Война в моей жизни / 22.06.2009

• Анастасия Афанасьева

  Тревога, — я говорю, — тревога! Идет война. Не та, которая с танками и авиацией, нет. Такие войны нам не известны. Нам — это кому? Нам — тем, кто с детства живет в большом городе, с года восемьдесят какого-то до начала годов двухтысячных.

  Соком наливаются листья, до полужидкого состояния раскаляется асфальт, листья опадают, слегка что-то белое сверху, все бело кругом. Школа, институт, работа, друзья, любовники. Бедность, достаток, снова бедность. Доллар падает, доллар стабилен, доллар растет. Цены на еду стабильны, цены на еду растут. Книга на прикроватной тумбочке. Что там? Левкин, Фанайлова, Улитин, Айзенберг, Кузьмин, Херсонский. Диск в компьютере. Что там? Петручиани, Пасториус, Колибри, Битлз, Сурганова, Рахманинов, Моцарт. И какие-то цветы на подоконнике в такт всему этому вечнозелеными своими головами кивают.

  Тревога! — я говорю, — тревога.

  Собирайте диски свои и книги свои, друзей и любовников своих, ибо война. Но не та, которая с пехотой и пулеметами, нет. Не такая, где есть место для явного подвига. Где наши и не наши. В чужого — стрелять, своего — спасать. Отступить — плохо, надо стоять до конца. Тогда или медаль, или смерть. Что я знаю о такой войне? Ничего, со слов только, из цитат.

  Наша война другая, она тихая и приходит исподволь. Любой чужой в этой войне может через месяц или меньше стать своим, поэтому не нужно торопиться никого убивать. Вообще никого убивать не нужно. Часто нужно отступать, за отступление тут могут дать медаль.

  Учитель качался в гамаке на садовом участке. Он натянул его между двух яблонь. Было ему хорошо. Он читал книгу и между строками дремал. Незаметно подкралась война. Жена учителя плавала, лодка перевернулась. Жена то ли утонула, то ли была спасена каким-то усатым местным, к которому вскоре ушла. Учитель то ли хоронил ее, то ли проклинал за предательство. Личная война сгноила его гамак, вырвала книгу из рук и разрушила какую-либо определенность. Учитель растерянно стоял посреди садового участка и не мог ничего рассмотреть из-за дыма метафорических снарядов.

  Дальше он может либо спиться, либо нет. Второе совсем сложно. Особенно когда стоишь вот так, среди обломков, а книжка твоя, которую читал в гамаке, превратилась в тот самый самолет: его видно, если задрать голову вверх. Книжка оставляет след посреди неба.

  Наша тихая война заползает в устоявшийся быт незаметным насекомым, троянским вирусом, миниатюрным обманом, струйкой случайно разлитого молока. Наша война не оставляет крови и прочих явных следов, неброскость — ее главное свойство. Подвиг в нашей войне — тихий и незаметный. Поражение — едва слышный удар черепа (об лед), удар такого свойства заглушают проезжающие мимо трамваи, музыка, доносящаяся из подростковых окон. Наша война не имеет начала и конца. Она есть длительность и протяженность. Чины в нашей войне переменчивы, как женщина, и угадываются интуитивно, а не по знакам на плечах. Не упрекайте нашу войну в игрушечности: она очень настоящая. Бои бывают не только там, где взрывы и кровь, но и там, где поля в цвету, искусственный водоем, паутина натянута между веток, а вы идете в кепке цвета хаки куда-то вперед и внезапно спотыкаетесь.

  Ты очень маленький. Твой папа заболел. Твоя мама плачет в кресле. Напиши ей письмо от имени ангела. «Здравствуй, мама, я наш ангел и обещаю тебе, что все у нас будет только очень-очень хорошо». Мама расскажет тебе о лжи во благо. Ангел, пишущий письмо, знает о ней все и лжет во благо. Дай маме платок, обрежь телефонный шнур и обними ее. Прижмись крепко. Поцелуй в щеку. Наш папа в коме, мама, а мы еще слишком малы, чтобы суметь утешить тебя. Ты думаешь о том ,что делать одной с трехлетним ребенком на руках, а их знаешь сколько таких, одних с ребенком, — не счесть. Даже если наш папа отправится куда-то в другое место, мы все сможем. А если не отправится, то спустя пару месяцев мы будем приносить ему с улицы пластиковый пакет, наполненный воздухом: чтобы он, не выходящий из дому по запрету врачей, смог вдохнуть чуть-чуть весеннего из пластикового пакета.

  Наша война в детстве сопровождается гендерным конфликтом и ношением игрушечных автоматов. Взрослые военные отдают нам свои ненужные старые фуражки и кители, нам — с другом Лешкой. С другом Лешкой мы прячемся в засадах и стреляем в девчонок из соседнего двора. Тут все крайне просто и крайне серьезно. Приблизительно в это же время из Афганистана выводят наши войска. Мы смотрим об этом телевизор и не понимаем, о чем, собственно, речь.

  По улице идут человек и зонт. Человек держит зонт в правой руке. Человек покупает свеклу. Человека обвешивают. Человек составляет годовой отчет. Человек обсчитывает других. Дома человека ждет маленькая собачка. Она очень радуется, когда человек приходит домой, но, если он недостаточно ласков с ней, поднимает лапку возле его зонта, стоящего раскрытым, потому что только так люди сушат свои зонты. Человек засыпает и просыпается, отвоевывает часть пространства в трамвае, на службе здоровается с союзниками и не здоровается — с врагами, которые через месяц станут союзниками. Он думает о том, что на новый год нужно купить водки, елку и постричься. Человек думает: «Хорошо не воевать, а дышать, как на росточек маленький, как на желтого цыпленка в ладонях, дышать, двигаться и менять форму, наполняться и наполнять, соответствовать переменам и создавать их, так аккуратно, тихо, плавно, как пауза между мыслью и началом говорения, как паузы между словами, как пауза живая, смыслом наполненная, сердцем исполненная, пауза, в которой все сразу есть и из которой все что угодно может появиться на свет, но пока еще не появилось, а ждет, тихо ждет в возможности своего существования, вот как надо, а не строем ходить, маршем, сапогами, кувалдами, кулаками, всем телом напролом как ледоколом, непреклонным в механике своей».

  Наша война происходит беспрестанно, забыть о ней означает проиграть. Солдаты, генералы, маршалы, капитаны, лейтенанты — невидимые чины, идущие утром в сторону метро, днем в сторону супермаркета, а вечером — куда-то, где театры, кино, пивные бары, дискотеки, вокзалы. Кто стреляет в меня любовью своей или ненавистью своей в тот момент, когда я пишу этот текст, кому я посылаю любовь или неприязнь свою? Невидимые снаряды, гранаты, пули, взрывающие дома и очищающие места для новых домов, попадающие прямо в сердце или совсем мимо, например, всего лишь в мочку уха, тихая дрожь линии фронта, глубокая вибрация тыла. Санитары на машинах с сиреной, подбирающие раненых, военные прокуроры, устраняющие тех, кто нарушил правила игры. Кошки, собаки, песочницы, дети, планы на рождественские каникулы, мировой финансовый кризис, собственное материальное неблагополучие. Что я скажу тебе сегодня вечером, когда я прикуриваю третью сигарету подряд, а снайпер в соседнем доме прицеливается осторожно и отправляет мне пулей смс, бьющий прямо в сердце. Я лежу на полу и смотрю на звезду, пишет мне снайпер, а Бродский, как известно, сказал, что только так и можно смотреть сюда: с высоты и мигая, так вот, отсюда можно смотреть тоже только так: лежа, внимательно, почти шепотом смотреть, чтобы не нарушить это странное равновесие, частью которого ты являешься, воин, солдат, генерал, маршал, слышишь ли или нет: я люблю тебя, звезда мигает, земля вертится, солнце освещает другую ее часть, метро работает до часа ночи и прошлого с каждым днем становится все больше.

  Я говорю: вот война. Такая тихая, что о жертвах ее знают всего несколько человек: члены семьи и чуть-чуть соседи. Настроить радио, услышать отголоски ее:

  Пил, пил постоянно, каждый день, достал, скотина, пил и бил, напился снова, стал угрожать, я и пырнула ножом... Надо же жить на что-то, а он шел, красивый такой, в дубленке новой, красивый и сильный, поэтому мы его толкнули, он сам головой о бордюр, мы не хотели... Он приставать ко мне начал, я рыбу резала, нож в руках был, я его так, припугнуть хотела, а потом смотрю — он не дышит... Пили они, пили, этот начал зажигать с моей женой, я сказал им прекратить, а она на моих глазах с ним тискалась, раззадоривала меня, я сказал ей, перестань, хуже будет, я пятнадцать лет в зоне отсидел, а она продолжала, я же их предупреждал, что будет два жмурика... Я только украсть хотел, а хозяин дома был, прогонять стал, я ему говорил — не трогай меня, отдай все и оставь, а он ногами, ногами, вот и пришлось защищаться, я не хотел убивать... Бытовуха пьяная, пьяная бытовуха... Он меня пидором обозвал, а это по нашим законам нельзя, я взял нож, рядом лежал, и ему точно в сердце, я с ножом умею... Я в поезде ехала, ехала, ехала, ехала, ехала к морю, ехала в поезде к морю, ехала в поезде к морю я, чаек увидеть и волны, гальку потрогать, это каждый в жизни заслужил, несколько дней на море, как бы ни жил он, кем бы он ни был, плохим или хорошим, несколько дней на море положено каждому, без этого никак, никакой жизни не может быть, вот и я ехала, еду сейчас, еду и еду, и море будет очень-очень скоро, главное хорошенько смириться и ждать его так смиренно-смиренно, и тогда оно скоро появится: чем смиреннее, тем скорее, я знаю.

  Тревога, — я говорю, — тревога. Рядовые спешат на работу, обсуждают сотрудников и сериалы, наступающий новый год. Деревья качаются и не качаются, шумят машины и троллейбусы, собаки бегут на восток, голуби ходят важные. Я всматриваюсь в участки тишины, расположенные между каждым событием, между каждым ударом клавиши, между строками, между буквами, между словами. Тревога, я говорю себе, будь внимательнее, когда просыпаешься и идешь, когда будущее становится настоящим, а настоящее — прошлым, когда с каждым шагом сбываешься кем-то, кем ты, возможно, и не хотел стать, когда в детстве сидел с Лешкой в воображаемом окопе, с игрушечным автоматом Калашникова, стрелял в девчонок из соседнего двора, бросал в них снежки, сам был девчонкой, девушкой, женщиной, наконец, держал в руке карандаш, мобильный телефон, руку другого человека, гладил собак, обнимал собственные плечи перед сном, трогал сиденья в метро, поручни, страницы, вельветовые джинсы, гитарные грифы, листья, землю, только что пойманную рыбу, наушники, пятку, молчал и говорил, говорил и молчал — иногда по очереди, иногда одновременно. Где теперь то, что называлось жизнью, должно же оно оставаться где-то еще, кроме памяти? Из этой точки, из этого сейчас видно, что тогда был очень не прав, а казалось, что был прав, и теперь кажется, что прав сейчас, а потом будет казаться, что сейчас был совершенно не прав и ничего не знал, а вот теперь знаешь гораздо больше.

  Поэтому я говорю теперь: ничего не знаю, только желаю чего-то несмело, но сильно, и понимаю, что ничего нельзя предвидеть никогда, каким бы ни был прекрасным военный стратег, какой бы численной и сильной ни была бы пехота, как бы ни были совершенны танки наши. Дотронься до меня, и я запомню тебя, а ты запомнишь меня, и мы удвоим наше прошлое, и станем сильнее, и сделаем шаг вперед, и, возможно, увидим учителя, стоящего посреди своего садового участка, или человека с зонтом, или нечаянного убийцу, или продавца воздушных шаров. Или просто воздух.

  Просто воздух. А что еще нужно, кроме этого, что еще может быть нужно, когда умеешь видеть и слышать воздух.