В моей жизни : выпуск 13. Музыка : Некод Зингер

Некод Зингер
Вот идет пионер
Под новой квартирой на улице Чаплыгина, куда семья профессора Зингера переехала из консерваторского общежития, оказался садик с детками, скачущими что ни утро под нехитрые фортепьянные пассы музработницы:
А слабо Бетховену было на такую лапидарную тему скерцо написать или марш фунебральный:
Этим шедевральным слиянием музыки и слова, если память мне не изменяет, открывалась первая в моей жизни музыкальная азбука. Ноты были до, ре, ми, фа. Произведение сие, автор коего ни в одном издании отмечен не был, до сего дня остается высшим достижением моего исполнительского искусства. Не то чтобы не доводилось мне разучивать и худо-бедно игрывать сочинений более сложных и замысловатых, нет, покорялись мне в страданиях и Бах, и Бетховен, и Майкопар, но такой отточенности и безупречности, не говоря уже о глубине трактовки, как в пионере, не удавалось мне, увы, достичь уже никогда.
Героическими были усилия всех быстро сменявшихся учительниц пианистического мастерства добиться в лице младшего Зингера значительного педагогического успеха. Силы прикладывались немалые, высокой квалификации, но материал плохо поддавался обработке.
Пионера младший Зингер сыграл еще под руководством бабушки, после чего ребенка показали знаменитой Мусе Мочаловой. Похожая на Мусоргского в последней стадии недуга, однако без бороды, старушенция была великим авторитетом. Все пианисты, выросшие в городе на Оби, начинали у нее, а отвергнутые на раннем этапе детки спокойно и без слез прекращали бессмысленную трату драгоценного времени. Я оказался единственной Мусиной ошибкой.
— Мальчик, бесспорно, одарен, — проблеяла старушка, выслушав в его исполнении пиесу для начинающих «Ой, лопнул обруч вокруг боченьки».
— Мне кажется, вы преувеличиваете, Мария Петровна, — вежливо возразил профессор Зингер, которому уже прочили в студентки блиставшую в спецмузшколе внучку великой сибирской праматери. — Слух кое-какой есть, но ничего особенного. Зато руки... вы когда-нибудь видели такие руки? Я — нет. Он же по двум клавишам одновременно попасть не может, все пальцы торчат в разные стороны. Я бы не стал мучить ребенка, ведь он так любит рисовать...
— А я вам говорю, дорогой коллега, — повысила голос Муся, — что у него есть задатки. Руки, между нами говоря, Евсей Михайлович, от рождения у всех крюки. Я их ему за три занятия сломаю, будьте покойнички!
К счастью для меня, истерика, закаченная дома вслед за этим разговором, возымела действие, занятия у Муси так и не состоялись, и руки остались целыми. Муся, разменявшая десятый десяток, спустя годы еще успела навестить дорогого коллегу в его гробу. А младший Зингер на некоторое время оставался на педагогическом попечении собственной бабушки, дополняемом ценнейшими саркастическими инсинуациями отца.
Впрочем, долго так продолжаться не могло. Музработница с первого этажа посылала растущему организму ежедневные музыкальные приветы без заявок. Детишки организованно скакали, оказывая разрушительное воздействие на неокрепший эстетический вкус нашего малолетнего героя.
Тогда в его жизнь решительно вмешалась Каролина Ванлоо. Это была опытнейшая педагогиня в телескопических очках, считавшая, что главное для начинающего пианиста — правильно сидеть за инструментом. По этой причине немногочисленные уроки с ней состояли по большей части из нанесения рассеянному ученику неожиданных и хитроумных ударов по неумолимо сгибающейся спине. В кратчайший срок имя Ванлоо стало для младшего Зингера непереносимым, и ребенка решено было отдать консерваторским ученицам отца, которым по программе так или иначе требовалось прохождение педагогической практики.
Детсадовская музработница Надежда Николаевна тем временем продолжала ничтоже сумняшеся лабать на первом этаже неприхотливые танцевальные ритмы.
Юный герой мой, все глубже проникаясь интересом к исповедываемому инструменту, обнаружил в недрах черного Беккера массу интереснейших вещей, среди которых самыми увлекательными были сильно выцветшие старые фотографии предков, снимавшихся группами, парами и поодиночке в различных губерниях Российской империи, и облигации государственного займа с профильными портретами Ленина-Сталина, которые он немедленно начал «решать в цвете» с помощью новинки технологического прогресса — набора фломастеров, привезенного ему из Гэдээра.
Галя Циркис заниматься с ним не смогла, совершенно провалив свою педагогическую практику. Они начали работать над григовским танцем в пещере горного короля, но юная преподавательница все время так хохотала, глядя на своеобразную постановку пальцев своего подопечного, что занятия, хоть и проходили в милой, непринужденной атмосфере, все же не давали желаемого результата. Особенно смешили ее мизинцы, оттопыривавшиеся при игре в стиле «Купчихи за чаем».
— Тебе, Галочка, пальчик покажи — ты уже смеешься, — удивленно заметил профессор Зингер. — А впрочем, это действительно какой-то блошиный цирк. Может быть, все-таки оставим мальчика в покое? Ведь он так хорошо рисует...
Но бабушка очень хотела, чтобы занятия музыкой продолжались. Несмотря на мучения с учительницами, герой мой продолжал любить черного Беккера. Ему нравилось всматриваться в его ночную гробовую поверхность, из черноты которой, если долго не отводить взгляда, начинали проступать странные, нездешние образы.
После неудачи с Галей его отвели к руководительнице педпрактики, супруге ректора, Матроне Родионовне Двойнюк, принимавшей непосредственно в стенах консерватории.
— Ну-с, дружок, сыграй нам что-нибудь из «Детского альбома» покойного Петра Ильича, — предложила почтенная преподавательница.
Младший Зингер сыграл.
— Н-да, новое прочтение известной пьесы, — заметила Матрона. — Кукла хромает. Ну, а что мы, дружок, исполняем лучше всего?
Младший Зингер с блеском исполнил «Пионера» обеими руками.
— Сколько же лет мы учимся? — полюбопытствовала доцент Двойнюк. — Три года? Прекрасно. Придется начинать сначала. Постановка рук. И ритм, дружок, прежде всего ритм. И-раз, и-два, и-три.
Матрона Родионовна сосредоточилась на ритме. Все уроки с ней проходили под монотонное и нескончаемое скандирование:
— И-раз, и-два, и-три, и-раз, и-два, и-три.
Мой неуклонно растущий герой в то время посещал еще два внешкольных учреждения. В одном из них два раза в неделю он проходил курс лечебной физкультуры, который отличался от уроков доцента Двойнюк только двумя деталями. Во-первых, счет там велся на «р-раз-два-три-чаты-ыра», а во-вторых, метр сей отсчитывала там не заслуженная работница культуры, а молодая практикантка из физкульттехникума, у которой при образцовом потягивании выплывал из-под синей маечки-футболочки на свет божий загорелый физкультпупок, вгонявший неспортивного ребенка Зингера в краску.
«Р-раз-два-три-чаты-ыра! Тянемся хорошо-о-о. Зингер, не падай! Р-раз-два-три-чаты-ыра! Су-укин, выше, вы-ыше! Р-раз-два-три-чаты-ыра! Пасюко-ова, не гнись!»
Другим внешкольным учреждением, охватывавшим досуг октябренка Зингера, была изостудия Дворца пионеров под водительством Петра Павловича Слепня, где паре десятков юных дарований, вооруженных акварельными красками, кистями и грязными банками с водой из туалета, была предоставлена абсолютная творческая свобода, в то время как мэтр на протяжении не одного десятилетия был погружен в медленное созерцание своего незавершенного масляного шедевра «Похоронка на сына». Там успехи ребенка Зингера были куда более внушительными, чем в фортепьянной и лечебно-физкультурной сфере, и уже на первой общегородской выставке он был удостоен двух дипломов «За отлично выполненные работы», одного — за свой лист «Разгром Парижской коммуны», а второго — за нарисованную им для нижеподписавшегося Мишани Шебалина широкую панораму «Колчак отбирает хлеб», в которой кисти потомственного сибиряка принадлежали только пулеметы и конские сбруи.
На уроках Матроны Родионовны младший Зингер спал. «И-раз, и-два, и-три» в отсутствие будящих воображение анатомических подробностей погружали его в тяжелую дневную дрему.
Музработница Надежда Николаевна продолжала навинчивать несмышленышей на первом этаже.
К девяти годам младший Зингер в рамках всё той же педпрактики был отдан в обучение к другой отцовской студентке — Наташе Весненко. Занятия происходили на дому у старой зубной протезистки Златы Авраамовны Милляр, проживавшей в огромной квартире вместе со своей родной сестрой, Тусей Александровной Бранденбург, престарелой певицей, носившей тюрбан и золотые зубы домашнего производства и сдававшей Наташе комнату с руайалем. «Всё мое, сказала Злата Авраамовна Милляр», — декламировал профессор Зингер, называвший старуху мародершей. Но, в отличие от пострадавшего от зубопротезирования отца, младший Зингер любил бывать в этой квартире, полной сокровищ сомнительного вкуса, и рассматривать пышные натюрморты с цветами, фруктами и иными символами бренности бытия в золотых фигурных рамах с выкрутасами. Наташа Весненко была глубоко несчастной красавицей. Бытие ее состояло из драм, перманентно переходивших в трагедии. Улыбалась она всегда со слезами на глазах, гладила маленького ученика по головке и говорила:
— Ты еще маленький, счастливенький, ничего-ничего не понимаешь. Вот вырастешь — будешь губителем, может быть, даже негодяем. Ты не обижайся, как там у нас с этюдами Черни?
Тема черни. Поэт и чернь. Художник и толпа. Эти мотивы уже начинали его занимать. Но музыкальное образование продвигалось туго. У Наташи на это просто не оставалось душевных сил. Всё же на школьном новогоднем утреннике октябренок Зингер умудрился исполнить в четыре руки с октябренком Синяковым «Славься» Михаила Ивановича Глинки, и как-то, вглядываясь в таинственную глубину черного Беккера, сочинил восточную мелодию, спустя много лет услышанную им в двойном концерте Иосифа Барданашвили.
Музработница Надежда Николаевна Скирда, набравшись смелости, пришла к ним с финтезовым пирогом дрожжевого теста и умоляла профессора Зингера дать ей несколько уроков высшего мастерства. Ее тоже отправили на педпрактику. Теперь к притопам-прихлопам с первого этажа прибавились гаммы и этюды под руководством отцовской ученицы Лары Цысаревой.
Наташа Весненко, пережив особенно сокрушительную трагедию, уехала в город Киев-Вий. Младшего Зингера решено было избавить от мучений. Он так здорово рисовал...
Но тут совсем разболелась бабушка, и чтобы не огорчать ее перед смертью, обратились к опытнейшему детскому педагогу Агнии Авелевне Зарайской.
— Мы сделаем всё, чтобы ты оказался достойным памяти дорогой Татьяны Николаевны, — заявила Агния Авелевна, заламывая руки. — Мы будем играть сложные весчи, мы будем заниматься много, плодотворно. Мы будем работать. О, как мы будем работать над техникой, над интонированием, над педалью, наконец!
Уроки Зарайской я просто прогуливал. Я приходил только раз в месяц, приносил двадцать рублей, из рук вон плохо исполнял «К Элизе» и рассказывал, что бабушке стало хуже. Потом бабушка умерла, и занятия с Агнией Авелевной прекратились совсем. Герой наш, повзрослевший и раскаявшийся, еще несколько раз по собственной воле приходил в тихий Элизиум своей последней учительницы музыки. Они ставили самые замечательные пластинки. Агнии Авелевне всегда хотелось Бетховена, а ему — Баха. Поэтому они слушали сперва Бетховена, а потом — Баха, пили чай с вареньем из райских яблочек, и младший Зингер просил прощения за то, что прогуливал занятия.
— Знаете, Агния Авелевна, когда я вместо уроков просто таскался по улицам, я думал о самых важных для себя вещах. Это были лучшие мои часы, и я вам за них буду благодарен всю жизнь.
— Я уверена, что ты окажешься достойным памяти дорогой Татьяны Николаевны, — дрожащим голосом говорила полупрозрачная Агния Авелевна и зачем-то всегда добавляла:
— И Евсея Михайловича. Ты в своем искусстве сделаешь очень важные весчи, будешь трудиться много и плодотворно...
Музработница Надежда Николаевна Скирда столь успешно занималась с Ларой Цысаревой, что вскоре покинула детский сад и ушла работать музтерапевтом в городскую психиатрическую больницу. А на первом этаже появилась новая, анонимная музработница. И новые поколения детишек продолжали скакать, притоптывая и прихлопывая на весь дом.

музыка в моей жизни / 30.12.2005