Секс в моей жизни / 29.03.2008

• Ксения Щербино
  Эглантина

  Секс и страх эльфов в викторианском толковании. Густо-белесое, липнущее тесто Киньяра и прерафаэлитов, пугающие отражения в окне, бессонные лежания в постели и вглядывания в лицо лежащего рядом — черты спящего распластываются в пустоте, расслаиваются на впечатления дня, напоминают кого-то другого.

  Как в голове Елизаветы секс стал синонимом опасности? Случилось ли это в тот момент, когда статный Томас Сеймур рвал на кусочки ее длинное платье под присмотром собственной жены, вдовы короля, отца Елизаветы? Как она держала, ревнивица, тонкую королевскую кость, пока он резал королевский батик-и-бархат. Вся королевская конница, вся королевская рать не смогли бы собрать это платье, платье из папиросной бумаги, бумажные змейки, искусительницы, мертвые змейки, кто тогда знал, что Катерина Парр умрет на ложе, а Томас Сеймур на плахе? В какой момент разодранное платьице не сложится в престол? Эта же сцена — в пьесе бедного, слабого Ведерберна, цветастом платке посреди лужайки Антонии Байетт, романе о литературе в любви и любви к литературе. (Бедная, бедная Фредерика Поттер — ничего не понять и расстроиться так ужасно, как страшно быть некрасивым умным ребенком, пытаться избавиться от невинности, которая мешает тому, кого любишь, с тем, кого не любишь. Все насмарку, я знаю, навсегда холодная, литературная нелюбовь к близости чужого тела, навсегда загораться-и-гаснуть, ортега-и-гассетовская дегуманизация секса, секс как искусство.) Бедная, бедная Елизавета. Ни одного мужчины, ни одной тоски, рыжий прерафаэлитский войлок, не в нем ли Шекспир найдет своего Гамлета? Даже пол менять не нужно — андрогинны, андрогинны, узкий датский принц и высокая английская принцесса. Урок номер один — не приближаться. Матери, красно-шелковой, шестипалой, с глазами как вишни, отрубили голову перед зеленой башней за секс. За религию и за неправильный пол ребенка. Страсти не было, был холодный расчет стали, холодный росчерк пера, полуправда палача, и бурая кровь Анны Болейн окрасила в рыжий будущий парик ее дочери. (Эглантина — шиповник ржавчинный — символ Елизаветы.) Урок номер два — не приближаться. За что казнили женишка-томаса, каково лежать на незапятнанной простыне, ждать вдовца-без-головы? Томас Сеймур, не из-за его ли сестрицы убили маму, сестрица-аленушка, братец-иванушка, а я тот самый колодец, который в козлят обращает. Не плюй в колодец. Колодец — девственность. Холодные ножны тонкого, режущего разума. Дракон со львом по обе стороны герба — на самом деле, это Кэрролл выдумал, что они в трубы трубили, не было такого, была только ужасная, некарточная пустота, и тонкая девочка на испуганном черном троне.

  Был ли юный Робин Девре, граф Эссекс, птичкой? Жаворонком-ласточкой-малиновкой, которую пронзил елизаветинский соколок Анны Болейн? «Молиновка» — от слова «молиться». Тревожная птица юности, нанизанная на стальной клюв королевского величия. В этих стальных доспехах собственного благоразумия всегда верна себе. Semper eadem, камень-ножницы-бумага, но никогда не позволять ничего, что охотно меняло бы форму. Форма — тюдоровские розы с рождения четвертовали ее лицо, цветок-четвертование-мясо, возрождение и убийство, жизнь-в-смерти, и смерть-во-сне, говорят, она лежала, ах, как она лежала на смертном одре! Николас Хиллиард, «Юноша с розами», галерея Тэйт, шекспировские сонеты — сколько символов на одну большую, сбывшуюся историю о королевской власти и предательстве, и одну маленькую, несбывшуюся — о любви и сексе?

  А сейчас в школьных тестах спрашивают, почему был нарисован тот или иной портрет, почему в том или ином платье, а она с детства знала, что платье режут, режут, чтобы выебать тебя, выдворить из тебя твое детство, не сказать, чтобы счастливое, но бывает и хуже. И все эти жемчужины-изумруды, мех и шелк, бархат и картофель, который привезут из Америки, девственного континента, - все равно платье нарежут ленточками, как в майский день, выбирая королеву, все равно выебут, так что не лучше превратить в платье самое себя, как в фильме у Кашпура, выбелить лицо, замалиновить губы и никогда не смотреть в зеркала. Пока малиновка-робин-эссекс целуется до цвета, все будет хорошо, потом погрузить губы в его грудь и съесть.

  Миф о женщине-вампире в викторианские времена был одним из самых цитируемых. Лианнон-ши, любимая смертница Уильяма Батлера Йейтса, воплощающая в себе одновременно страх мужчин перед женским, властным и анархичным началом, и распространенное представление о женщине как существе, паразитирующем на мужчине. Этот страх означает секс, бо с каждым поцелуем она выпивает день из жизни возлюбленного, и так протанцуешь с ней день, два, а потом упадешь замертво. Не тот ли океан, который к Цинтии стремился, пока не был выпит королевой фей? Той самой королевой, что у викторианцев станет вампиром — Брэм Стокер с его Дракулой не был так популярен, как она, беспощадная роза романтиков! Ее любили гэльские поэты — она учила их танцевать по веточкам кельтских рун, лепесткам цветов доброй старой Англии, а потом, в тесном сидхе, смутно напоминающем гроб, они пытались перерезать друг другу глотку.

  Как же так, еще вчера «моя принцесса», а сегодня только «моя леди Елизавета»? А вчера твою матушку разделили на душу и тело, и душа у нее оказалась красная и тонкая, а тело так себе. Не об этом ли сталеразделе вспоминалось с друг-Робином? Ах, дэдли-Дадли-дилдо, елизаветинский жеребец, по молодости все как-то больше с жеребцами, это в старости перейдет к птицам. Потом Булгаков напишет, что мол, граф Роберт был любовником королевы и отравил свою жену, и снова возникнет тема платка, не того, вероникиного, и не того, что Дездемона роняла у Шекспира, еще одного действующего лица того века, который одной ногой в его литературе, другой — в его жизни, но все равно про секс. Про постель, мягкую, зловещую, про то, как странно лежать рядом и чувствовать, что кто-то имеет на тебя права, про то, чего так и не узнала бедная, бедная Елизавета.