Современность входит в первый рассказ этой книги одним своим краем — плоским стандартом испуганного мещанства. Автор грустно признается — бесполезно взывать: «О Гоголь! О Чехов! О Диккенс и Теккерей!» Все «вечные темы», все тонкости великой литературы прошлого отступают в мире, где главная часть пейзажа — «бомбоубежище, увенчанное четверкой гипсовых уток».
Ключ от бомбоубежища — ставка в любовной игре миссис Флэннаган. Ключ от бомбоубежища — единственное связующее звено в семейной жизни Пастернов. Миссис Пастерн прощает мужу бесчисленные измены, но то, что он подарил миссис Флэннаган ключ от их собственного бомбоубежища, — это ранит ее сердце и вызывает крах семьи (рассказ «Бригадир и вдова гольф-клуба»). Ключ от бомбоубежища вместо сердца — злой и страшный символ.
Итак, что же — сатира на американские нравы?
Да, в книге современного американского писателя Джона Чивера есть все ее оттенки — от легкой иронии до гротеска. Уверенно и остро выписаны колоритные типы сегодняшней Америки. Бригадир Чарли с его выкриками: «Бомбу им, бомбу! Пусть знают, кто командует парадом!» Пресно унылая миссис Пастерн, которая «непрестанно — на невидимом оселке — оттачивает свое чувство собственного достоинства». Дамы, занимающиеся благотворительностью, в то время как их собственные дети погибают из-за черствости и равнодушия матерей («Образованная американка» и миссис Перанджер в «Метаморфозах»). Благопристойный мистер Эстабрук, который, скоропалительно заканчивая к приезду жены небольшую любовную авантюру, легко предавая любовницу, как раньше предал жену, находит себе оправдание в том, что у женщины, которая скрасила его одиночество, грубые руки, рваные занавески на окнах и вообще она даже понятия не имеет о яхтах и теннисе! И самый поразительный, почти гротескный образ — старая леди, невзирая на свои семьдесят восемь лет, бойко вальсирующая на катке в центре огромного города. Колени у нее уже почти не гнутся, но она все кружится и кружится на льду в короткой бархатной юбочке и с красной лентой в волосах («Ангел на мосту»). Смешно? Скорее жутковато и... грустно. Интонация Чивера ближе всего к чувствам героя этого рассказа. Ему тоже это дико, но когда какой-то прохожий восклицает: «Сумасшедшая старуха!» — герою становится очень не по себе. Ведь это его мать. Так и в иронии Чивера есть горький привкус. Он видит и уродливое и смешное в современной Америке. Но это его страна. Ее будущее тревожит писателя. Чивер — не турист, не экскурсант, который ловит промахи и крайности. Он кровный сын своей страны. И ему важнее понять другое. Что такое рядовой человек его страны, «средний американец»? Что он чувствует, куда идет?
И Чивер открывает нам совсем иную, нетипичную Америку, без рассчитанного на экспорт внешнего блеска. Мы почти не встретим у него привычный образ «стопроцентного американца» — бойкого бизнесмена с бульдожьей хваткой, квадратной челюстью и девизом «время — деньги». Не встретим непременных примет «местного колорита». Неизменные аксессуары американского преуспеяния — синтетика, автоматика, машина для мытья посуды, машина для сбивания яиц, машина для выжимания сока, электрическая сковорода, которая сама включается и выключается, — все это механическое счастье появляется в книге Чивера лишь однажды — когда американский «рай» увиден глазами бедной итальянской служанки («Клементина»). Но и простодушную Клементину эта сверкающая техника не обманула, не скрыла главного: люди одиноки и несчастливы. В остальных рассказах это внешнее благополучие остается за кадром. Чивер понимает: пока его нет, к нему стремятся, оно может быть предметом страсти, даже смыслом жизни. Но вот оно достигнуто, — и неумолимо обнаруживается банкротство этого идеала. Сытости, благополучия, комфорта мало человеку. Это не дает прочной душевной опоры, не защищает от тоски, от пустоты, если нет иных, высших ценностей.
Чивер пытается схватить почти неуловимые токи и влияния, которые порождают душевную неустойчивость и смуту в обитателе стандартного американского рая. Удивительно тонко передана эта психология в «Ангеле на мосту» — ключевом рассказе книги.
Мимо проносятся бесконечные стандартные шоссе, стандартные домики, рекламы, небоскребы... Город оставляет человеку так мало места. И в пешеходе, рискующем пересечь бешеный поток автомобилей, и в пассажире самолета, висящем где-то высоко над землей, Чивер открывает вдруг столько детской заброшенности: «всё вам дико, и все вам чужие». Все больше опасностей, подводных рифов подстерегает человека в железном механизме цивилизации, бог которой — доллар, машина, конвейер, только не человек. Внешне приспособившись, человек где-то в глубине души не может привыкнуть, примириться. Безотчетный страх прорывается у каждого по-своему — и вот мать героя суеверно боится самолетов, брат — лифтов (вдруг дом обрушится!), сам герой — мостов (кажется, сейчас рухнет!). А все вместе создает ощущение такой зыбкости, шаткости, ненадежности: вот-вот развалится весь этот город небоскребов и машин, эта бездушная цивилизация.
У героя Чивера не так уж много собственных бед. Но и его пронизывает насквозь бесприютность и неустроенность окружающего. Вот герой ночью не может уснуть. За окном какие-то драки, одинокая пьяная женщина. Рекламная статуя девушки без отдыха вращается вокруг своей оси. «Я ни разу не видел, чтобы она остановилась, и этой ночью, лежа без сна, я задумался: когда же ей смазывают ось и моют плечи? Я чувствовал к ней некоторую нежность — ведь она, как и я, не знала покоя». Так же и в «Домиках на берегу моря»: чужие неурядицы, голоса, сновидения тревожат счастье поселившейся в маленьком домике четы. Казалось бы, всего лишь этюд настроения — словно призраки, бродят в доме прежние хозяева, и милая полусонная женщина спрашивает: «Зачем они вернулись? Что они здесь позабыли?» Но без этой обостренности восприятия нет человека, есть самодовольная пошлость. Невозможно отдельное, отгороженное счастье. Живая душа тоскует по человеческим связям в разобщенном, разъеденном корыстью и расчетом обществе.
От этого и страх героев рассказа «Ангел на мосту»: не с кем поделиться своим смятением, не от кого услышать ободряющее слово. Нy как позвонить жене и сказать, что не хватает духу переехать через мост? И к знакомым с этим не пойдешь. Вот и цепляешься за первого встречного, за механика бензоколонки — несколько слов могут спасти твою жизнь. Но никому нет до тебя дела. И когда незнакомая девушка просит подвезти ее через мост и в дружелюбной беседе все страхи забываются — это чудо! Девушка нарисована очень убедительно и натурально: прямые соломенные волосы, круглое веселое лицо. Правда, в руках у нее арфа, но — завернутая во вполне реальную потрескавшуюся клеенку. И все же то, что одно живое существо так просто обратилось к другому и помогло преодолеть психологическую пропасть, — это чудо! Оно не повторится. И не может спасти других. Герой даже брату не решается рассказать про этого загадочного ангела с арфой, и кончается рассказ возвращением рефрена: «Брат мой по-прежнему боится лифтов».
Герои Чивера отравлены городом-роботом, бездушным царством бизнеса. И сам автор так устал от него, что стремится увести действие подальше — на берег моря, в уединенный коттедж... Только в заглавном рассказе — «Ангел на мосту» — мы ощущаем головокружительное качание огромного небоскреба, тонкое тело которого вибрирует в высоте, как ненадежный маятник. Но все равно во всех рассказах город встает невнятным фоном, ядом, вошедшим в кровь героев.
Девиз «назад, к природе» давно устарел. Семейное счастье? Но устарел и девиз «мой дом — моя крепость». Семейный неуют, зыбкость и ненадежность домашнего очага — этот мотив упорно повторяется у Чивера. Горьким недоразумением оборачиваются редкие и случайные встречи сына с отцом («Свидание»), отца с дочерью («Океан»). Герой «Океана» любит жену, восхищается ее красотой — но, прожив с ней двадцать лет, не понимает, способна она отравить его или нет! Да, любовь явно не может служить надежным плотом в океане смятения и хаоса.
Но тоскующая душа жадно ловит в унылой повседневности хоть проблески прекрасного. Отсюда еще одна попытка согреть современность хотя бы и заемным светом, опрокинуть в нее красоту прошлого плюс красоту вымысла — миф. Так возникают у Чивера «Метаморфозы».
Миф у Чивера не так полнокровен и героичен, как у Апдайка, где миф преображает будничную реальность заурядного американского городка, растворяя незначительное и высвечивая возвышенное. У Чивера миф — лишь смутная проекция, тень, которая сбивает грубые черты обыденности, двоит изображение.
Современную Диану современный Актеон застает в кабинете с боссом. А превращение Актеона поначалу проявляется в том, что его, члена правления солидной фирмы, принимают — о ужас! — то за посыльного, то за официанта. Тут миф пародийно заостряет антипоэтичность мира бизнеса. Так и Орфей весьма снижен: Орвил Бетман чарующим голосом воспевает в рекламных куплетах ваксу для обуви и пылесосы. Но все же... все же его Эвридика тоже погибает потому, что он на нее оглянулся. Оглянулся и потерял голову, потому что «невыносимо любил ее».
И в легенде о Нериссе, точно созданной для того, чтобы «еще раз напомнить миру о человеческой беспомощности и неуклюжести», о том, что невозможно «исключить из него боль, неразбериху и растерянность», — вдруг прорезается нотка поэзии, когда, умирая, Нерисса превращается в воду своего любимого бассейна, словно только тут может найти пристанище ее не приспособленная к слишком практическому миру текучая чистая душа.
Чивер то и дело соскальзывает с иронии в лиризм. Это и создает особую, своеобразную интонацию книги. Даже в рассказ о самодовольном бригадире Чарли врывается странная нота: «Тоска и одиночество человека, которого обманули и бросили посреди города, в ресторане, между часом и двумя пополудни, — кто незнаком с этим чувством, с этом ничьей землей, устланной деревьями, вырванными с корнем, и изрытой окопами и крысиными норами укрытий, в которых все мы прячемся, беззащитные в своем легковерии». Слишком много горечи примешано тут к иронии.
И даже миссис Флэннаган с ее корыстным кокетством вызывает сочувствие, когда, лишась всего, брошенная всеми, под снежной метелью бредет в легком платье и туфельках на шпильках к потерянному бомбоубежищу и бесцельно стоит и смотрит, пока ее не прогоняют новые хозяева... В чем тут дело? Быть может, иронию гасит жалость к нескладным, никчемным существам? Нет, важнее другое. В том, как неизменно каждый, хоть и мелкий, человек оказывается таким потерянным, неприкаянным, автор чувствует судорожный и опасный пульс отживающего мира. Это канарейки, беспомощно гибнущие в шахте, когда воздух отравлен, — первый знак неблагополучия.
Именно потому в портретах Чивера властвует не жесткая, резкая графика карикатуры, а сложные оттенки, тени, полутона. Слишком многое наслаивается на облик человека — скорость и шум города, нервный ритм газет, тревожная погода на земном шаре.
Именно потому так ново и неожиданно то, что открывает нам Чивер. За привычной самоуверенной внешностью благополучного американца не оказывается на поверку ни твердости, ни уверенности. Нэд Мерилл («Пловец»), бодрый холеный красавец, ставит себе цель, достойную прекрасного летнего дня и беспечной жизни владельца роскошной виллы: добраться до дому вплавь, цепочкой бассейнов соседних вилл, которую он пышно окрестил в честь жены «ручьем Люсинды». Какая активность, какая устремленность! Но как цель эта — выдуманная, лишь суррогат, попытка в собственных глазах утвердиться волевым, победительным, так и верность цели, когда Нэд уже устал, промерз, стал смешным, — верность никчемной цели оказывается как раз признаком безволия, внутренней инертности, неумения резко вырваться из потока.
Незаметно этот мотив переходит во второй, внутренний план рассказа. Чем дальше движется Нэд от бассейна к бассейну, тем заметнее темнеет, хмурится летний день, гроза срывает листья, сердце сжимается при этом напоминании об осени, вот и в небе куда-то подевались летние созвездия, и запах цветов совсем осенний, и где-то вода блеснула тускло, по-зимнему. Усталому Нэду все зябче и бесприютнее, и встречают его от раза к разу все холоднее, словно с каждым шагом вперед обрубаются какие-то связи, теряются друзья... Куда девался молодой задор, с которым он вышел в путь! Да и идти, оказывается, некуда... Странно, конечно, — удивится сюжету иной читатель: мог ли человек, затеявший беспечную прогулку к собственному дому, забыть, начисто забыть, что дом пуст и обречен на продажу, что нет ни дочерей в доме, ни машин в гараже?.. Мог ли он как ни в чем не бывало заглянуть к друзьям, к любовнице, к знакомым на коктейль, забыв, что недавно, разоренный дочиста, приходил клянчить денег и его едва ли не выгнали? Странно... Странность эта в рассказе оправдана общим настроением — осенним, увядающим, чуть-чуть смазанным, словно на нерезком фотоснимке, а быть может, еще и смутным воскресным днем, когда все только и повторяют: «Вчера я слишком много выпил». Но не сходные ли странности затушевываются в жизни повседневной суетой, когда человек не осмеливается впустить в свое сознание трезвую правду жизни, признаться себе, что прежнее благополучие рухнуло и надо перестроиться, заново создавать жизнь. Это характерно для многих героев Чивера. Они больше пасуют перед жизнью, чем побеждают ее, они неудачники если не в делах, то в любви уж непременно, и уступают если не внешнему напору обстоятельств, то какой-то внутренней инерции.
Это весьма распространенная болезнь: паралич воли, стремление скрыть от себя все неприятное, лишь бы не пришлось бороться, что-то менять, переделывать... Это губительная для общества инертность гражданская, но она же мстит слабодушным, разъедая и личную жизнь. Герои, которые не умеют чего-то хотеть, что-то совершать... Болезнь, которую очень быстро зафиксировало западное кино с его «негероем».
И вот плывет этот «пловец» — выдуманно, вымученно, нарочно плывет по стоячей воде, и когда на пути попадается пустой бассейн, в котором вода спущена, он добросовестно проходит через него посуху...
Чивер не берется изображать и обличать всю американскую действительность во всей ее сложности. Книга его — зеркало несостоявшихся жизней. Здесь нет ни одного героя, который не отдается опасному потоку, а борется с течением. И, однако, уже этим горьким беспощадным отражением книга зовет проснуться тех, в ком души живы, отшатнуться от трясины безволия, действовать!
Тонкое мастерство Джона Чивера во всем переплетении сквозных музыкальных мотивов, неуловимую смесь горечи и лиризма, поэзии и сатиры удивительно точно и полно донесла до нас в русском переводе Т. Литвинова. Это один из редких пока случаев, когда переводчик, глубоко проникнув в творчество избранного писателя, выступает и критиком — в своем предисловии Т. Литвинова в своеобразной и изящной манере прочерчивает основные мотивы, проходящие через все рассказы Чивера, показывает сложность и цельность этой книги.
Новый мир, 1967, №3, с.261-265.
|
