Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться...
Внезапен — и все же необходим этот прорыв в вечном движении в век высоких скоростей. Контраст тем разительнее, что герой романа Л. Жуховицкого — человек одной из стремительных профессий — журналист, который вечно в погоне «за бегущим днем», из одной командировки в другую, в мелькающем калейдоскопе новых лиц, историй, судеб... Для Георгия Неспанова это естественная стихия. Стремительный ритм дает ему уверенность, полноту жизни. На первые страницы романа Георгий Неспанов входит, упруго и широко шагая, легко и счастливо дыша. Ореол удачи неразлучен с ним. Георгий Неспанов — лучший фельетонист центральной газеты. Тот, кому дают самые ответственные задания. Кто приходит и побеждает. Он имеет успех у жизни и у женщин. Он меток и остроумен. Он делает дело. Трудное и полезное. И любит его. «Вот уже три года я делал все, что считал правильным. Я писал то, что хотел, и так, как хотел».
Правда, рассказ о двух командировках, призванных продемонстрировать мастерство журналиста Неспанова, настораживает своей дежурной иллюстративностью, банальностью. Убеждает же в талантливости героя как раз ткань повествования. Происходит своеобразный, возможно запланированный автором, сдвиг. Книга написана от первого лица, и все уменье автора, его наблюдательность, его находки, легкая ирония автоматически идет в творческий актив журналиста Г. Неспанова. К сожалению, порой он слишком кокетничает своей «современной» фразой, слишком увлекается лихим расхожим жаргоном. Но это тоже (до известного предела) — «в образе», так как передает оттенок рисовки, некоторого пижонства, свойственного этому удачливому парню.
И он удачлив и талантлив. Все, о чем он рассказывает, нам знакомо, и вместе с тем мы радуемся, как точно это воссоздано. И разноликая Москва: то широченный Новый Арбат, ранний-ранний, отсвечивающий голубым; то пятиэтажный типовой район с его стандартным негреющим уютом — «эти кварталы ничего не прятали, но ничего и не обещали — как редкий лес, они просматривались насквозь»; то новейшие дома, такие длинные, что жители крайних подъездов выходили на разных остановках.
Так и люди — они выхвачены из нашего сегодняшнего дня, мы узнаем их по намеку. Танька Мухина, практикантка, тощая и нахальная, как дворовый котенок, — «продувная мордочка с постоянной ухмылкой, а плаза — зеленовато-рыжие, сразу и расчетливые, и шалые — модные, сугубо современные глаза, лет десять назад таких и в помине не было». И практикант Генка, всегда готовый «мыслить масштабно», особенно в обществе симпатичной девушки. И Женька со своим горячим косноязычием — «газетчик от стертых подметок до постоянно грязных ногтей», который «молодым поэтам... пробивает стихи, молодым инженерам — изобретения, молодым актерам — спектакли». Элегантный международник Д. Петров, в чьем доме на вечерах в «русском стиле» пьют водку из голубоватых чешских бокалов и, разминая картошку специальной вилочкой, обсуждают шансы лейбористов на ближайших выборах. Ира — «женщина, каких в Москве миллион», из тех, что вечно спешат по своим делам, таким неважным для всего человечества, с большой сумкой, слишком приличной, чтобы выглядеть хозяйственной, но позволяющей по дороге в кино забежать в овощной, а на обратном пути и в сапожную мастерскую, вмещающей еще и книжку для себя, и два яблока для больного — два больших яблока с витринно гладкой кожицей: «женщины, покупающие яблоки поштучно, умеют их выбирать». И еще многое они умеют — и стать незаметными, и украсить компанию своим присутствием, и еще что-то, от чего с ними всегда легко...
Это те типы, те характеры, которые только складываются сегодня. Мы еще не знаем, какой неожиданной — своей, особой — стороной повернется каждый из них. Рита, Юркина жена, со своими прямолинейными, слишком незыблемыми принципами, со своей всегдашней уверенностью, от которой рядом с ней делалось тяжело, — как поступит она, когда жизнь поставит ей сразу два непосильных испытания: Юрка обречен, ему жить осталось два месяца — и у него другая женщина? Неожиданно для нас ведет себя и Танька, «нахальное дитя века». Неспанов, поначалу увлеченный ею, в первое же свидание почти выгоняет ее из своей комнаты, едва не дает ей пощечину, как самой подлой девке. А она после этого деловито спрашивает: «Послушай фразу — годится в начало очерка?», интересуется: «Ты от руки пишешь или на машинке?», продолжает трепаться задиристо, по-приятельски, не по-женски. Вот уж «любовная история», возможная только в наши дни.
Все эти типы и отношения мы видим глазами Неспанова — и видим не поверхностно. Так, он не очаровывается ровной, выдержанной, всеобъемлющей интеллигентностью ученого медика Леонтьева, которая одна видна в нем, «как в военном бросается в глаза, что он военный, а в спортсмене — что спортсмен... Спокойный, умный, несколько ироничный интеллигент, тип почти без индивидуальности... Кто знает, на каких камнях стачивались острые углы этого характера?» И скептически отбрасывает он законченную безупречность Одинцова, заведующего наукой в его газете. «Умный человек», «приятный человек», «заботливый человек»... Придраться решительно не к чему. «Он принимает форму должности, как жидкость принимает форму сосуда... Нынче от газеты требуют смелости и деловитости, и он, естественно, смел и деловит...»
Мы принимаем героя, его взгляды на людей и готовы поверить в то, что журналистская честность Георгия Неспанова, его принципы, его понятия о деле и о пустозвонстве, о порядочности и подлости несомненны, бесспорны.
И тем сильнее поражает резкий диссонанс — в первом серьезном деле герой не оправдывает своей славы проницательного, талантливого журналиста.
«Вся эта история была проста, как гривенник». Так показалось Георгию Неспанову, когда он выслушал ее от Леонтьева, представителя института имени Палешана. Десять лет назад сотрудник института Егоров, «дилетант», «врач самых средних способностей», по отзыву Леонтьева, предложил препарат для лечения лейкоза. Препарат был тогда испытан и отвергнут. Егоров пытался продолжать опыты и был уволен директором института Хворостуном. А два года назад тот же препарат появился под маркой Егорова-Хворостуна. И теперь Хворостун, тот самый Хворостун, которого выгнали из директоров за позорное для медика преступление — он приказал перелить больным недоброкачественную кровь, — кричит во всех инстанциях, что бюрократы мешают ему спасать человечество.
Да, Хворостун действительно ясен, как гривенник. Как будто и думать нечего, поставить рядом две бумаги за подписью Хворостуна — и фельетон готов. Пятьдесят третий год — «...за преступное разбазаривание народных средств на псевдонаучные эксперименты, основанные на «теориях», в корне противоречащих...». Шестьдесят третий год — «...и только бюрократическая волокита, основанная на защите чести мундира и зажиме критики, препятствует продвижению в жизнь прогрессивного препарата...».
Не слишком ли все просто? Да, эта готовая, откровенная фельетонность слегка настораживает Георгия Неспанова. Да, он сам говорит Леонтьеву, что не может делать никаких выводов, пока не поговорит с Егоровым. Но... Егорова как раз вроде нет в Москве. А фельетон нужен срочно, Одинцов почему-то «давит». А впереди — интересная командировка. А впереди — свидание с Танькой Мухиной, которого привычный к вниманию девиц король фельетона ждет с необычным волнением. А Хворостун так просит пощечины. Словом, через два дня фельетон готов. Фельетон, где «дымящаяся злость» на Хворостуна захлестнула все остальное — и заодно опозорены на всю страну и Егоров, и его препарат, хотя и о том и о другом Неспанов знает только понаслышке.
Поначалу невозможно понять, как же «король фельетона» допустил такой промах? И как разрешил ему это автор? Поэтому, едва выясняется, что лучший друг героя тяжело заболел, дальнейший ход событий можно предсказать далеко вперед. Очевидно, что болезнь вновь приведет к скомпрометированному лекарству, что друг умрет и только такой ценой будет исправлена ошибка, реабилитирован Егоров и его препарат.
Сюжет, как видим, весьма шаблонный. К счастью, шаблон, схема не подчинили себе все. Умирающий Юрка — не безликий икс, подставленный для доказательства теоремы. Слишком зримо видим мы его неловкую усмешку и угрюмую неохоту, с которой он говорит о себе. И то напряжение, которое испытывают все, говоря с человеком, точно знающим, что жить ему осталось два месяца. Как спотыкаются на невинных для здорового человека словах «потом» и «когда». Как поневоле сам Неспанов сбивается на банальные утешения вроде: «Ты выписывайся скорей, тогда уж свое возьмем», хотя этот натужный оптимизм может только коробить обреченного человека, подчеркивая его безнадежность. И как естественна и необходима простота Иры, которая не разыгрывала фальшивой бодрости и непонимания, но сумела стать частью больницы и создать для Юрки и тут дом, тепло, ровный и мягкий покой.
Мы вместе с героем прошли, мучаясь бессилием и беспомощностью, тот белый больничный коридор, куда вынесена койка умирающего, где твой единственный друг жадно ловит воздух, а воздуха не хватает ослабевшим легким... И теперь, когда мы видим не каких-то условных больных, а этого Юрку, эту Нину, худенькую девушку, точно знающую, сколько ей осталось до конца, но храбро справляющую «под самым носом у судьбы» свой день рожденья — двадцать два года, мы остро ощущаем всю преступность ошибки Георгия Неспанова.
Но как же все-таки это случилось с Георгием Неспановым? Как не понял он того, что сразу ясно даже читателю: что Хворостун паразитирует на Егорове, как раньше паразитировал на целом институте? Что, конечно, надо разоблачать Хворостуна, но гораздо важнее задуматься о сути дела — ведь речь идет о лекарстве от смертельной болезни.
Вопросы эти тем более важны, что ведь активный отклик на чужую судьбу, чужое горе для Неспанова не только его «ремесло», но и главное мерило в оценке людей — так во всяком случае был заявлен этот характер.
Разве не за равнодушие осуждал он Светлану, тихую воспитанную девушку с косой — такую цельную, так сосредоточенную на своей «непреоборимой любви», что из-за нее она не видит не только других людей, но и того, кого любит — о чем он думает, чем живет?.. Ведь это он говорил ей: «От тебя на земле никому ни тепло, ни холодно. Живешь, как устрица в раковине. Пока тебя не тронут, не шевельнешься. А кольнут в мякоть — отодвинешься в безопасное место и переживаешь ощущение».
За то же, в сущности, осуждал он и Таньку Мухину. «Обе живут словно очертив круг. Только у той в кругу — журналистская карьера и в будущем муж-инженер, а у этой — идеал. Все, что вне круга, — лишь материал для познания». Этот круг — свой мирок, своя скорлупа, своя рубашка, та, что ближе к телу, — и есть самое враждебное истинной человечности.
Но, как видим, те суровые обвинения, которые восемнадцатилетняя Светлана вряд ли еще успела заслужить, относятся и к самому Неспанову. Автор как бы говорит: таким заклятым очерченным кругом может стать даже привычная удача борца за справедливость — бездумная инерция может заслонить и самую справедливость, и тех, ради кого она.
Слишком привычно решал Неспанов чужие судьбы. Слишком верил в безошибочность своей интуиции, в то, что он, газетчик, наизусть знает все, что случается у людей. Для каждого нового дела у него уже готова полочка в памяти: «обычная житейская история». Еще не зная дела, он уверенно планирует: «Десять дней буду заниматься этой историей, двадцатого на десять дней вылетаю в Кирбит». А может быть, не всякая история укладывается в десять дней? Когда то, о чем он писал, впервые скрестилось с его собственной судьбой, оказалось, иная история измеряется ценою жизни. А может быть, так было каждый раз, когда он столь лихо судил со стороны? Может быть, каждый раз, улавливая знакомую схему, он упускал всю человеческую сложность ее? Может быть, потому так банальны обе его командировки? И вот теперь он с запоздалым раскаянием представил себя на месте одного из тех, о ком всегда так безапелляционно писал. «Ты думал, как о человеке, о человеке, которого завтра выставишь разом к миллиону позорных столбов? Ты хоть пытался представить, что он чувствует, когда утром возбужденный сосед врывается к нему в комнату и пальцы, сжимающие газету, дрожат от любопытства? Когда жена его хватается за голову и при этом бормочет нечто успокоительное... и вдруг, срываясь, с отчаянием и ненавистью орет на детей? Когда сам он, бедный заяц, бежит по городу, шарахаясь из переулка в переулок, потому что каждое лицо кажется знакомым, а каждая газета — той самой?..» Быть может, бешеный темп века и специфика журналистской работы невольно толкают к потоку, к конвейеру, к опоре на знакомые шаблоны?
«Некогда думать, некогда...» — тревожно говорит современный поэт. «Самое страшное — это инерция стиля», — вторит другой. Об этом заставляет задуматься своего читателя и Леонид Жуховицкий. В наш век, оставляющий для этого так мало времени, человеку необходимо уметь остановиться, оглянуться, заглянуть глубоко в себя, стряхнуть суету и текучку, сверить свою повседневную жизнь с главными ценностями — как бы говорит он историей Георгия Неспанова, происшедшей с ним «на полпути земного бытия», в возрасте тридцати лет — когда поздно делать долги, надо расплачиваться.
Что ж — вывод верный, немаловажный, но... но все же не дающий полного удовлетворения.
Вновь мысленно окидываешь взглядом весь роман. Не слишком ли узкой, частной получилась эта история — случайное затмение, нашедшее на хорошего журналиста? Ведь автор до конца не пересматривает своего отношения к нему. Он любуется им точно так же, как сам герой любуется собой. Еще бы — не каждый ведь решится устроить себе харакири, как называет свой поступок сам герой: не сумев «пробить» через Одинцова в своей газете реабилитацию препарата Егорова, он «организует» в другой — фельетон... о себе самом. Он наказывает себя руками Таньки Мухиной, заставив ее написать этот фельетон.
На этом все его искупление и заканчивается. Оно пошло по чисто внешней, сюжетной, а не духовной линии. Мало того, в чем-то его искупление — продолжение его ошибок.
Ведь он толкает начинающую журналистку Таньку Мухину на тот же, в сущности, путь, на котором споткнулся сам. Заставляет ее переступить через самое себя — написать вопреки желанию фельетон о человеке, к которому, к тому же, она далеко не равнодушна. Хорошее начало карьеры! Пусть сначала она корчится и протестует, но ничего — он ее успокоит и под конец она будет деловито обсуждать с ним профессиональные подробности. Противоестественно, не по-людски это. Видно, и Танька будет рубить сплеча, видно, и ей уготована судьба Неспанова.
Мне кажется, автор ушел от серьезного анализа, от оценки того, что угадывается за его живо и метко очерченными образами. Он прикоснулся к теме глубокой и сложной, но закруглил ее гладко и безболезненно. Символична облегченность финала романа. Весь духовный кризис героя венчается тем, что он всего-навсего едет в отпуск на три месяца. Он даже сам не решается признаться в этом на вопрос обыкновенного рядового человека, в чьей «конторе» нет творческих отпусков:
« — Теперь небось с работы попрут?
Мне стало стыдно за мой отпуск, и я соврал:
— Уже».
Да, в обычной жизни все проще и труднее. А наш герой все время как бы несколько над простыми смертными. И не случайно он так свысока беседует и со Светланой, и с Ритой, и даже с Сашкой — честным серьезным врачом, который делает свое дело куда добросовестнее, чем Неспанов.
Мы не чувствуем, видит ли автор грехи своего героя. Он слишком сливается с ним. А между тем следовало бы и ему несколько внимательнее оглянуться вокруг, глубже задуматься о характере своего героя и о причинах, породивших этот характер. Тогда, думается, в книге нашли бы ответ и некоторые другие неизбежно возникающие при чтении вопросы. Может быть, вовсе никогда и не был Неспанов таким уж хорошим журналистом? Тогда как же сложилась такая обстановка, где он мог считаться лучшим? Как и почему сформировался такой стиль работы? Что перед нами — случайный зигзаг одной судьбы или явление? Где его корни?
Если бы тот же материал автор проанализировал глубже, не облегчил себе путь — его книга могла бы стать значительным событием в современной литературе.
Новый мир, 1970, ╧3, с.242-246.
|
