Кошки в моей жизни / 21.06.2006

• Лиля Панн
  «В грязны уста целоваль вы»

          Было не совсем так, как у Марии Степановой в «Балюстраде в Быково»:

  Мирного скотика — серого котика,
  Спящего на неприкрашенной лавочке,
  В грязны уста целоваль вы.

          Скотик был не мирный, а воинственный. Котик был не серый, а бежевый. Или коричневый? Оказывается, не помню, но точно не серый и не черный и не белый и не рыжий и не пятнистый; кот, короче, был сиамский, а расцветка ихнего брата, кажется, типовая. (Могу ошибиться, про кошек мало что знаю, никогда — ни в детстве, ни потом — кошки в нашем доме, стыдно признаваться, приюта не находили.) И не на лавочке какой бы то ни было целовала его, а на крышке рояля, причем он — Кто? (так я переименовала Миччи: кот делал меня счастливой лишь тем, что был кот, чудо и загадка мира, и я вопрошала в неге тайны: кот, ты кто?) — вовсе не спал, а бодрствовал в ожидании моего спешащего поцелуя после недолгой разлуки. И уста Кто? вряд ли были грязными: кантовался он не при быковской больнице, а в манхэттенском доме для музыкантов, в ухоженной квартире. Но целовала я Кто? именно в уста, чего от себя никак ожидать не могла; до сих пор так и не знаю, насколько тривиально это целование кошки в губы (можно так сказать: в губы? или только: в уста? в пасть — не совсем то).
          К кошкам я слишком уж неравнодушна, каждая (именно так) встречающаяся в гостях ли, на улице ли вызывает ощутимый прилив нежности и даже гордости непонятно за что (понятно за что). При этом, повторю, нога кошки (как и собаки) не ступала в мой дом (не на кого оставить, когда уезжаю) — отсюда, скорее всего, и экзальтация.
          Пусть не в моем доме, но хотя бы в кошкином, был, слава богу, и у меня опыт длительного совместного проживания с кошкой под одной крышей, причем на положении не гостьи (такое случалось, по счастью, и прежде), а хозяйки. Был хотя бы cat-sitting.
          Приятельница, музыкант не без имени, уезжала на летние гастроли по пяти континентам, и на кого-то надо было оставить любимого кота. На 43-ю стрит Нина доставила Миччи на груди крохотным котенком из Рима. Подарил возлюбленный, весело и легко возлюбленный, так что Миччи рос в ауре смеющихся воспоминаний; ему бы стать милягой-итальянцем, но сиамские кровя брали свое, он оставался зверем. Если не Миччи, таков был Кто?, только о нем могу судить.
          За cat-sitting мне предложили всё лето жить в приятной квартире в центре Манхэттена. Лето в центре Манхэттена — это то, чего я с тех пор избегала, как могла (и избежала в конце концов), но в те годы жизнь по своему «жизненному этапу» привела найти службу в Манхэттене, а жила я в четырех часах езды от него на север. Требовалось пристанище для серьёзных поисков работы (чудовищная жара в то лето свела их на нет, скажу забегая вперед). В обязанности cat-sitting у Нины входило только выкладывать еду из кошачьих консервов. И быть компаньонкой Миччи, что бы это ни значило. В частности, то, что песок для кота меняла приходящая домработница и что у кота была своя ванная. Песок перевесил мою боязнь злых, по слухам, сиамских кошек. Я решилась.
          Всё получилось как в сказке (без хэппи-энда: приятельству с Ниной пришел конец, но совесть моя чиста). С Миччи мы друг в друга влюбились к вечеру первого дня, точнее нашего первого дня (два дня испытательного срока провели втроем с Ниной). Приятным сюрпризом оказалось, что кот не лез в постель. Боюсь этой штуки с тех пор, как в шестилетнем возрасте проснулась как-то от живой тяжести на себе: что-то большое и теплое шевелилось внутри пододеяльника. В комнате ещё горел свет, и, парализованная страхом, я смотрела, как серая огромная незнакомая кошка (соседей по лестнице, выяснилось), медленно — беременно, сказала бы теперь, — выбиралась из-под выреза пододеяльника. (Бедняга-пододеяльник надолго превратился в недруга.) Мать объяснила, что внутри киски котята и потому она ищет местечко, где её не обидят. Пережитый испуг никак не сказался на хорошем отношении к кошкам, только спать с ними не хочу.
          Вся долгая моя бескошачья жизнь, как сухая растрескавшаяся земля, жадно впитывала влагу кошачьей прелести. Меня убивали тривиальнейшие из мелочей — типа, как кот ластился к моим ногам, куда бы ни шел. Мне особенно нравилось, что приникал он к ногам лишь на секунду. А как он смотрел мне в глаза своими голубыми загадками! Этот взгляд меня убивал. Главное, он просто был — один, со мной и непостижимый. Кто ты? Я разговаривала с ним, само собой пришло имя Кто?, и он отзывался на зов кто?кто?кто? (взамен кис-кис-кис, которое не воспринимал). Кто ты? — спрашивали поцелуи в уста. Они отвечали.
          Поцелуи в уста, надо сказать, верность в глазах Кто? не доказывали. Это стало выясняться по той ревности, какую он иногда выказывал к моим гостям. Ревность, как ей и положено, была необоснованной. Кто? судил в широком диапозоне человеческой привлекательности. Как-то зашел Сергей Довлатов со своей «неаполитанской внешностью». Рост его известно какой, так вот Кто? нацелился на неаполитанскую прямо в передней, без разбега, в прыжке с места. Человек-гора сумел перехватить его на уровне своего подбородка (так он, отделавшись царапиной на руке, потом настаивал) и, скверно ругаясь, швырнуть в ближайшую комнату, плотно затворив дверь и потребовав держать её запертой на время визита. Довлатов был явно ошарашен и не сразу успокоился. Успокаивался этот страстный собачник, конечно, остроумными тирадами против кошек. Не сказать, чтобы у Кто? вид был побитой собаки, когда я освободила его из заточения. Я слегка поругала его, больше для проформы, не осознавая тогда, что Кто? многое понимает.
          Не все, как Довлатов, оказывались столь реактивны, да и Кто? с тех пор нападал не прямо в прихожей, как сторожевой пес, а более неожиданно. Кто-то из гостей выдвинул против гипотезы ревности гипотезу защиты меня, моей гипотезы влюбленности не отвергая. По правде сказать, дело ограничивалось царапинами, но пришел и день, когда Кто? глубоко прокусил запястье друга, позволившего себе прилечь с томиком «Урании» и бутылкой вина на роскошном ковре гостиной, как раз рядом с роялем. Не исключено, что для Кто? эта часть комнаты была священна, во всяком случае — е г о. Кто? напал, когда друг, набредя на «Развивая Платона», восхищенно стал читать вслух. Нашей общей завороженности Бродским at his best Кто?, видимо, вынести не мог. Кровь полилась рекой, но слава богу, не на ковер, а на чтеца, который, испустив нормальный вопль оторопи и боли, тут же нашелся пошутить, что давно хочет перерезать себе вены, но всё не решается, а молодец Кто? взялся сделать черную работу. Когда забинтованный гость удалился и я перешла в свою комнату, вошел Кто?, т.е. протиснулся в дверную щель и как всегда уставился на меня в упор своими незабудками. Зла я была на него, как на человека, так что ругала, вкладывая в голос и негодование, и презрение, причем совершенно искреннее. «Как ты мог т а к поступить? ты — что? дурак? ты не Кто?, а ничтожество!»... Он вкопанно слушал, и вот тут-то случилось необыкновенное, на мой неискушенный взгляд: Кто? издал какой-то сдавленный визг, резко повернулся, вильнул туловищем так, что мне стало ясно, что он расслышал моё презрение, и вышел из комнаты, хлопнув дверью. От обиды, таков был его body language. А хлопнуть дверью он умудрился буквально, пусть и не громко.
          С тех пор он уже меня не встречал на рояле, а забирался на верхние полки стеллажей, откуда пристрастился прыгать через всю гостиную. Раньше я за ним такого не наблюдала. Глаза его вспыхивали в полете характерным сиамским красным огнем, но я его не боялась, я чувствовала, что он меня любит по-прежнему, просто ему надо пережить позор. Так он летал и летал по комнате с непокорным видом, пока однажды приземлился не на пол или диван, а на край стеклянного пространного журнального столика, точнее сказать, стола, прямо на массивную пепельницу чешского стекла. Раздался звон, треск, пепельница уцелела, но часть крышки стола отскочила.
          Ритуал с поцелуями на рояле тут же возобновился, но дни моего cat-sitting уже были на исходе. Работы я не нашла, сняла квартиру, не в Манхэттене, а через Ист-ривер, район хороший, вскоре нашла и работу, тоже хорошую. Когда Нина вернулась и увидела разбитый стол, который, выяснилось, был любимой мебелью (действительно удобный и красивый стол, под янтарь), она не поверила мне. Так и сказала: «Я тебе не верю. Разбили твои поэты-пьяницы, а ты сваливаешь на Миччи, он никогда на верх стеллажей не забирается и не прыгает оттуда».
          А что же Кто?? Каков был его body language? А таков, что Миччи у меня на глазах стирал Кто?, как ластиком, и когда через несколько дней я занесла Нине чек за телефон, на диване, перед журнальным столиком (вещь не пропала, из стола сделали с изящным изломом столик) полеживала кошечка, так же похожая на Кто?, как похож подстрочник на оригинал.