Кошки в моей жизни / 21.06.2006
- Вадим Месяц
1. Кошки в моей жизни (восток)
Кошки в моей жизни — редкость, почти деликатес. Генка Однокрылый, стихийный убийца, малохольный человек, вернувшись с зоны в 1986 г., закусил на спор живою кошкой стакан розового вермута. Кошка принадлежала его матери, но старуха была рада возвращению сына, смеялась. Смеялись и мы, гости и квартиранты. Однокрылому было не до смеха. Животное глубоко исцарапало ему лицо, извернулось, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Гена испугался, зарычал и швырнул тварь в открытую на огород дверь. Парень истекал кровью, вермутом, на губах его висел клок кошачьей шерсти. Он победоносно улыбался, но всем было его жалко. Если бы у него было две руки, кошку бы он удержал. Правую ему отрезало по плечо поездом еще в молодости, здесь на Черемошниках. Поэтому преступления (пьяные драки) он совершал левой. Одной левой. Всем было жалко именно Однокрылого, а вовсе не кошку. Хотел понравиться девушке, а та обиделась и ушла. Что кошке? Полижет бок, ну и заживет, а вот рука у Генки никогда не вырастет.
Издевательств над кошками, этими священными египетскими ведьмами, я, как ни странно, видел много. Особенно в детстве. Беспричинная жестокость, изобретенная людьми для собственного самоутверждения, внушила в меня лютый ужас перед будущей взрослой жизнью. Я рад, что последнее время все реже сталкиваюсь с разного рода изуверством, хотя встречал кошек, привязанных проволокой к шпалам и рассеченных колесами, на Нью Джерси Транзит, на рельсах в Южной Каролине. Может, африкане приносят их в жертву? Может, это необходимо им для поддержания духа? Вряд ли в Сибири это было связано с сатанизмом. Дикие. Дурачатся в силу безграмотности. Обыкновенная подростковая преступность. С языческими корнями. Поиск от тоски.
Кто-то (кто? узнаю — убью) с болезненным постоянством вешал бедных животных в заброшенном маленьком сарае за гаражами, обрубал головы топором на кирпичных плахах. Как-то раз летом наехавшая из южных республик абитура повеселилась, пообрезав кошкам кончики носов, уши, сняв с живого тела кожу с лап и хвостов. Я возвращался в тот день из школы, где учился в одном из младших классов. Группа изуродованных окровавленных зверей попалась мне навстречу, следы пыток поражали изощренностью. Я не заплакал, остолбенел. Ирокезы, свевы и даже древние евреи снимали скальпы с поверженных в бою, но почему — с кошек? Неизвестного племени чурки решили запугать наш город, но я испугался больше всех. Я подумал: если кто-то так ненавидит кошек, то и у кошек есть власть. На земле существуют города кошек, где они по своей Конституции выцарапывают глаза и снимают скальпы с пришельцев. Я готов объединиться с кошками, чтобы жить дальше. Нас много. Мы ловкие, хитрые, нас все гладят по голове.
Единственным близким другом той поры был мой кот Мюллер. Пушистый, сибирский, удивительно пластичный для своих габаритов. В мороз дедушка принес его полуживым котенком с лыжной базы, мы выкормили его, к весне он подрос и начал самостоятельную жизнь. Удержать Лерку-Мюльку взаперти было невозможно: он недовольно урчал, мастурбировал на детские плюшевые игрушки и однажды научился прыгать с балкона третьего этажа. Профессионально. Тревога за Мюллера, бесконечное ожидание его из романтических вояжей оживают во мне до сих пор — в каких-нибудь невнятных снах.
К семейству кошачьих (по гороскопу я — Лев) всегда испытывал почти физиологическую нежность. Мне приятны их леность, эгоизм, умение расслабляться до состояния тополиного пуха, акробатичность и стремительность в достижение цели. Я тоже стараюсь поддерживать ночной образ жизни, не имею ничего против весеннего блуда. Мюллер был единственным котом в моей жизни, с которым мы жили вместе. Он сыграл роль в становлении моего характера. Я встречаю кошек в домах у приличных и неприличных друзей, в диких дубовых лесах и на самых грязных улицах, но они, несмотря на мои симпатии, не внушают мне прежнего чувства единения с природой.
Мюллер в очередной раз пропал дней на пять. Я не находил себе места, рыскал среди сараев за гаражами, заглядывал в разделочные столовых, всматривался в глаза студентов из Таджикистана. Разговор со стариками на лыжной базе, где работал мой дед, дал неожиданный импульс моим поискам. Я разгадал тайну Сфинкса и семи кошачьих жизней.
Стояла ночь, хорошо освещенная полной луной. Биологический корпус медицинского института находился напротив и наискосок от нашего дома. Рядом простиралось огороженное сеткой футбольное поле. При желании Александр Трифонович (дед) мог наблюдать происходящее из окошка, но он спал. Я выскользнул за дверь никем не замеченный. В школьном ранце позвякивали молоток, плоскогубцы, глупый кухонный нож и карманный фонарь. «Лыжные» старики сказали мне, что по Конституции Советского Государства безденежные инвалиды и пьяницы имеют право сдавать пойманных бродячих животных для опытов в лабораторию в обмен на спирт. За крысу — сто грамм. За кошку — двести. За собаку — еще больше.
Это было благородным промыслом, это помогало остановить расползающиеся по стране холеру и чуму. С другой стороны, люди могли пить чистый продукт вместо дурнопахнущего одеколона и взвеси клея «БФ». Здоровье нации меня в ту ночь не волновало.
Мюллер был мне важнее любых государственных начинаний. Я приблизился к институту, спрыгнул в нишу полуподвального окна, ведущего, согласно наводке, в генетическую лабораторию. На окне стояла защитная решетка, но форточка была открыта для проветривания — в подвале стоял смрад, хуже нашатыря. За стеклом я увидел крашеные заляпанные столы с рядами клеток, полные белых и серых крыс, других мелких животных. Несколько кошек (самых обреченных) тоже находилось в клетках, но я, побродив лучом фонарика по их мерцающим глазам, убедился, что Мюллер еще не за решеткой. Остальные пленники толпились и бегали в красочном беспорядке по бетонному полу мерзкого кафельного зала. Благодаря небольшим размерам своего тела, я протиснулся в форточку и после некоторых усилий выдвинул шпингалеты оконной рамы. От вони кружилась голова, но к своим 10 годам я избавился от брезгливости. Окно я открыл, но решетка не поддавалась. Я приступил к ее мерным раскачиваниям, понял, что терпение и труд все перетрут. Кошки недружелюбно шипели, не ожидая от моего вторжения ничего хорошего. Собаки вдумчиво помалкивали. Крысы ускорили свой истеричный бег. Луна вспыхнула с особым значением, и в этот момент в мой полуподвальный окоп кто-то впрыгнул. Какое-то небольшое существо. Пахнущее духами «Югенд» и дезодорантом «Дзинтарс».
Со мной случился разрыв сердца. Я отскочил от решетки и забился в замусоренный угол. Передо мной сидела нарядная красивая девочка с черным, как у ведьмы, ртом. Она жевала черными губами то ли фразы, то ли пищу. «Это от черемухи, — сказала она мне позже. — Еще я жую вар». До этой встречи черемухи я никогда не ел, вара и битума не жевал, но, конечно, девочкой заинтересовался. Мы стали раскачивать железную раму вместе. Некоторые девочки бывают сильными.
— Кто там у тебя? — спросил я, словно давно был в курсе дела. Дал ей глупый кухонный нож.
— Борман.
— Шутишь? У меня — Мюллер! Во, здорово!
Она не шутила. Возможно, мы освобождали сегодня однофамильцев двух военных преступников, совершали ревизию Нюрнберга, пытались спасти душу и дух.
— Моего забирали уже два раза, — сказала она, — но мы его выкупили.
— Как выкупили?
— За спирт.
Сообщение было бессмысленным, но внешний круг замыкался. Мы продолжили скорбные труды, устали. В ту пору был популярен фильм «Это сладкое слово Свобода» про побег из тюрьмы хорошего чилийского парня. Оказавшись на воле герой, умирает от разрыва сердца. Мы надеялись, что Мюллера и Бормана эта участь минует. Я рванул за арматуру фомкой от молотка еще раз, кирпичи треснули, посыпалась штукатурка. Решетка обрушилась на нас с Эмкой, рискуя испачкать ее платье в голубую как школьная тетрадь клетку. Мы захохотали и, если бы не навалившийся груз, задергали бы ногами от радости.
Животный мир на волю не торопился. Некоторые подошли поближе, все также подозрительно мяуча. Незнакомый рыжий кот запрыгнул на подоконник и зевнул, дыша желудком.
— Их тут кормят, — говорит Эмка. — Плевать они хотели на наше «сладкое слово».
Я шнырял лучом фонаря по стенам каземата, но Мюллера нигде не было. «Кысь-кысь», — безуспешно подзывала Эмеральда.
Звери заинтересовались свежим воздухом, заманчивыми запахами ночи и недавно прошедшего дождя. Они подходили к окошку, но стеснялись. Наконец я собрался с духом и спустился в медицинский подвал. К запаху я уже привык, фонарь в одной руке и молоток в другой придавали мне храбрости. Животные потеснились, рассредоточились, некоторые продвинулись поближе к выходу. Я всячески способствовал этим их перемещениям, размахивая молотком, крича и насвистывая. Казалось, они ждут какого-то сигнала, хлыста дрессировщика или выстрела из стартового пистолета. Вдруг Эмеральда чихнула, умница!
«Апчхи!» — произнесла она по нарастающей настолько внятно и пронзительно, что даже я вздрогнул.
Тут-то их и проняло.
После этого «апчхи» кошки брызнули из темницы как из брандспойта. Во все стороны. Клубясь и разлетаясь. Расшвыриваясь. Изгибаясь волосом и колесом. Сверкая разноцветными боками и восьмирукими ногами. Вприпрыжку. Группами и поодиночке. Ласточкой. Белкой и стрелкой. Кролем и брассом. В мамки и дамки. Тем временем я крушил молотком клетки с крысами: побег должен быть по настоящему массовым. Собибор — вот что это было. В подвале не оказалось ни Бормана, ни Мюллера, ни даже Плейшнера...
Я вылез наружу, подгоняемый вертлявыми, как чешуйчатые ершиные стаи, крысами. Они шаркали друг об друга до искр. Пахло паленым, старым, древним, тошнотворным.
По молодости я заплакал, что не нашел в ковчеговой толпе любимого друга. — Лерка, Мюллер, штурмбанфюрер, где ты, сукин кот? Я награждал тебя медалями за крыс, кормил с руки...
Девочка увлеклась новым делом. С разгону она пинала живую освобожденную тварь с изяществом балетной туфельки и грубостью солдатского сапога, стараясь разбросать низших по пространству ее времени. Она делала это беззлобно, безбоязненно. Футболировала. Ее домашний зверь не был найден. Остальные вне зависимости от рода и племени неслись по футбольному полю, зарождая задором новый спорт. Эмма беззлобно пинала подопытных тварей, стараясь загнать их в ворота. Некоторые из них (кошки, крысы, белки) уже находились там, раскачиваясь в широких ячеях вратарской сетки. Собаки разных пород, лохматые и лысые, рыжие и черные, вышли на беговую дорожку и нарезали круги. Мы пинали и собак, ставили им подножки, хватали за хвост на бегу. Зверью вакханалия тоже нравилась. Они перепрыгивали друг через друга как в цирке, вставали друг другу на спину.
— Крыс выпускать будем? — застонала она.
— Я уже!
Теперь до конца жизни нам придется отпускать наружу все, что только сможем, подумал я. Возникает пагубная страсть. Всех: графа Монте-Кристо, Альенде, Саддама Хусейна, Ходорковского...
Некоторые животные невероятным образом передвигались по полю в своих клетках. Увешенные медицинскими трубочками, капсулами, они празднично звенели во тьме, словно бубенчики. Ворота стадиона были заперты, и никто из них не мог покинуть пределов центрифуги. Мы стояли с Эмкой посередине этого коловращения, не решаясь открыть ворот, не умея еще поцеловаться. Мы уже поцеловались так, как никому не снилось.
Мюллер пришел через пару дней. Постарел за неделю на десять лет. С Эмкой мы больше никогда не виделись. Постарела? Умерла? Уехала на историческую родину? Вышла замуж за эндокринолога? Мы выпустили из заточения Египетских богов, вспомни, дурочка! Они ушли к своим мумиям. Чтобы воскреснуть в Бени-Хасаде. Мюллер, тебя мумифицируют и ты воскреснешь. Эмка, а ты? Давай, работай. Я стараюсь. Собираем деньги на мавзолеи.2. Кот в жизни Остапа (запад)
Короче, Остап, по имени Алеша Останькович (трубач), устроился в какой-то оркестр в Западной Европе, не помню в какую страну. Поехал зарабатывать деньги. Наверно, на полгода или на летние каникулы. Жил в гостинице, ловил рыбу из реки. В городском парке они ловили какую-то аквариумную рыбу. Музыканты — ловцы. Жалко, что я плохо разбираюсь в классической музыке. Обычно, когда приезжает оркестр на гастроли, жрать нечего: вот и варят суп из вуалехвостов (китайский декоративный карась). Вот варят они уху в ведре гигантским кипятильником из рыбы, что наловили в местном Центральном парке. Персонал вычисляет их по запаху в коридоре, и по электрическому счетчику, что для маленьких гостиниц Европы накладно. А эта маленькая машина ест много электричества: работники идут на запах, вбегают: поднимают руки вверх. Удивляться? Сопротивляться?
— Мы музыканты, грамотные люди. Ноты знаем.
Это действует на ментов и в России, и вне ее пределов.
Остап, очень нежный на вид мальчик с бархатистыми ресницами, с глазами в поволоке, пухлые щечки... Он похож на молодого Никиту Михалкова, шагающего по Москве. Милейшее создание с мягчайшим голосом. В него влюблялись все девушки в консерватории. В него влюблялись даже грубые мужчины.
И вот он на лето поехал на работу, отсидел в яме, подудел на сцене, заработал денег, большую часть их, разумеется, пропил. У него оставалась неделя, чтобы погулять. Провожали его на поезд друзья, с которыми он играл в оркестре. «Прощанья славянки» не услышал, но в ушах уже гудело достаточно. Кто-то втолкнул его в поезд (это ему неизвестно, но зато все как в советских кинофильмах). Остап был счастлив, ему совсем было неинтересно, какой день недели, какой город.
Проснулся он от того, что его трясут. Человек смотрит на другого человека. Один из них что-то говорит на неизвестном ему языке. Остап с бодуна, но понял, что перед ним — кондуктор. И кондуктор этот пытается ему нечто объяснить, тревожится, нервничает.
Остап понял, что его принимают не за того. Языков не знал, но говорил с гордостью «руссо туристо, облико морале». Он хотел показать своим видом, что он человек надежный, нравственный. Он и был именно таким человеком. Хорошим, надежным.
Кондуктора он не убедил (и не кондуктор он был, а таможенник). Пограничник. Он был при погонах.
Остап продолжает настаивать на своем «руссо туристо», и неловко задевает пограничника футляром от трубы по лицу.
Остап не соглашается никак (он ноты знает), но его потихоньку за руку, за ногу вытаскивают из поезда. Он нелегально пересек несколько границ, въехал в очередную спальную страну, в которую у него нет визы.
Он остается на перроне, в обнимку с трубой. Еще не вечер, он останавливается у киоска почитать газеты. Чикколина еще в моде, но не в его вкусе. Остап не знает, как ему вернуться в ту страну, где у него есть виза. У него все документы — не в порядке. У него, советского трубача, с бархатными ресницами.
Билет у него есть — но не туда и не оттуда. Деньги тоже есть, но в киоске их не берут. Чужая валюта. Чтобы двигаться, нужно поехать в страну, где он работал, но визы в эту страну уже нет. Билетом до родины он воспользоваться может — разве что попадет в обратно в Германию. Шенгена-то еще нет, ёкарный бабай.
— В какой я стране? — возмутился Остап, но трубу из чехла не достал. Накрапывал мелкий дождик.
Он мог пойти в подземный переход и наиграть на своем инструменте грошей на несколько пароходов до родной земли. Он был испуган, ленив, ему хотелось выпить. Он тут же протрезвел, вспомнил, что кто-то из чуваков играл с одним другим чуваком и в этой самой Голландии. Голландия? Говно вопрос.
Он все равно знал всех, — седьмая вода на киселе — но объединяет. Музыка нас сплотила, вместе объединила. Что может быть серьезней музыки? Он раскрыл записную книжку: по-русски поговорил, его не поняли. С ним немного поговорили по-немецки и по-французски. Тогда он насвистел несколько арий, подтверждая свое артистическое происхождение. Он объяснил голландцу все, что нужно, даже не свистом своим, а утомленным дыханием. Тот ужасно разволновался. «Мы с тобой одной крови, ты и я». Примчался. Схватил. Побежал по всем этим консульствам, родственникам, купил брату пива, новый билет.
Привез домой, постелил постель. Познакомил с любимым котиком. У дирижера этого в жизни главное было — котик Гугенхайм, у Остапа — труба и тошнота. Они сели друг напротив друга, вгляделись в глаза, поставили Шостаковича.
— Ни нашим, ни вашим, — сказал Остап. — Нас спасет Шенберг.
— Ты икаешь в синкопу, — сказал иностранец. — У тебя удивительный слух. Ты должен познакомиться с Гугенхаймом, моим котиком. Он тоже предмет музыки. И музыкальный инструмент.
Парень оказался одиноким, невнятной сексуальной ориентации, и у него — котик. Из последней благодарности Остап держал Гугу на руках, гладил его по загривку, сувал для игривости мизинцы в рот. Он ласкал его так, что хозяин проникся. Оставайтесь вдвоем. Я тебе верю. Остап строил слащавые рожи, ласкал и ласкался. Он был влюблен навеки в котика. Дирижер чуть не плакал от счастья — ему это была лучшая награда. За гостеприимство и потраченные деньги. Как все теперь хорошо: Остап полюбил котика.
Надо видеть физиономию Останкевича: он умеет делать сладчайшую рожу и улыбаться так нежно, и к этому котику прижиматься, и все это ему по барабану.
Остапа уложили в чистенькую постельку, дали беленькую маечку: утром хозяин его разбудит, они позавтракают и он его повезет на вокзал. Ночью «Облико Морале» встал пописать, а котик, как назло, прикорнул у ног нового хозяина. Принял его ласки за чистую монету. И Остап, встав с постели до уборной, наступил мирно спящему котику прямо на хребет. Произошел треск надломленной ольхи, и котик помер. Музыкант тут же осознал происшедшее. Начал метаться по чужой спальне в поиске виселицы, потом положил пушистого зверя в футляр от трубы, трубу поставил на красивое место, выложил на стол дирижера деньги и документы.
Вышел в незнакомый город с мертвой кошкой в футляре. Было пасмурно. Он забыл надеть носки и спросить у дирижера, насколько съедобны аквариумные рыбки. Маэстро спал, когда он вошел в распахнутые двери. Забрал остатки сигарет, бутылку пива, надкусанный бутерброд. Остап собрался моментально. Швырнул кота под кровать, бережно положил инструмент в футляр, пересчитал полученные деньги перед тем, как засунуть их в карман паспорта. «А я иду, шагаю по Москве». До поезда оставалось полчаса. «Нас не догонят». «Когда-то, в следующей жизни, когда я стану кошкой. Ля-ля-ля». Зарождение новой музыки уже предчувствовалось.