зима в моей жизни / 24.02.2006
- Андрей Краснящих
О деде МорозеПрошлой зимой я был свидетелем, как группа неповзрослевших детей затравила нормального здорового мальчишку. Это было страшно. Я знаю много страшных историй — некоторые из них я вычитал в сказках, некоторые придумал сам, некоторые происходили на самом деле, а я участвовал или не участвовал в них, но эта — история про Деда Мороза и детей — самая страшная.
Я возвращался на Холодную гору трамваем, сел где-то в начале Полтавского шляха. На ТЮЗе — какой добрый, жизнеутверждающий и развивающий воображение спектакль они смотрели? какие талантливые актёры играли для них Кая, Герду, Тиля и Митиля, Кота в сапогах, Русалочку и Лысую певицу? — в мой вагон ворвалась стайка возбуждённых и шумных детей лет девяти или что-то около этого. Те из них, кто не успел занять свободные места, сгруппировались около средней двери и продолжили, перекрикивая друг друга и всё на свете, обсуждение какого-то особо впечатляющего сюжетного хода. Сначала я расслышал «а помните, как», «а тогда», «потом там», «не-а, не можешь», «ну пусти», «мама купила», «завтра», «синий», «пусти говорю», «сама ты», «биссектриса», «я тебе», «красивенький», «скоро», «пойдёт», «на каникулах», «ну всё», «с красной», «да», «какой ты», «не буду», потом отчётливо — и для меня, и, по-видимому, для всех остальных, прозвучало слово «подарок». Это меня насторожило. Многое в моей жизни начиналось с подарков и ими же и заканчивалось. Подарки — вещь опасная, порою — очень, непредсказуемо опасная, в моём каталоге хищных вещей века подарки занимают все верхние места, а самим словом «подарок» я пользуюсь аккуратно, отнюдь не каждый день, потому что подарком может быть всё что угодно — и хорошее, и плохое.
Я знал об этом свойстве подарка, дети — ещё нет. «А мне Дед Мороз положит под ёлку баскетбольный мяч», — сказал один мальчик, и я почувствовал: начинается.
Это называется — точка невозврата: когда произнесённые слова уже не могут вернуться к тебе такими же словами, а всегда возвращаются чем-то другим: поступком, действием, другим словом, на худой конец — мыслью. Чаще всего — чужой.
Взрослый, самый взрослый из всей стаи, лет, наверное, одиннадцати, высокий, белобрысый, красивый — как только затесался такой среди мелюзги? Вероятно, сын учительницы, организовавшей этот поход в театр, он отреагировал мгновенно:
— Дед Мороз? Гы-гы. Дед Мороз! Где Дед Мороз?
— Под ёлкой, — не совсем то ответил маленький баскетболист, но всем, в том числе и мне, было понятно, что он имел в виду.
— Под ёлкой! Гы-гы. Под ёлкой! Ты что — в Деда Мороза веришь?
Маленький, по-видимому, не знал, что в Деда Мороза можно верить или не верить, и не нашёлся, что ответить.
Сынок учительницы — остановиться бы ему сейчас, и всё было бы нормально, вернее — ничего бы не было, но никто его не остановил, а интуиция, вероятно, не сработала, или он так привык делать, — сказал гораздо громче, для всего трамвая:
— Ты что, думаешь, что это Дед Мороз подарки дарит? Да? Дед Мороз! Это твои родители тебе подарки дарят! Дед Мороз!
Он был выше, старше, красивее, умнее и, наконец, он был прав, потому что — и об этом знали все пассажиры трамвая, кроме детей, — Деда Мороза действительно не существует и подарки на самом деле дарят родители, но каждый год 1 января делают вид — ахи и охи, — что пока дети спят и видят новогодние — про лето — сны, приходит Дед Мороз и оставляет под ёлкой самокаты, видеоприставки, альбомы для фотографий, наборы из шестнадцати — больше, чем цветов у радуги — фломастеров, конструкторы «Лего», дартсы, бутсы, джинсы, мишек, кошек и собак, глиняных человечков, в которых можно свистеть, фонарики — длинные, плоские, круглые, с тремя-четырьмя дополнительными функциями, паззлы, шоколадные конфеты, мандарины, книжки с крупными цветными картинками, наборы юного столяра, где рядом с маленьким молоточком лежит маленькая пила, а ещё маленькие клещи, отвёрточка и много маленьких, полезных не только тебе, но и папе, вещей, аппараты (как они называются?) для выжигания по дереву, брелоки, машинки, зайцев и хомячат, платьица и штанишки, гольфики и рубашечки, часы с кукушками и просто, настольные игры с фишками и костями, кубики, рыжих слонов и клоунов, кукол — конечно, волшебные палочки, птиц, солдатиков, настольные теннисы и почти настоящие ракетки для бадминтона, железные дороги, бинокли, заводных овечек и самошагающих динозавриков, лыжи, портфельчики и рюкзачки, вязаные шапочки, кукольную посуду и, разумеется, мячи — баскетбольные, волейбольные, футбольные и просто резиновые, красно-синие. Всё то, из чего состоит маленький, но уже обжитой, уже почти как настоящий, детский мир. А если не Дед Мороз, если родители, бабушки и дедушки, тётушки и дядюшки в этом мире главные, то, значит, и детский мир уже не совсем детский, а всего лишь часть — и не самая лучшая без Деда Мороза — взрослого мира, и сами дети не дети, а маленькие и как бы ещё не правильные взрослые.
— Ты что — дурак? — сказала одна девочка, та самая, что всю дорогу обсуждала с подружкой какие-то важные женские вопросы. — Ты что, и правда думаешь, что Дед-Мороза нет, что это родители всё время дарят тебе подарки?
Взрослый мальчик опешил — поддержать должны были его. Он во всех отношениях — в том числе и по Деду Морозу — был лучше баскетболиста и уже нравился девочкам.
— Родители! Он думает, что подарки дарят родители! Во дурак, — это уже было клеймо. Когда два разных, не успевших сговориться между собой человека, говорят о тебе, что ты дурак, это уже серьёзно, это клеймо.
— Ты что — не знаешь, что подарки приносит Дед Мороз? — спросила ещё одна — самая маленькая — девочка.
— Дурак какой, — сказала третья девочка. — Большой дурак.
Взрослый мальчик не верил, что вокруг происходит то, что происходило.
— Тупой, — к диалогу подключились пацаны: теперь — после девочек — было уже можно. — Посмотрите на тупого.
— Ему родители дарят подарки — он из школы для дураков!
— Он с нами в театр ходит — его гулять не пускают, потому что он дебил.
— Не дебил, а даун.
— Даун-хауз.
— Точно.
— Эй, Даун-хауз, у тебя вместо Деда Мороза мама, да?
— Или папа! Надевает бороду, шапку, рукавицы и приходит как Дед Мороз, да, Даун-хауз?
— Даун, а что тебе папа с мамой дарят? Наверно, рубашки такие длинные для дураков?
— А папа у него тоже даун, если под Дед-Мороза одевается.
— Даун-хауз, у тебя папа целый год ходит в шапке и рукавицах?
— Не подходите к нему — он заразный: кто прикоснётся, тоже дураком станет.
— Я дурочка-снегурочка, мой папа — Дед Мороз, а мамочка — снежиночка, а ты — сопливый нос.
— Даун-хауз!
— Даун-хауз!
Мне стало страшно: на месте этого мальчика — Даун-хауза — мог оказаться любой из взрослых трамвая, в том числе и я. Если мне было страшно, то что чувствовал — если чувствовал что-то, конечно, если страх ещё не успел превратить его в дерево, в камень, в мертвеца, — этот сильный, уже нравящийся самочкам и знающий, что уже нравится, человечий зверёныш, обложенный со всех четырёх сторон бандерлогами? Что ушло — не ушло, вылетело, сбежало из его жизни — и что в неё ворвалось, когда бандерлоги рвали его на части, на ошмётки? Почему он не встал на дыбы и не разбросал детей-недетей во все стороны?
Почему, наконец, не обратился за помощью к нам, взрослым-невзрослым?