еда в моей жизни / 6.10.2005
- Некод Зингер
Книга еды и забвенияО, сколь склонны мы к воспоминаниям о пище телесной! Пред мысленным взором моим как живые проплывают не только приятные нёбу призраки собственного прошлого, но и образы нескоро евших предков наших, предававшихся в моем обществе гастрономической ностальгии.
— Ты помнишь, Иван, наши крестьянские завтраки? — донесся до меня тронутый сладкой болью, словно припорошенный сахарной пудрою вершок желтого сдобного кулича, голос на углу Литейного и Некрасова, у входа в кофейню, где в былые дни под плакатом «Какой у вас кофе?» превосходные взбитые сливки поглощались стоя, под сварливые комментарии не дававшей нам спуску убогой уборщицы.
Шел в войне и тревоге олимпийский восьмидесятый год.
Я не помню ни Ивана, ни его навсегда оставшегося безымянным однокашника, ни, тем более, не доставшихся мне легендарных крестьянских завтраков, столь памятных им, возможно, не помнящим иного родства. Но я отчетливо помню сам вопрос, его постановку, вызвавшую во мне поныне не прекращающийся поток воспоминаний о сопровождавших меня чужих кулинарных мемориях. Поток сей вытекал, как водится, из хранящего память о недокушанном плоде Райского Сада, откуда с позором были изгнаны старейшие из моих прямых предков, затем терялся в песках Синайской пустыни, где уведенные из Египта (о зеленый сад-огород, достойный ранее утраченного Эдема!) уже навеки освобожденные рабы тосковали о брошенных котлах с мясом и сытной па́йке хлеба (Исход, глава 16, стих 3). Потом появились знакомые мне лишь по семейным легендам дед с бабкой и дядя Миша, предававшиеся в Петербурге эпохи военного коммунизма воспоминаниям о швейцарском сыре (что лучше — халамиткез или халаонкез?), о шварцвальде киршторте, о берлинер йут йебратнер йанс и распевавшие каноном: «Зи кохт мих теглих айер, кольраби унд залат». С этими историями почти сливались воспоминания двух петербуржцев в изгнании — папы и дяди Юры, сдобренные бесчисленными деталями, требовавшими непрестанного, рождавшегося в спорах уточнения. О как важно было им установить в точности, на какой стороне Загородного (да что вы, конечно, номер пятнадцать! в шестнадцатом была табачная лавка и коньяк Шустова!) помещалась булочная, где оба они в детстве, хоть и с разрывом в десяток лет, покупали вчерашние бриоши за полцены, и в каком именно году колбасные обрезки исчезли из Питера как класс.
Еда — материя изгнанников, живущих постоянным упражнением памяти. Неслучайно вопросы кошерности стали главной заботой застрявших в диаспоре соплеменников моих. Недаром в столовой старгородской богадельни красовался плакат «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу». Неспроста мы трепетно храним старые кулинарные книги — самые дорогие документы канувших в бездну прошлого эпох.
Ницше считал, что коровы ничего не помнят, ибо перманентно забывают всё происходящее в процессе непрекращающегося пережевывания жвачки. Физиологи убеждены, что необходимость всё время вводить в себя извне новые массы питательного вещества обуславливается тем, что частицы, из которых состоит живой организм, беспрестанно изменяются, разрушаются и поэтому должны постоянно возобновляться. Немецкие психологи заметили, что женщины зачастую начинают много есть, чтобы забыть и компенсировать такие травмы, как, например, разрыв со спутником жизни. Ведь забытое (фергессен) и съеденное (гегессен) явно происходят от общего корня. Отсюда и загадочная потребность в обсессивном повторении гастрономических воспоминаний, грозящих иначе навсегда раствориться в организме с его досадным обменом веществ.
И тут вольное и, на первый взгляд, ни к чему не обязывающее кружение мысли между памятью и желудочно-кишечным трактом выносит нас на магистраль Священной Истории, устремленной к светлому будущему всего мира.* * *
Судили-рядили учители наши: как выходит жена неугодная из владения мужа своего? Сказано в Писании: « и напишет ей книгу развода» (Второзаконие, гл.24, ст. 2-3). Книгу получила и ничто иное! Стало быть, без книги не свободна (Вавилонский Талмуд, трактат «Освящения», лист 1, столбец 2).
Сия «книга развода» (сефер критут) иначе именуется по-арамейски «гет», так же, как и сам акт развода. И рабу освобожденному полагается гет. Сказано в свитке Луки: «Ныне отпущаеше раба Твоего, Владыко» (гл.2, ст. 29). Отсюда же и украинское «г*еть», эквивалентное русскому «прочь» или «кыш» (см., например: «Г*еть, жидове з москалямы!» и «Жинка, жинка, г*еть до биса!»). Итальянское «гетто» — место обособления евреев в крохотной части венецианского острова Каннареджио, куда декретом Совета Десяти 1516 г. они были согнаны из всех прочих районов города, вероятно, имеет ту же этимологию, как и старовенецианское «гето» — прежде находившаяся на том месте литейная мастерская (ср. с немецким «гиссен» (отливать) и всп. Литейный пр., с кот. всё и нач.).
И еще рассуждали учители наши немало, как такую книгу писать следует: Повторение: всяким пишут: чернилом, лекарством, сикрою, комосом, канкантумом и всем, что стойко. Не пишут ни выпивкою, ни водами фруктовыми и ничем, что не держится. На всем пишут: на листе масличном, на роге коровьем, и дает ей ту корову, на руке раба, и дает ей того раба. Рабби Йоси Галилейский говорит: не пишут ни на чем, в коем жизни дух, ни на кушаньях (Вавилонский Талмуд, трактат «Отсылания», лист 19, столбец 1).
Долго думали блаженной памяти мудрецы наши: к чему это клонит рабби Йоси Галилейский?
Ибо сказано: «книгу» и ничего кроме книги, откуда же «всем» и «на всём»? Следовало бы сказать «и напишет ей», да и дело с концом. Если так, чему пришло научить нас упоминание книги? Что книга есть то, в чем духа жизни нет, и что не еда (Ibid., лист 21, столбец 2).
Вот что такое книга. Логика ясна — книга не на краткий миг дается, она всегда должна оставаться вещественным доказательством. Не мог рабби Йоси Галилейский согласиться, чтобы сбежала она вместе с рабом или коровой, тем паче, чтобы эта корова ее языком слизнула. Дочери священников обязаны были такие книги иметь, чтобы, вернувшись в дома отцов своих, с полным правом питаться десятиной храмовой, вкушать приношение, запретное для прочего народа. Но отчего же потребовалось объяснение того, что книга — не еда? Разве не само собою сие разумеется? Очевидно, нет, иначе проблема бы не возникла. Постараемся припомнить, когда же книга была едою?
Оставимте в покое Ильича, кушавшего тексты конспиративного характера вместе с сикрою из молока и чернильницею из хлебного мякиша, а также современные кондитерские извращения в форме книг. Обратимся к Священной Истории:
Разинь рот твой и съешь то, что Я даю тебе. И увидел я, и вот — рука простерта ко мне, и вот — в ней свиток-книга. И развернул ее предо мною, и она исписана с лица и с изнанки, и написано ей плачи, и стон, и причитание. И сказал мне: сын человеческий, то, что найдешь, съешь, съешь свиток сей и поди говори дому Израиля: И раскрыл я рот свой, и скормил Он мне свиток сей. И сказал мне: сын человеческий, чрево твое напитай и кишки твои наполни свитком сим, который Я даю тебе, и съел я его, и был он во рту медом, как мед в услаждение (Книга пророка Иезекииля, гл.2. ст.8-10, гл.3, ст.1-3).
Что же за книгу получил Иезекииль, пришедший к изгнанникам тель-авивским (Ibid., гл.3, ст.15), как не гет. Написанный собственной рукою Всевышнего для передачи неверной столице (Иерусалим, как всякий город, на святом языке имеет женский род и, соответственно, наделяется женскими добродетелями и пороками), а вместе с нею и чадам ее, сиречь избранному народу.
Роман начинался наилучшим образом:
И Я увидел тебя, и вот, пора твоя — пора любиться, и Я простер крыло Мое над тобою, и прикрыл твой срам, и поклялся тебе, и вступил в союз с тобою — слово Бога — и ты стала моею (Ibid., гл.16, ст.8). Крупчатку, и мед, и елей ела ты, и стала красива весьма-весьма, и сподобилась царства (Ibid., ст.13).
Известно, что во всяком брачном контракте еврейский жених обязуется обеспечивать будущую жену пропитанием. Но, как видно, красота, достигнутая в результате правильного разнообразного питания, может вызвать совершенно нежелательные последствия:
Но ты возомнила о красе твоей и стала блудить (Ibid., ст.15). И хлеб Мой, что Я дал тебе, крупчатку, и елей, и мед, что Я скармливал тебе, ты отдавала это им <языческим божествам> в благоухание. И брала ты сыновей своих и дочерей своих и приносила их в жертву им на съедение, будто мало тебе распутства (Ibid., ст.19-20). И блудила с египтянами, соседями раскормленными [...], но и этим не насытилась (Ibid., ст.26, 29).
Засим, после перечисления беспутных родичей грешницы, естественно, следует развод и предсказание еще большего падения. Причем не вызывает сомнения тот факт, что причиной преступного забвения светлого прошлого является обжорство. Более всего, как обычно, страдают дети: Отцы ели незрелый плод, а у сыновей зубы свело (Ibid., гл.18, ст.2). Бывших чревоугодников Господь карает голодом: Посылая на вас стрелы голода лютые [...] я усилю голод меж вами и сокрушу ваш хлебный запас (Ibid., гл.5, ст.16). Не обходится и без прозрачных намеков на давние жалобы в пустыне любителей египетского скоромного: Она <Иерусалим > не cтанет вам котлом, но вы станете в ней мясом (Ibid., гл.11, ст.11).
Сия разводная книга обладает также всеми чертами книги кулинарной, хотя отнюдь не всегда ее можно назвать книгой о вкусной и здоровой пище. Оставим за кадром предреченное людоедство и приведем здесь только два оригинальных рецепта:
И ты возьми себе пшеницу, и ячмень, и бобы, и чечевицу, и пшено, и полбу, и помести в один сосуд, и сделай из них себе хлеб [...] и будешь есть ячменный пирог, который в испражнениях людских станешь испекать у них на глазах [...] И сказал я: увы, Господи Боже! Вот душа моя не изгажена, и падаль с трефным не ел я от юности моей доныне, и не вошло в рот мне мерзкое мясо. И сказал мне: смотри! Я дал тебе навоз коровий вместо помета человечьего, и будешь приготовлять хлеб свой на нем (Ibid., гл.4, ст.9, 12, 14-15).
Так сказал Господь Бог: поставь-ка котел, поставь, да плесни еще в него воды. Собери кости в него, каждый кусок добрый, бедро и плечо, полный набор костей, взятых из отборного стада, и подожги также кости под ним, вскипяти, чтобы и в нем также кости проварились [...] Я тоже увеличу костер. Прибавь дров, разожги огонь, развари мясо, размешай мешанину, и кости выгорят (Ibid., гл.24, ст.3-5, 10-11).
Для чего же мучает Он народ свой и отвергнутую супругу голодом и гастрономическим адом? Ответ совершенно очевиден: ради пробуждения памяти: И вспомнят спасшиеся ваши обо Мне среди народов, где они в плену (Ibid., гл.6, ст.9). И вспомню Я союз Мой с тобою во дни юности твоей, и восстановлю Я с тобою союз вечный. И вспомнишь ты дела твои и устыдишься (Ibid., гл.16, ст.60-61).
С голодухой приходят воспоминания, а за ними раскаяние, искупление и прощение. Отец Небесный не только готов принять опамятовавшихся в свое лоно, он обещает иссохшим грядущее продовольственное изобилие: И умножу плод дерева и урожай поля, чтобы впредь не имели вы позор голода среди народов (Ibid., гл.36, ст.30). Рацион станет не только богатым питательными веществами, но и разнообразным, сильно расширится ассортимент поставляемых на рынок продуктов: И будет: стоять будут возле нее < речки> рыбари от Эйн Геди до Эйн Эглаим, забрасывать будут там неводы, разного рода будет там рыба, как рыба в Море Великом, весьма многочисленная. Болота и канавы не исцелятся, для соли предназначенные. А над речкой поднимется по берегам ее с обеих сторон всякое дерево съедобное (Ibid., гл.47, ст.10-12).
В видении демонстрирует Господь пророку своему грядущие предприятия общественного питания столицы: Вот оно место, где варить будут священники жертву повинную и грехоочистительную, где печь будут приношение [...] И очаги устроены под рядами кругом. И сказал мне: это кухни, где варить будут служители дома жертвы народные (Ibid., гл.46, ст.20, 23-24).
Итак, Господь через пророка своего передал нам весть не только о состоявшемся разводе, но и о грядущем восстановлении прежнего семейного миропорядка на новом витке всемирной кулинарной истории. И вот тут-то мудрецы и учители наши, толковавшие Писание, обнаружили серьезное затруднение. Дело в том, что по собственному установлению Божьему жена, получившая от мужа гет и ставшая жить с другим мужчиной, уже ни при каких условиях не может вернуться к прежнему спутнику жизни. Если бы книги развода не было, то преступница числилась бы простой прелюбодейкой, которой раскаяться и восстановить прежние семейные отношения мало что могло помешать. Но увы, случай нашей вечно молодой столицы вкупе с ее многострадальными детьми, как мы видели, совсем иного свойства. Гет был составлен по всей форме, после чего Иерусалим побывал[а] под многими властителями, периодически нося чужое обручальное кольцо и столичную корону. Какое же тут возможно возвращение, недоумевали мудрейшие из мудрых! Но и об этом сказано и черным по белому записано. На разные уловки мысли пускались фарисеи и их последователи позднейших эпох, только ведь и сами чувствовали, что объяснения вроде «Бог — он вам не человек» или «весь мир — дом Его, некуда жене отвергнутой из дома сего уйти» звучат как-то кисло и неубедительно.
Если бы голос на углу Литейного и Некрасова (помните: «Кому на Руси жить хорошо?») прозвучал не мне, а тем, кто был больше меня, скажем, рабби Меиру или рабби Халафте, то они, пользуясь древним своим методом структурной дедукции, пришли бы к тому же самому выводу, к которому мы сейчас приходим вместе, проницательный мой читатель:
В действительности книги развода не было, ибо свиток Иезекииля, не без удовольствия им самим съеденный, являлся едой, собственноручно Отцом Небесным вложенной в его отверстые уста. Съедено — забыто, вос из гегессен дос из фергессен, как говорится. И кто посмеет утверждать, что в нем духа жизни нет?
Так сказал Господь Бог костям этим: вот Я ввожу в вас дух, и оживете. И дам вам жилы, и выращу на вас мясо, и покрою вас кожею, и введу в вас дух, и оживете, и узнаете, что Я — Господь (Ibid., гл.37, ст.5-6).
Таким образом, наше возвращение вполне законно с точки зрения не только ООН, но и другой, более высокой, четырехбуквенной инстанции.* * *
Еще одно гастрономическое воспоминание моего отца не покидает меня на протяжении десятилетий.
Изгнанный из родного Ленинграда кампанией против безродных космополитов, последовавшей сразу же за провозглашением государства Израиль, он очнулся в Казахстане, на кафедре спецфортепьяно Алма-атинской Государственной Консерватории имени Абая. Судьба забросила его председательствовать на экзаменах в райцентре с музыкальной школой. По окончании экзаменов был устроен банкет, на котором местный аксакал, по незыблемому обычаю предков, собственными руками вложил в рот са́мого почетного гостя, дорогого председателя государственной комиссии, главного доцента товарища Зингера, цельный отварной бараний мозг. Деваться было некуда.
— Чтобы вы всегда вспоминали наш Ак-Тюбе, дорогой товарищ председатель, — провозгласил аксакал, вытирая пальцы о свою белую бороду.