музыка в моей жизни / 30.12.2005
- Александр Левин
Мызка в моей жизниГотовя меня к появлению на свет, моя мама усиленно ходила в консерваторию. Она считала, что это полезно для ребенка. Авторов и произведения, которые мы с ней тогда слушали, я сейчас вряд ли припомню, тем не менее музыка появилась «в моей жизни» чуть раньше, чем началась сама жизнь.
Лет семи от роду меня стали время от времени отвозить на весь день к теткам Лизе и Густе в Большой Вузовский переулок. Там я много времени проводил возле радиолы (дома ничего такого не было), ставя на нее тяжелые пластинки на 78 оборотов и пластинки полегче — на 33, с пятой и девятой симфониями Бетховена, сороковой симфонией Моцарта, увертюрами из опер «Оберон» и «Вильгельм Телль» и другими красивыми и смутно знакомыми мелодиями. До сих пор все это помню практически наизусть.
Потом меня хотели учить музыке. Меня даже начали учить музыке. В течение двух лет я дважды в неделю ходил к учительнице (имени ее и внешнего вида не помню), которая велела мне ударять по клавише средним пальцем, высоко поднимая руку и двигая ее по этакой крутой параболе — это называлось нон-легато. Учительница все время хватала меня за руку, потому что кривая вычерчивалась какая-то не такая и средний палец стоял как-то не так.
Играть по нотам мне не нравилось, но я терпел. Точно так же, как не нравилось мне по полчаса сидеть на полусогнутой ноге, заложив руку за спину, в секции конькобежного спорта на стадионе «Буревестник» в Самарском переулке. Но туда я, по крайней мере, ходил не один, а с другом детства Борей, которому это почему-то нравилось. А тут компании не было.
Ноты выучивались плохо (и на коньках я бегал неважно — впрочем, это уже к теме «Спорт в моей жизни»). Ошибался, сбивался. Не прикалывало, как я бы сейчас выразился. До поры до времени с этим можно было мириться, но когда группа продленного дня, в которую меня определили родители, стала дважды в неделю ходить в кино, в расположенный неподалеку кинотеатр «Горн»1 — как раз в те дни и часы, когда я сидел с учительницей! — терпению моему пришел конец. Нельзя так издеваться над учеником третьего класса.
Да хоть и четвертого!
На сем занятия кончились. Нотация осталась недовыученной: на каких линеечках стоят ноты в скрипичном ключе, я еще знал, в басовом путался.
Принудиловка кончилась, а музыка, наоборот, началась. Я стал играть уже по своей воле. И сразу стало понятно, что без нот — гораздо лучше.
На этом этапе опять необыкновенно важную роль сыграла моя мама. Она обучила меня всему, что умела сама. Правда, умела она не так чтобы много — могла изобразить только некое народное произведение под названием «Цыганочка». Но этого оказалось достаточно, потому что в «Цыганочке» присутствовало все, что требуется для понимания основ музыкальной гармонии — аккорды фа-минор, до-минор и соль-мажор. Как я бы сейчас выразился: субдоминанта, тоника и доминанта.
Потом, действуя по аналогии, я самостоятельно выучился играть народное произведение под названием «Яблочко». А дальше пошло-поехало. Для других произведений трех аккордов уже не хватало, пришлось недостающие отыскивать самому. Потом обнаружились другие тональности — до-мажор, ля-минор, ми-минор. А там и ре-минор с си-бемолем...
Я проводил за инструментом довольно много времени, к концу школы доходило до трех-четырех часов в день. Играл что попало — что приходило в голову. Подбирал песни и играл всякие из них смеси, причем самым важным мне казалось отыскать правильные аккорды, тогда как мелодия никакой загадки не представляла.
А потом среди этого шума и топота лет в 13-14 стали вдруг появляться мелодии, которых я раньше вроде бы не слыхал, — стало что-то как бы сочиняться.
Впрочем, первый блин вышел традиционно комом (дот-комом, как я бы сейчас выразился). Я придумал замечательную мелодию, подобрал аккорды к ней и стал гордо исполнять — маме, папе и всяческим гостям. Но однажды вместе со своей мамой к нам в гости пришла моя двоюродная сестра Оля (на самом деле она приходилась мне теткой, но это выяснилось уже потом), которая занималась музыкой конвенциональным способом — в музыкальной школе. Прослушав мое первое гениальное творение, безжалостная родственница воскликнула: «Это же «Маленький наездник» композитора такого-то!». Тщетно было доказывать, что это другой «Юрий Милославский».
Так я узнал, что с музыкой надо держать ухо востро. Не всякая придуманная тобой мелодия и правда придумана тобой. Очень часто она просто была когда-то услышана (где я мог слышать этого «наездника»? но где-то же слышал!), а потом неожиданно выплыла из памяти — без этикеток и опознавательных знаков. Музыка вообще штука бессловесная, этикеточки прилепить к каждому мелодическому хвостику очень трудно. Надо проверять, тщательно проверять, понял я. Показывать знакомым: если кто-то вспомнит что-то похожее, немедленно, пока еще не остыло и не застыло, устранять сходство, изменяя совпадающие части. Устранить сходство можно всегда, надо только сделать над собой (и мелодией) некоторое усилие, пойти на определенные жертвы: немного как бы ухудшить мелодию, чтобы она стала уже полностью твоей. (На самом деле ухудшение чаще всего оказывается мнимым.)
Но при этом ты сам должен чувствовать, в чем это сходство заключается. Иногда мне говорили, что, мол, эта мелодия похожа на вот такую-то, а я сходства не усматривал почему-то. Тогда и сделать ничего не удавалось. Как быть в этой ситуации, не понимаю до сих пор.
Впрочем, еще позднее я пришел к утешительному выводу, что всякая красивая и прилипчивая мелодия неизбежно похожа на какую-то другую — или другие. Все они взяты с одного поля, так сказать, предвечной гармонии, великих математических закономерностей вселенной... Однако этот вывод пришел ко мне в виде интуитивного озарения и никогда не был мною доказан. (Хотел бы я посмотреть на того, кто его докажет!)
Короче говоря, за «Маленьким наездником» последовали другие мелодии, про которые уже никто не говорил, что они придуманы кем-то другим (хотя, теоретически рассуждая, они наверняка уже были придуманы задолго до меня, а может, и не один раз). Появилась тонкая нотная тетрадочка формата, как я сейчас бы сказал, А4, куда я стал заносить мелодии, вылезавшие из-под рук в процессе музицирования иной раз по нескольку штук за день2.
Вскоре пришлось купить «Самоучитель игры на фортепьяно», в котором мне поведали некоторые потрясающие подробности из жизни музыки. В результате степень моей музыкальной безграмотности несколько сократилась. Еще позднее, лет через десять, я пролистал учебники музыкальной теории, что-то даже прочел, а кое-что из прочитанного помню и сейчас.
Из чего происходила музыка.
В школьные годы на слуху были советские песни разного рода (эстрадные и из старых фильмов), а также некоторые очень редкие иностранные хиты, просачивавшиеся сквозь советскую цензуру на среднего размера пластиночках (не сингл, но и не «гигант») из серии «Всем, кто любит песню». Появлялись какие-то испанские, французские, английские, американские песни, которые нравились. Но настоящим ударом стала песня «Девушка» композиторов Д. Леннона и П. Маккартни. Помнится, была эта песня последней на пластинке (все хорошее норовили поставить подальше, в самый конец диска — в тайной надежде, что слушатель3 устанет и до этого места не дослушает). После эстрадных песен советских композиторов и исполнителей из стран социалистического содружества.
Очень хорошо помню, как песня «Девушка» заканчивалась, иголка доезжала до конца, а я (предварительно отключив автостоп) хватал ее и со скрипом ставил в начало песни. И так несчетное количество раз — не сходя с места. Мучительная сладость, как сказал поэт.
Впрочем, до этого был похожий случай — с песней молдавской группы «Норок», если не ошибаюсь. Тоже гонял по кругу и страшно балдел, но тут все же удар был посильнее. Потом это состояние время от времени повторялось. С какими-то медленными и красивыми песнями Beatles (вроде While My Guitar Gently Weeps или I'm Only Sleeping), с некоторыми песнями Маккартни, Элтона Джона (помню, как, слушая сладостно красивую песню I've Seen That Movie Too, я как бы злился на нее и как бы говорил ей, почти что вслух: вот погоди, скоро ты мне надоешь, и больше не стану тебя слушать!), Саймона с Горфункелем, Pink Floyd, Jethro Tull и т. п.
Чем больше вокруг хорошей музыки, тем легче пишется своя. Тонкая тетрадочка вскоре закончилась, появилась другая, толстая — ее хватило лет на пять. «Музыка в моей жизни» стала разрастаться. Вместо одной-двух строчек песенки стали занимать по полстраницы убористой записи: нотами — мелодия, буквами — гармония, мелкими нотами — бас.
Мелодии я не просто играл, а стал еще и петь. Кроме того, начиная с девятого класса, обученный школьным другом Володей некоторым азам, я стал поигрывать и на гитаре. И тоже подбирал любимые песни и пел их4.
Сами понимаете, петь все время «ля-ля» неинтересно. Русский текст придумать я был не в состоянии (это и теперь непросто — ритмика тех моих песенок была сложная, переменная, причем сплошь под англоязычный текст заточенная), а когда что-то такое и придумывалось, выходило не очень здорово. Самое неприятное, что музыка от плохого текста сразу портилась. Так что в основном я пел некую непонятную англоязычную «рыбу» вместо текста.
Образовалась сия «рыба» после того, как школьные друзья дали мне переписать несколько катушек с песнями Beatles. Все это великолепие, обрушившееся на меня одномоментно, непрерывно циркулировало в голове, песни перемешивались, переходили одна в другую (до сих пор помню наизусть все песни Beatles). Я немедленно стал все это подбирать и петь. Пел пачками, без перерывов и переходов. Текстов точных не знал — пел что-то схожее по звучанию, а чего не запомнил — заменял англоподобными фразами, скомпилированными из разных других песен.
Из этого же набора случайным образом выбирались слова, которыми я сопровождал и свои собственные песенки. Слова были вроде нормальные, а сочетания их, наоборот, вполне бессмысленные. К счастью среди моих знакомых не было серьезных знатоков английского языка, которые смогли бы поднять меня на смех и тем самым прервать мой творческий рост.
Но проблема с текстами вскоре все равно возникла. Пока просто поешь песенку, все нормально: сегодня одни бессмысленные слова пропелись, завтра другие (экспромт, экспромт!). Но потом я стал придумывать аранжировки к песням. Было у меня два катушечных магнитофона, к ним я прикупил простенький металлический электроприбор, похожий на игрушечный танк, — назывался микшер (пассивный микшер, как я бы сейчас выразился). Перегоняя музыку из одного магнитофона в другой, я добавлял через этот микшер другие инструментальные партии — гитару, на которой был установлен электромагнитный звукосниматель, или одноголосный электромузыкальный инструмент ФАЭМИ, стоивший целых 64 рубля — половину месячной зарплаты инженера, а также пел вторым-третьим голосом (очень мне нравилось многоголосье). И вот оказалось, что вторые-третьи, а также четвертые, пятые и шестые голоса должны петь в точности тот же текст, что и первый голос, иначе очень странная музыка получается. Поэтому пришлось записывать слова на бумагу, придумывать как бы настоящий английский текст. Притом, что английского я толком не знал5.
Таким вот образом я записал четыре магнитофонных альбома, с жутким, понятное дело, качеством звука и бессмысленным текстом, но со вполне красивыми песенками6. Я показывал свои работы ближайшим друзьям, им типа нравилось, но качество звука было такое, что даже переписать себе было нельзя. Не говоря уже о каком-то серьезном применении. Да и какое могло быть серьезное применение у песенок, написанных на «англоподобной рыбе»?
Сейчас я знаю, что таких вот домашних (а иной раз и не только домашних) композиторов — масса, все пишут инструментальные композиции или песенки с каким-нибудь пустопорожним текстом7, но все это совершенно некуда пристроить, никого не прикалывает, не плющит и не тащит. Встречая таких людей (некоторым за сорок, а музычку свою они так никуда и не пристроили, только все время собираются), — узнаю в них себя и думаю на известный манер: и я бы мог...
Но не стал. Вместо этого я по не относящимся к теме данного сочинения причинам стал вдруг писать стихи (мне было 20), а музыку, наоборот бросил. Но не совсем — бросил писать так, как раньше.
Стихи сразу хотелось делать песнями, однако выяснилось, что весь мой предыдущий навык сочинения музыки (абсолютно свободной в своем движении и видоизменении) оказался неприемлемым для обычного «квадратного» текста — с равностопными строками и регулярной рифмой, как я бы выразился сейчас.
Прошло какое-то время — лет пять-семь, — пока начали получаться песенки, которые полностью устраивали меня с точки зрения музыки. Собственно, это и к лучшему оказалось, потому что от первых стихов до «вторых», которые тоже стали более или менее приличными по уровню, прошли те же пять-семь лет. Так что все это довольно удачно совпало.
Новая музыка была скромнее прежней — не так свободна и своевольна, и все же сила ее была велика, потому что она могла из рядового вроде бы текста сделать вполне хитовую песню. Я уже не записывал ее нотами (тетрадка ушла в архив) — просто пел. Правда, иногда в момент озарения брал (и сейчас беру) листок бумаги, проводил от руки пять кривоватых линеек и записывал на них возникшие в голове последовательности нот — чтобы наутро не забылись. Как говорится, наученный горьким опытом.
В какой-то момент я заметил, что могу придумывать музыку в уме — без гитары или фортепьяно. Найдя правильный ход (к любому стихотворению можно придумать массу мелодий, но только одна будет правильной), я вертел его в голове неделю, две, придумывая продолжение, оттачивая мелодию и ритмику. Так что «музыка в моей жизни» не прекращалась ни на минуту. Даже во сне.
А вот вокруг меня музыки становилось как будто меньше, хотя на самом деле — все больше и больше. С начала 80-х годов, даже с конца 70-х, песни, которые хочется слушать бесконечно, до полного истощения их потенциала, стали появляться «в моей жизни» все реже и реже. То вылезет откуда-то бомжеватый Том Уэйтс или, наоборот, гламурный отшельник Стинг. То из Питера высунется очень неровный, офигительный и кратковременный АукцЫон. То пожалует в гости World Music в лице толстой темнокожей тётеньки Цезарии Эворы, для которой темнокожие дяденьки написали несколько очень красивых песенок на особом диалекте португальского языка. Все это нечасто, с длительными тоскливыми перерывами.
В девяносто пятом году я купил по просьбе старшего сына MIDI-клавиатуру, подключил ее к компьютеру и на пробу немного на ней поиграл. Тут же стало понятно, что именно этой штуковины мне так не хватало для полного счастья8. Я стал делать в компьютере аранжировки своих песен. Некоторые из них стали точно так же затягивать меня, как когда-то песня «Девушка» английских композиторов Д. Леннона и П. Маккартни. Иголку переставлять не приходится, а щелкать мышкой по кнопке «рлау» рука не устает. Кажется, чем сильнее затягивает эта музыка меня самого (ее ведь не изобрести надо, а услышать — утащить с означенных полей предвечной гармонии), тем сильнее она способна затянуть и слушателя. Чтобы он тоже, дослушав песенку, захотел запустить ее сначала.
Конечно, слушатель годится не любой. Нужно выбирать такого, который будет западать на те же вещи, что и автор. Наверняка такие люди в природе имеются. У меня есть вполне достоверные сведения о некоторых из них. Кое с кем я даже знаком лично или состою в переписке. Наверное, где-то ходят и другие...
Вот такая в самых общих чертах «музыка в моей жизни».Да, еще одна странность!
Почти каждый раз, когда я набираю на клавиатуре слово «музыка», выходит «мызка». Видимо, таким способом языковая, литературная часть моего существа сводит счеты с музыкальной.
Если текст внимательно не вычитать, эта «мызка» может выскочить в каком-нибудь совсем неожиданном месте!
1 Билеты были по 10 копеек, а мне на день давали 20-30.
2 Мелодические и гармонические изобретения часто становились следствием простой ошибки — неверно сыгранной ноты, неточной аппликатуры аккорда. Оказалось, что если быть внимательным, в ошибке можно разглядеть новое, что-то такое, чего просто так, логическим путем, выдумать нельзя.
3 А может, цензор?
4 Чаще всего — по ночам, когда на пианино играть было уже нельзя. Я увлекался, начинал играть и петь слишком громко. Мой бедный папа, которому надо было вставать на работу в 6 утра, выскакивал на меня из спальни, прямо как умывальников начальник. Норовил отобрать гитару. «Но Олег не отдал!»
5 Да и до сих пор...
6 Штуки три или четыре из них спустя лет десять, а то и пятнадцать, стали нормальными песнями, потому что мне вдруг удалось придумать к ним нормальный текст. Так получилась, например, песня про французского кролика, истого католика и большого безобразника, съевшего метелку. Или про «едет-едет Васю».
7 Композиторы в массе своей совершенно глухи, безразличны к поэзии; если используют чужие стихи, то относятся к ним без всякого почтения и даже элементарного понимания.
8 Вылезшая из-под рук в тот первый раз мелодия вскоре сделалась «Грустной песней мехого лисица, поемой им лежа под кустом, вследствие нанесенной ему жестокой обиды».