музыка в моей жизни / 30.12.2005

• Марианна Гейде
  Circus

  Музыка: я чувствую себя дома лишь тогда, когда отменена сегрегация и время укладывается ровными кольцами, как это и происходит в повседневной жизни ума.

  Я не знаю языка: так бывает со всеми языками, на которых не говорю, но немного читаю со словарём. Я здесь слепо, бессильно и покорно: берут за плечи, ведут, ведут, вдруг начинают вращать вокруг своей оси, и тут обнаруживается, что ось не совпадает с позвоночником, так и эдак изогнутым атмосферным давлением и земным притяжением: это не привычное нам, свёрнутое в шар пространство, но то, в котором происходит медленный рост кристалла в условиях, приближенных к идеальным, то бишь вовсе отсутствующих, и это музыка.

  Но стекающая с бобин, словно кишка с адского колеса, плёнка и кое-как разжёванное диско — тоже она.

  И переписанные из радиопередачи при помощи магнитофона «Электроника» и пластмассового микрофона-мыльницы арии в исполнении сестёр Лисициан, на хороших кассетах TDK в серебристой обёртке, словно толстые и короткие плитки шоколада, которые потом кладут в коробки по десять штук и надписывают твёрдым и тоже серебристым карандашом, — тоже музыка. Я воображаю себе этих сестёр, Карина непременно брюнетка, Рузанна, расумеется, блондинка, две кошечки в блестящих бантах. Это уютная домашняя музыка, идущая к старому пианино, которому под струны подложили войлок, чтобы соседи.

  В одиннадцать лет у меня совкового образца музыкальный центр с двумя здоровыми колонками, расставленные по углам комнаты, прямо под потолком. При открытом балконе можно громыхать на весь двор — если вообразить себе, что у каждого этажа есть свой двор и между тремя шестнадцатиэтажками звуки беснуются, как биллиардные шары, время от времени попадая, как в лузу, в чью-то неосторожно открытую форточку: радио. Потом всю оставшуюся жизнь я буду узнавать имена, которые тогда не запомнил (Тори Эймос?), сличать тексты: now I'm looking for the savior in this durty street, looking for the savior beneath this durty sheet, ищу спасение у популярной радиостанции, из которой десять лет спустя до меня дотягивается память магнитной ленты, претворённой в маленькое зеркало, бегущее радугами в обе стороны: всё моё прошлое можно вздеть на штырь, и оно ляжет плотной стеклянистой массой, потому что обременительно было бы таскать всё это в голове, как это всё равно с неизбежностью происходит.

  Серебряные коронки, работающие как радиоприёмник, осколок снаряда в голове Шостаковича, тот запретил вынимать: если наклонить голову чуть вбок, то начинается музыка, мне начинает казаться, что в моей голове когда-то давно застрял осколок, словно в сказке Андерсена, в глаз и в сердце, и с тех пор, верно, когда я был очень мал, я застрял у тебя в глазу и с тех пор ты думаешь, что можешь выплакать меня, если девочка с босыми ногами заплачет у тебя на груди, рост кристалла прекратится, льдины затанцуют от радости и, остановившись, сложатся в слово «вечность», чтобы ты получил полмира и пару коньков впридачу, и вы вошли в свою комнату, которая вдруг оказалась такой маленькой, но на подоконнике по-прежнему...

  — бубнит осколок, серебряная пломба, один и тот же, сосредоточившийся где-то у левого виска проигрыш из «Circus» King Crimson. Один раз после трёхдневного запоя у меня началась бессонница, продлившаяся двое суток, в конце вторых я очутился в «музыкальной шкатулке» — популярном в прошлом веке пыточном приспособлении, когда заключённого помещают в камеру, где непрерывно играет одна и та же мелодия. Через сколько-то суток заключённый сходит с ума от невозможности заснуть, а ещё оттого, что сознание превращается во что-то вроде перфоленты, непрестанно цепляющейся за крючки и крючочки, не в силах соскочить с валика, только в зеркальном отражении, когда бессонница сама из себя вытягивает и ленту, и валик, и крючья, и эту комнату, которая была моя голова, городок в черепашьей коробочке: и это музыка.

  Но если ты поддашься, поверишь, захочешь восполнить свой ущерб и выплачешь себя самого, всю память свою и горечь, и сказке конец, как один мальчик тронул царевну-пружинку, и тотчас пошло-поехало, дядьки-молотки застучали по чём попало, а после и вовсе попадали, мальчики-колокольчики в кучу, в черепаховой коробочке повозилось, повозилось, дзиньк — и замолчало, оказалось изящным эвфемизмом: «черепаховая табакерка» это была попросту черепная коробка, а в ней странный полумягкий на вид и ощупь городок, будто бы выстроенный покойным Гауди, все улочки искривлённые, этакие червьи ходы под древесной корой, и где-то у левого виска свернулась царевна-пружинка, если наклонить голову, она сжимается, теснит, заставляет молоточки стучать, колокольчики звенеть, в ушной камерке крошечный заключённый бьётся головой о барабанную перепонку, но туда не подложили войлок, чтобы соседи, для соседей здесь придуманы другие пытки, им за их костяными перегородками не до тебя, а ты бейся, бейся, бейся, и это тоже музыка.

  Пришла босая девочка и маленький мальчик, говорят: отчего папенька на картине маленький, а маменька большая, отчего дядьки-молотки бьют мальчиков-колокольчиков по головам, отчего мальчик сорвал розу и на пол, оркестр — страшненькая машинка, где каждому инструменту положено играть в свой черёд, и самый главный, с крахмальными крылами на груди, а один человечек трясётся весь концерт, чтобы под самый занавес стукнуть в металлический треугольник, нет, лучше другая, та, которую играют руками и ногами, и крахмальные крылья сжались в крохотный воротничок застёжкой назад, но и тут бы взять, всё перемешать, как за несколько минут до начала, в один белый нестройный шум, который тоже —

  лучше вернуться назад, немножко вперёд, мальчик и девочка подросли, вопрос «что ты слушаешь» равнозначен вопросу «кто ты есть такой», и что ответишь, то ты и будешь, или исхитриться, ответить так, чтобы не знали и не поняли, что ты — никто, обошли стороной:
  — Микиса Теодоракиса.
  Кто такой Микис Теодоракис?
  — Он написал «Квартал ангелов».

  И ты воображаешь себе этот квартал в табакерке, низкие стены из высушенной земли, ангелы-ремесленники, ноги в глине до середины голени, они месят её, как виноград, а круг тем временем вращается, и готовую массу, без сучка, без изюминки, без пузырька воздуха, чтобы нечем было дышать демонам-разносчикам заразы, зазора, распада, поступает к самому главному ангелу о шести руках, он разгоняет колесо правой ногой, сперва медленно, потом скорее, скорее, потом отнимает ногу, и нижнее колесо вертится своим разогнавшимся весом, а на верхнем поднимается и растёт пустотой нутра совершенно круглая голова, сперва расширяясь, затем осторожно сужаясь, пока не останется только крошечный родничок, в который после когда-нибудь зальют масло, вино или что-нибудь — но сперва нужно остановить колесо, последний раз резко прижав ногой, а потом тихонько, чтобы всё разом не свернулось во влажную рухлядь, выдавливает две вмятины — здесь когда-то были глаза, и ещё две, много меньше — здесь был нос, и у висков — здесь будет осколок, пружинка, маленькая змейка-царевна свернулась, как в яйце, ждёт, когда вино, масло или что-нибудь не всосёт целиком своим животом и станет так велика, что заполнит своим телом, уложенным двумя аккуратными ровными полукружьями, всю пустоту внутри сосуда, а родничок на макушке уже накрепко заткнут тяжёлой пробкой, залит сургучом, музыка течёт справа налево, справа налево, правый моток всё тоньше, левый толще, когда он окажется совсем пустым, только прозрачная плёнка, туго натянутая между бобинами, то нужно перевернуть другой стороной, но это для нас она движется справа налево, но если представить, что два сетчатых стрекозьих динамика — это наши глаза, отваливающаяся по команде прозрачная дверца — губа, а вся магнитола — наша собственная голова, сплющенная давлением, — то приходится признать, что лента движется слева направо, а почему так? Видимо, потому, что, говорят, информация в голове движется справа налево, правое обрабатывает новую информацию и отправляет левому, которое ведает тем, что уже давно известно и рутина, а когда начинается музыка, то всё происходит наоборот: ведь музыка начинается из того, что известно, а мы её ещё не знаем и вот, только что, узнали, сперва не признали: музыка эта — моя или не моя? Это очень важный вопрос, ведь музыка идёт из меня, но я её не знаю, правая бобина не знает того, что сматывает из левой бобины, а если так, то, может, музыка и не моя, может, серебряная пломба во рту, работающая как приёмник, и осколок в височной доле, и я не человек, совсем не человек, а городок в табакерке, музыкальная шкатулка, пробирка, в которой выращивают кристалл, а меня самого и нету, господи, я есть только тогда, когда Ты заставляешь меня раскручивать своё зеркальце, от которого в обе стороны разбегается радуга, когда-то давно Господь сотворил зеркало, в котором все вещи выглядели искажёнными и странными, как во вздёрнутом на палец диске, и радуги эти — преломлённый свет, которым чёрт играл и издевался, глядя, как человек пытается собрать эту стеклянную мелочь, белый шум, верчение цветных многогранников обратно в белый свет, а они смешиваются и в банке мутная вода...

  Плёнка обрывается.

  Плёнку с грехом пополам склеили небольшим кусочком скотча. Всё было хорошо, кассета играла, только в месте склейки запись вдруг обрывалась и вместо неё на несколько секунд врывался кусочек музыки, взятый с обратной стороны, только в обратном порядке. Я не очень понимаю, как это получилось, — я не знаю языка. Может быть, никогда и не узнаю.