде знал о прыжках. Если же Ю мало, то заминки не воспоследует, и, тем не менее, она была, просто длилась недостаточно долго. Фотографию самой лучшей заминки сделал Серж Лифарь, посетивший своего бывшего друга и гениального танцора Вацлава Нижинского в доме для умалишенных. Идея была такова, что он воздаст должное трагической ситуации, в которой великий танцор оказался. Такова, что он поклонится великому человеку в жанре, что ли, пословицы sic transit gloria mundi, принесет цветы почитания на руины падшего величия. Он даже надеялся на разговор, но ничего не получилось, потому что Вацлав витал по каким-то своим площадям и улицам. Отчаявшийся Серж собрался уходить, но вдруг почти на пороге его осенило. «Прыгни, Вацлав!» — попросил он, и тот услышал. Не готовясь, из положения сидя, со стула, на котором сидел, он прыгнул, вошел в воздух в пиджаке и брюках и застыл там навеки, почти в метре от земли, схваченный видоискателем камеры, которую Лифарь успел-таки достать и навести — тоже, кстати, при помощи Ю, растворенного у него в крови.
Понятно, что вещество Ю, завязываясь на гравитацию, не может не иметь особых отношений со временем. После некоторых идей Эйнштейна это перестало быть секретом. И проявляется это взаимодействие прежде всего во снах. Время в некоторых снах течет задом наперед, об этом писал еще Флоренский в «Столпе», и поэтому никто никогда не разбивался в сновидческих грезах. Катастрофа в наоборотном времени всегда хорошо кончается. Во снах же можно увидеть, что люди летают с помощью вещества Ю, а не благодаря, скажем, крыльям, птичьим или стрекозиным. Об этом впервые догадался Башляр. Именно он обратил внимание на то, что, во-первых, сновидец никогда не пользуется крыльями для полета, а во-вторых, что полет начинается от движения стопы, отталкивающейся от земли, в силу чего естественно, что у Меркурия-Гермеса, Психопомпа и Трисмегиста, пара крыл, позволяющая ему пересекать миры, расположена на щиколотках.
Вещество Ю может окутать жизнь и кровь какого-нибудь человека. Сергия Радонежского, великого русского святого, ученик видел левитирующим во время молитвы, то же самое происходило со многими нехристианскими святыми. Если такое вещество входит в жизненный состав поэта, то он хоть раз попробует выброситься из окна, зная, что это путь к его подлинной природе, путь к здоровью, если понимать это слово как изначальное о себе знание. И тогда самоубийства не происходит, а происходит отрыв, который фиксируется строчками: «Прыжок — и я здоров». Он же напишет, в конце концов, историю о воздушном корабле и воздушной могиле, которая лечит человека, и назовет ее «Стихи о неизвестном солдате». А любимым персонажем его некоторое время будет странная ласточка, летящая как черный бумеранг или серп, не вместе со временем, а в ином от его вектора направлении. Мне всегда трудно было читать стихи Мандельштама вслух, и сначала я не понимал, в чем тут дело. А дело было в том, что ощущение ходьбы против потока возникало из-за того, что внутреннее время стихотворений Мандельштама часто течет в направлении обратном астрономическому времени, в которое погружен слушатель в зале. Поэтому чтец, пытающийся совместить эти два вектора, выращивает в горле кошачью голову как результат непоправимой попытки совместить в физике то, что в ней не совмещается.
«Атомы» и «кванты» вещества Ю возникают как выбросы веры. Точно так же, как по одной из гипотез, оправдывающих существование нашей Вселенной. Один ученый сказал, что с точки зрения науки концы сойдутся с концами лишь в том случае, если допустить, что несколько атомов водорода появляются время от времени в ее — Вселенной — объемах — ниоткуда. Таким образом «ниоткуда» стало физической величиной. Вера — это реальность, которая позволяет оторвать человека от собственного и коллективного сна и выстроить все, что он хочет по максимуму.
Вещество Ю уплотняется вокруг интуиции, поэзии и уток. Утка, утица звучанием довольно-таки явственно рифмуется с греческим именем Улисса, которым он сам себя назвал в разговоре с Полифемом — Утис. Одно из имен утки — Anas penelope — снова возвращает нашего летающего зверя к истории о заплутавшем мореходе и ритмам великого греческого поэта. Если же вспомнить, что Пенелопа, жена морестранника, ждущая его, ткала ковер, в котором нити образуют уток, то придется признать, что вокруг этой истории и внутри ее вещества Ю предостаточно.
Обсыпан этим звездным веществом финал «Мастера и Маргариты», осиянны евангельские стихи о Благовещении и пастухах, слушающих пение ангелов.
Утка может быть больше человека, и тот идет с ней рядом, держась крошечной ручкой за бронированные перья и время от времени прикрывая ослепленные океанским горизонтом глаза, когда из клюва страшного зверя вырывается ревущий поток огня и оторвавшийся сгусток летит в сторону океана, чтобы осветить дорогу тем, у кого в этом недостаток. Под ноги утки попадают автомобили и самолеты, которые она плющит, и никогда — цветы или бабочки. Ее не сокрушить самурайским лукам и техногенным приборам. В ее красных перепонках лопаются телеприемники, бронемашины и изображения девиц в неглиже. Вокруг нее вибрирует и растворяется ореол, и всякий входящий в это поле обретает Ю. Поэтому-то и идет рядом с ней герой, человечек, певец, симплициссимус, крестьянин собственного духа. Это Муза. И в ней яйцо, в котором игла — смерть Кощея. И это так написано и сказано, что смерть Кощея — игла. Ведь надо же было это как-то назвать. Ту живую пустоту, до которой добравшись, видишь, как погибает все ненужное и лишнее. Ибо кости Кощея, как привидения, сгорают от света. Скажи этой пустоте — Ты, потому что если скажешь про Бога — Он, то общения не будет, ибо общение с Богом это всегда — Ты. Потому что Он — это персонаж сплетни, протокола, заявления о разводе и всего человеческого и слишком человеческого. Потому что, сказав ему — Ты, поймешь, почему Ю является побочным продуктом большего движения.
В утке живет Будда. И если между тобой и уткой возникнет хотя бы крошечный промежуток, разделяющий ваше единство, брось туда скорее монетку, брось, как в щель автомата в метро. Вынь ее из-под языка, не плати Харону, но кинь в трещинку, вставь пластик, и срастетесь в Единство. В начале вы так и были, и только потом по чьему-то угловому зрению и страху из него стали выпадать отдельные листья, дороги, звезды и портсигары. Выпадать и впадать — двигающийся в ритме зачинающих бедер пожар Трои, горящий в донских степях «Тигр», конспект на весеннем столе в аудитории с латынью о галльской войне и Марк Шагал за стеной. Скажи утке: ты есть тот, кто я есмь. Скажи это дереву. Другу. Возлюбленной. Роди всех их заново. Это и будет Ю.
В Москву я приехал с Юга, где воробьев тогдашние дети называли «жиды». Мы жили в знаменитом доме художников #15 на Верхней Масловке. Однажды я прибежал домой и на вопрос матери, чем мы занимались с ребятами на улице, не подозревая ни о каких предательских коннотациях и в силу провинциальной и контекстуальной невинности отвечал: ловили жидов. Этот мой ответ услышал сосед по квартире Дома-коммуны Амшей Нюренберг и в негодовании высказал матери все, что думал про меня и мое воспитание. Меня посылали к нему извиняться. Кажется, я ходил и просил прощения, хотя мне так и не стало понятно, за что, несмотря на разъяснения родителей. Прощение было принято, но мне, кажется, так никто и не поверил, что речь шла о воробьях. Я не знал тогда, что за нашей общей стенкой, в квартире Нюренбергов, висела работа Марка Шагала, с которым старый художник когда-то дружил и позже это по возможности скрывал. Узнал я об этом через несколько десятилетий, читая послесловие к автобиографии Шагала, написанное Юрием Трифоновым, зятем Амшея Нюренберга. Шагал висел за стеной и излучал на меня Ю. Потому что пусть там будут летящие в воздухе любовники или птицы. «Жиды», ласточки, утки...
Я думаю, что вещества Ю больше всего содержится в человеке молящемся и человеке пишущем. Впрочем, он может не знать, что он пишет, и не знать, что молится. Он вообще может не пользоваться словами. Он может просто быть. И если в утке этого вещества столько, что она взлетает в воздух и летит на одной ей слышимый зов к Египту, то насколько же больше его в тех, кому сказано: «Не бойтесь! Вы лучше многих малых птиц».