Война в моей жизни / 22.06.2009

• Марина Бувайло
  От Махачкалы до Баку

  До Махачкалы была пустота. Потом началось медленное, толчками пробуждение. К моменту нашего отъезда я уже хорошо двигалась и слышала. Собственно, звуки и вернули меня к осмысленной жизни. Более поздние рассказы родственников настолько переплелись с моими собственными ощущениями и переживаниями, что отделить их друг от друга я и не пытаюсь. Так вот, звуки. Сводки Совинформбюро — позывные и голос Левитана — пугали меня, покой или равномерное движение прекращались резко, вздрагиванием, тревожным замиранием, вслушиванием через сердцебиение — «работают все радиостанции Советского Союза», — и через много лет вызывая панику при предвещающих объявление сигналах. Последний раз такое внезапное выдёргивание из сонного покоя помню в электричке. Радио в вагоне вместо — «следующая остановка — Панки» — прозвенело: широка страна моя родная, заговорило знакомо, пугающе торжественно: говорит Москва, работают... Вокруг радовались, спутник, запустили спутник, а я отходила от нервной дрожи — слава Богу, не война.

  Сирены тоже пугали меня, но почему-то меньше.

  В тот вечер я, видно, задремала и проснулась от возбуждённых голосов. Голоса были знакомые, родные. Спорили отец и дед. Семейная хроника прояснила услышанное мною, и картинка нарисовалась.

  С одной стороны «газика» стоял мой отец, фактически дезертировавший из армии на несколько часов, чтобы отправить нас из Махачкалы, куда приближалась дивизия Эдельвейс. Мои родные, чистая семитская линия по матери, никакого восторга от героического прорыва арийцев не испытывали, поэтому на семейном совете было решено убегать и попытаться попасть в Баку, там мама жила в юности, там у нас были родственники. Итак, с одной стороны машины мой отец загружал всякий скарб, указанный женщинами, с другой стороны дед вытаскивал вещи и складывал в кучу — бабушкины пишущую и швейную машинки, разную утварь, но не четвертную бутыль вишнёвой настойки — это Гитлеру не достанется, сказал мой дед. Споры об участи других вещей и разбудили меня. «Беру только то, что смогу потащить сам, — говорил дед. — Кто потащит эту машинку? Она? Она? не могут? Не могут! Пусть Гитлер учится шить платья и печатать по-русски, я не возражаю. Но наливка ему не достанется».

  Так мы и поехали. С наливкой.

  Вокзал был закрыт, но отцу по дружбе сообщили, что в нескольких километрах от Махачкалы стоит состав, который направляется в сторону Баку. С трудом водитель машины состав нашёл, фары высветили открытые платформы, ступенчато груженные длинными ящиками. На ступенях сидели редкие стайки таких же блатных семей, как и наша. Пути, естественно, не освещали, чтобы фашисты не догадались и не стали бомбить. На шофёра зашикали, и он фары выключил. Темнота была тьмущая, ни луны, ни звёзд. Мне отсутствие света не мешало, а остальные сетовали, но не жаловались. Кому пожалуешься на отсутствие луны? У Бога в то время дел хватало и без этого, не до освещения.

  На ощупь и по подсказкам негустого населения платформы мы погрузились и расположились на ящиках. Рассчитывали, что тронемся утром. Появлялись понемногу ещё люди, рассаживались на платформах. Куда шёл состав, точно не было известно никому. Отец с шофёром уехал в часть, благо она находилась неподалёку. Пообещал приехать, если сможет, если успеет. Народу прибавлялось, усаживались всё тесней и тесней. Состав дёргали, что-то отцепляли, прицепляли, катали немного взад-вперёд. Старожилы успокаивали новичков. Я заснула, свернувшись в калачик.

  Вернулся отец, привёз бидон кипятка. Попили с соседями чаю из соседских стаканчиков-армуди. Отец начал в очередной раз прощаться. Состав снова дёрнули и немного прокатили. Никто особого внимания не обратил, только в темноте что-то прокричали.

  Состав проехал ещё немного и вдруг, резко дёрнув, набрал скорость, и мы помчались. Закричали, заплакали, кто-то не успел вскочить, кто-то не успел соскочить. Отец попытался, но мама с бабушкой вцепились в него, и прыгать на ходу неизвестно куда в темноту не дали. Люди кричали, крики разделились, часть осталась позади, часть поехала с нами, постепенно замолкая, остался только горестный плач, на нашей платформе, на других. Все поняли, что война вот она, настигла, разделила, погнала неведомо куда, неведомо на сколько. Плакали все: женщины, дети, плакали, прикрываясь темнотой, старики — в общем разноязычном плаче не разобрать, кто плачет.

  И тут мой дед вспомнил о своей настойке, упасённой от Гитлера. И снова поплыли из рук в руки стаканчики, полные вишнёвой наливки, возвращаясь пустыми и назад в темноту полные. И постепенно вишнёвка и пробившиеся рассветные лучи, слившись вместе, утешили людей и настроили на будущее, которое хотя бы сегодня надо было как-то прожить — есть, пить, найти место для справления разнообразных нужд.

  Мне тоже досталось немного наливки, и я развеселилась.

  
  
  

  Солнце взошло, осветив плотные ряды людей, сидящих на ящиках с... Снаряды, снаряды, в ящиках снаряды, на снарядах сидим, а если бомбить начнут, одной бомбы... а если так, без бомб, от тряски взрываться начнут, а если... снаряды везут, значит, к фронту. До разъезда бы доехать, там остановимся и... Проскочили, не замедлив хода, один разъезд, другой. Теперь уж до Дербента, до Дербента доедем и... солнце жарко светило, смаривая после бессонной ночи, устав волноваться, люди задрёмывали, утешая друг друга в полусне, скоро Дербент, до Дербента доедем и... Спали, привалившись друг другу на плечи, а Дербента всё нет. Проскочили, не остановившись, или вообще уже не туда едем. Солнце высоко в небе, не определишь, где юг, где север. Просыпались в тревоге, грузинская бабушка на ящике повыше плачет-поёт, укачивая младенца, внизу звонко шепчутся армянки. Отца, он в форме, всё время теребят, военный, должен знать, куда едем. У бабушки, у неё малярия, вывезенная ещё из Сухума, начинается озноб. Мама обтирает ей лоб, щупает пульс, какая-то женщина передаёт шерстяную шаль, бабушку укутывают, обмахивают веером, тоже чьим-то. Хинина нет. Теперь уж до Баку, солнце слегка скатилось из зенита, определив, едем всё-таки к югу, на Баку.

  В сторону Баку, но не в Баку. Это выяснилось к вечеру.

  
  
  

  Баку поразил меня трамваями, их грохот и тряска восторгали меня, до сих пор трамваи —мой самый любимый вид транспорта. Первые дни мы прятались в квартире, комнате в коммуналке, моей тёти, маминой двоюродной сестры. Нефть, близость Ирана,

  стратегической базы англичан, делали Баку особо привлекательным пунктом для врагов, которые забрасывали город листовками, призывая сдаваться. Боялись диверсий, эпидемий — тиф, холера и даже несколько случаев чёрной оспы были уже зарегистрированы вокруг города. Город был закрыт для беженцев, мы были беженцами и прятались. Тётя с дочкой переселилась к своей сестре, моей другой тёте, в Арменикенд, забегая к нам вечерами. Из-за затемнения и комендантского часа жители города (и соседи) рано ложились спать, но у врачей, а большинство моих бакинских, и вообще всех, родственников — врачи, у врачей были пропуска. Пользуясь пропуском, тётя приезжала к нам, отпирала висячий замок на двери, приносила еду, выводила в уборную, больше всех, естественно, страдал дед, стеснявшийся пользоваться горшком на глазах у женщин. Я не страдала, но тёте очень радовалась, она распахивала дверь балкона, нависающего над трамвайными путями, и грохот поздних трамваев наполнял комнату, приводя меня в экстаз. Так продолжалось с неделю, пока...

  Тётя прибежала среди дня, — объявили по радио, в городе не хватает врачей, особенно патологоанатомов, всех случившихся в городе, не важно как, патологоанатомов призывали срочно зарегистрироваться в местном военкомате, получить направление в министерство здравоохранения и немедленно начать работать. Ура! Мама — патологоанатом. Воспользовавшись подувшим с Каспия ветром, на маму надели просторное приличное пальто, и мы с ней отправились регистрироваться. Пешком, а не на трамвае, чтобы я не возбуждалась и вела себя хорошо. Я вела себя отлично, и всё прошло как нельзя лучше, мама получила работу, и это значило, что мы, её семья, могли законно оставаться в городе. Ура!