Э. Кузьмина. Светя другим:
Полвека на службе книгам

М.: ИД ╚Юность╩, 2006.
Обложка Вадима Калинина
(по мотивам М. К. Чюрлёниса)
ISBN 5-88653-079-7
С.83-86.
/Раздел «Рядовой гвардии Твардовского»/

        Роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба» стал одним из крупнейших открытий в нашу эпоху ежедневных воскрешений литературы растоптанной, изгнанной, отверженной... Автор до этого запоздалого признания не дожил.
        По драматичности судьбы роман Гроссмана стоит рядом с «Доктором Живаго». Он и был следующей по очереди жертвой. Именно после скандала с Нобелевской премией и травли автора «Доктора Живаго» гонители Гроссмана решили, «чтобы не повторилась история с Пастернаком». Так и возникла, пишет А. Берзер, «новая у нас трагедия под названием «арестованный роман». Но судьбы авторов слишком различны. Если о Пастернаке тогда тревожился, бил в набат весь мир, то Гроссмана, как говорил он сам, втихую «задушили в подворотне». После его смерти в 1964 г. его друг Анна Берзер свои записи о нем заканчивала в отчаянии: «Неужели его забудут, так и не узнав?»
        Лишь почти четверть века спустя ход времени опроверг эти опасения. Во всем мире известен теперь роман В. Гроссмана. Известна история романа. Однако фигура самого автора отнюдь не встала в ряд с другими побиваемыми камнями пророками не в своем отечестве, его знаменитыми современниками.
        И вот перед нами под одним переплетом — две книги воспоминаний. Светлый облик Василия Гроссмана, драматическую судьбу писателя рисуют два близких ему человека. Это его друг на протяжении двух десятилетий, поэт и переводчик Семен Липкин. И Анна Берзер, многолетний редактор «Нового мира», одна из безвестных рядовых мужественной гвардии Твардовского, из тех, что столько лет отстаивали честь и достоинство нашей литературы на своем огневом рубеже.
        Скромная женщина из редакции, находившейся на самом простреливаемом плацдарме времени, оказалась тем пушкинским летописцем, благодаря которому ничто не укроется «от суда людского».
        Ее пути не раз пересекались с тяжким путем Василия Гроссмана. Впервые она пришла к нему молоденькой журналисткой, вскоре после войны, брать интервью для «Литературной газеты» под названием «Черная книга». Затем А. Берзер работает в издательстве «Советский писатель», где в те дни разыгрывается одна из первых проработок Гроссмана, обсуждение его романа «За правое дело», первой части «Жизни и судьбы».
        Увы, часто история нашей литературы — не столько труд творца за письменным столом, сколько собрания, обсуждения, протоколы.
        Обсуждение Гроссмана в «Советском писателе».
        Обсуждение в Союзе писателей. Единственный раз, когда Гроссмана хвалили. Даже — выдвигали на Сталинскую премию.
        И тут же, по мановению руки Сталина — вычеркнут из списков. И полный поворот на 180╟.
        Обсуждение в «Новом мире». На расправу с романом брошены профессиональные военные — генералы, полковники. И те же Фадеев, Твардовский, которые только что сами редактировали, хвалили, пробивали, — вынуждены отступаться, каяться, громить...
        А. Берзер знает цену сокрушающей, разоблачающей силе документа. И потому, конспективно передав одно обсуждение, другое, она решается представить на суд современников и потомков полную стенограмму самого кровавого разгрома Гроссмана.
        Дремучесть времени, когда вывод из романа: «война губит все светлое», который сейчас звучит как невинная прописная истина, был уничтожающей дубинкой, припечатывал роман несмываемым клеймом: «тяжелый дух пацифизма», А почетная сегодня фраза «Это написано в традициях Зощенко» была как удар топора и пахла тюрьмой. И верх падения: «андрее-платоновские ситуации, достоевщина». Стиль времени — стиль доноса: «...были даны сигналы в отношении этого романа».
        Металл в голосе: «Василий Гроссман должен осознать свои идейные ошибки, и только тогда он сможет продолжать работать... Если он не поймет всей глубины своих ошибок, тогда будет другой разговор». Бьет себя в грудь Фадеев: «Мы недостаточно громили все эти враждебные политические группы». И порой все это начинает казаться «грандиозной кафкианской пародией».
        Последняя глава «Прощания» — реквием, плач по уходящему. Дежурства в больнице в предсмертные недели писателя. Хватающие за душу, щемящие приметы последних дней. Уже ускользая в забытье, Гроссман тревожится снами и навязчивыми кошмарами времени: «Ночью меня водили на допрос... Скажите, я никого не предал?» И такой пронзительный штрих: в последние дни Гроссман не снимает часы с руки, без конца смотрит на них. «...Сил не было на это смотреть. Казалось, он смотрит на часы, чтобы узнать, сколько ему осталось жить».