Алкоголь в моей жизни / 22.01.2007

• Татьяна Щербина

          Сначала (начало — это 16 лет) я пила водку, потому что хотела походить на взрослых мужчин. У «настоящей жизни» было определенно неженское лицо. Пила — сильно сказано, но в компании лихо опрокидывала стопку, и чтоб признали за своего парня, и от отвращения к напитку. Страшная гадость! С 18-ти лет, когда меня от нее затошнило по причине неожиданно женской, беременности, я завязала навсегда. Народ был жестокосерд к трезвенникам и порицал меня за отсутствие пузыря в доме, моим разочарованным гостям, особенно — сильно пьющим поэтам, приходилось опустошать в ванной пузырьки с одеколоном. Убрала одеколон с глаз долой, так Саша Еременко, помнится, развел в стакане с водой зубную пасту и пил ее. Я стойко переносила укоризненные вздохи: «Ты — не наш человек», но на женскую половину не переходила. Алкаш — нормальный, по тем временам, человек. Я держусь, снимаю пробы с Советского Шампанского, Арбатского, Рислинга — от всего этого раскалывается голова. Иностранное вторжение середины 80-х приносит новый вид напитков: ликеры Бейлис, Адвокат, Мисти. Вкусные, сладкие, когда достается — пью. В голландском посольстве напилась до чертиков, пока перепробовала всю ликерную тележку: Голландия же — главный производитель ликеров. Такое у меня сложилось впечатление, возможно, ошибочное. Это первая страна, куда я попадаю, 1989 год, поэтический фестиваль в Роттердаме. Пью там сливочные ликеры, правда, не напиваюсь, состояние это запомнилось как неприятное: мучительно хочется спать, и больше ничего.
          Насытившись ликерами, явившимися мне весточками западной дольче вита, снова перестаю пить. Я на этом самом Западе, в Мюнхене, и живу. Пригубливаю в ресторанах, кто-то рядом расхваливает Кьянти классико, завязывается спор о винах, а мне трудно поверить, что есть между всем этим пойлом какая-то разница и что они это всерьез. Переезжаю в Париж, рестораны — каждый день. Добровольно беру только сок, а здесь меня никто и не заставляет пить, как в Мюнхене, поднимать бокал (там были русские, со «Свободы»), только смотрят странно. Иногда участливо спрашивают: «Вы больны?» «Нет». «А почему вино не пьете?» «Невкусно», — простодушно отвечаю я. И тут сердобольные французы взялись за мое винное просвещение. С просвещением — совсем другое дело: вино я полюбила всей душой, через год стала в нем разбираться, через два — привередничать, побывала в винных шато, осознала, что вино — это кровь, циркулирующая между Землей и Солнцем (можно и с маленьких букв), и по сей день французские вина остались для меня амброзией, то есть напитком богов, то есть таких людей, на которых я и хотела походить с самого начала. Не именно на мужчин, не на алкашей, тем паче, а на людей, проникших в секреты настоящего вина. Спирт, спиритус — это дух, и, если его выделить в чистом виде, он забивает все живое, в вине же он дан в человеческой пропорции.