Рассказы Сэлинджера уже встречались нам, рассеянные по газетам и журналам последних лет. Пожалуй, сначала они ошеломляли: странные герои, нелогичные поступки... Симор Гласс так славно поговорил с малышкой Сибиллой про тигров, про рыбку-бананку — и тут же идет и стреляется. Юноше-художнику привиделась в незнакомой монахине талантливая непонятая художница, близкая душа. И вдруг после красивой мечты — прозаическое видение в конце рассказа: уродливая витрина ортопедической мастерской... Странность усиливалась тем, что мы видели героя со стороны — либо внешние скупые штрихи, либо восприятие непосвященного свидетеля.
И вот вышла книга Сэлинджера в отличном переводе Р. Райт-Ковалевой, умно и со вкусом оформленная Б. Жутовским. Здесь собраны и рассказы, и хорошо знакомая повесть «Над пропастью во ржи», и новая маленькая повесть «Выше стропила, плотники». И прежде разрозненные впечатления сложились в цельную, стройную картину. На полотне у хорошего художника ни один предмет не окрашен сам по себе, но отдает часть своего цвета соседним, принимает в себя их отсвет — и создается единый колорит. Так и в этой книге оказались приглушены броские эффекты, и явственнее проступило главное, чем живо творчество писателя.
Начинаешь понимать, что трагический разлад героя с миром не случаен, не вызван только «странностями» Симора или художника де Домье-Смита. Это не одиночку выталкивает общество за то, что он «не как все», это целая порода людей.
Откуда, как возник разлад? В рассказах объяснения нет, зато в повести «Над пропастью во ржи» герой раскрывает свою душу, и, следя за Холденом Колфилдом, мы постигаем причины и предысторию драмы всех героев Сэлинджера.
Уже на первой странице повести появляется слово «ненавижу». Ненавижу школу, где все сплошная липа, одна реклама, будто «выковывают смелых и благородных», а на самом деле учатся «только для того, чтобы стать какими-нибудь пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый «кадиллак», да еще притворяются, что им очень важно, выиграет их футбольная команда или нет... А целые дни только и разговору, что про выпивку, девочек...»
Холден уходит из одной школы, из другой. Но «липа» — беда не только школы. Холдена ужасает вся та жизнь, которую он видит вокруг — и не приемлет. Что ждет его? «Я буду работать в какой-нибудь конторе, зарабатывать уйму денег и ездить на работу в машине или в автобусах, читать газеты, и играть в бридж все вечера, и ходить в кино, смотреть дурацкие короткометражки и рекламу боевиков...»
То, о чем Холден говорит с ужасом, — привычно и естественно для множества взрослых людей. У них нет даже сомнения, есть ли смысл в их жизни. Они уже перестали задумываться. Холдена угнетают их радости и развлечения. Он ненавидит кино, эти стандартные американские боевики, оглушающие всякой чушью, лишь бы люди не думали. Ненавидит театр: актеры помнят только о том, какие они знаменитые, все неискренне, все «липа».
Эта роль — обнажить все неприемлемое в мире — недаром отдана подростку. Это тот же самый ребенок, который крикнул когда-то: «А король-то голый!»
Сэлинджер очень точно показал психологию подростка с его страстной чрезмерностью во всем. Это передано ненароком, в мелочах, в бурной преувеличенности впечатлений: вешалки в доме «гремят как сумасшедшие», стол — «сумасшедшей величины», «я, наверно, выкурил сто пачек за этот день» — вот обычная интонация Холдена. Понятно, как остро воспринимает он малейшую несправедливость, фальшь, уродство в человеческих отношениях. Мир для него «колюч и наг», еще не покрылся лаком условностей. Холдену равно противны и большой обман, и маленькие измены правде во имя приличий. Его коробит повседневное лицемерие, общепринятые «очень приятно с вами познакомиться», когда тебе ничуть не приятно... «Но если хочешь жить с людьми, приходится говорить всякое».
Как же разобраться подростку, когда люди говорят то, что думают, а когда — то, что принято? Вот и рождается настороженность. «Как я рада тебя видеть! Входи, милый!» — дружелюбно говорит Холдену старушка, жена учителя. А мальчишка как бы прислушивается, не доверяя уже и сам себе: «Мне кажется, она и вправду была рада меня видеть. Она меня любила. По крайней мере мне так казалось». Взрослые сами, по мелочам пренебрегая истиной, разрушают открытую доверчивость подростка. А потом удивляются: почему с ним так трудно?
Укором и уроком для многих прозвучат разговоры Холдена со стариком Спенсером, с учителем Антолини. Послушайте себя со стороны. Как самые благие наставления проходят мимо, как отталкивают подростка, и душевная глухота, и равнодушная благожелательность, и самые умные слова бесплодны, если вы не поняли, что творится в эту минуту в его душе. Малейшая неловкость, неверная нота — и контакт потерян.
И еще одно рождает непонимание и разлад: часто взрослый считает все переживания подростка пустяками. Сэлинджер напоминает, как бурны и неистовы чувства подростка, как обостренно он все воспринимает, каждая мелочь может ранить его, надолго оставить рубец в душе. И не надо успокаивать себя тем, что, мол, все пройдет, переходный возраст... Не все умеют приспособиться на переходе от безоблачного мира детства к прозе взрослой жизни с ее углами и изгибами; многие надламываются. Если повесть проясняет остальные вещи сборника, дает как бы пролог к ним, то они, в свою очередь, бросают на нее отсвет, углубляя ее трагический колорит. Да, столкновение с «липой», с неправдой не снимается повзрослением героя, напротив, доходит до взрыва. Мелочи? Что ж, вот только две фразы об одной и той же свадьбе («Выше стропила, плотники»): «Мне кажется, что сейчас — мое второе рождение», — замечает в дневнике Симор Гласс. «Два раза мы репетировали свадебную церемонию», — говорит подружка невесты. И уже ясно, что это два несовместимых мира, что самоубийство Симора неизбежно. Благонамеренное мещанство выталкивает героя, фальшь отучает верить людям, обрекает на одиночество.
Сэлинджер ищет: где же выход, на что опереться? И находит — пусть в самой общей форме — глубоко человечный и мужественный ответ. Пусть мотив «ненавижу» звучит в повести громко, резко, с вызовом — но сильнее, хотя и с целомудренной сдержанностью, звучит другая мелодия.
Вы заметили — в повести много людей появляется почти на минуту. И все же каждый входит в душевный мир Холдена. Хол никогда не пройдет мимо живого существа как мимо неодушевленного предмета. Он словно каждому смотрит в глаза. О каждом задумывается. В каждом видит душу, чувствует чужую боль и обиду, умеет поставить себя на место другого — и потому не будет наступать никому на ноги и на сердце грязными калошами.
Его занимает и старик коридорный: «Что за работа для такого старика — носить чужие чемоданы и ждать чаевых? Наверно, он ни на что больше не годится, но все-таки это ужасно». Толстая самоуверенная бестактная девица не нравилась Холдену. «Никому она не нравилась. Даже стало немножко жалко ее». А уж если человек славный, разговаривает искренне, сердечно — как щедро отзывается Холден. Как безошибочно находит, чем порадовать милую приветливую даму в поезде, расписывая ей достоинства ее сына.
И так естественно, что эта доброта и человечность обращаются на тех, кто еще не отравлен ложью и подлостью, но кого надо от лжи и подлости защитить, — на детей. В книге Сэлинджера мелькает много детишек. Холден любит и понимает свою сестренку Фиби. Он готов помочь каждому встречному малышу, привернуть коньки замерзшей девчушке, проводить по музею двух робеющих мальчуганов, рассказать им про мумии... Он знает, как с ними говорить, а когда и промолчать («Знаете, как ребята обижаются»), когда — не мешать, не разрушить ребячью игру. Всем бы взрослым столько такта, чутья, бережности в обращении с детьми!
Сэлинджера никак не назовешь детским писателем, но мало кто из современных художников так пристально и серьезно задумывается о том, какими вырастут дети, что мы им даем. Конечно, в этих раздумьях много тревожного — и в повести «Над пропастью во ржи», где детскую душу ранит и калечит вся неправда современного общества, и в рассказе «Лапа-растяпа», где незадавшаяся, неистинная семейная жизнь женщины отражается в характере дочери, вызывая замкнутость, уход в себя, в вымыслы.
Но мы найдем у Сэлинджера и уверенные, утверждающие ноты.
Удивительный пример содружества взрослого с ребенком — рассказ «В лодке». Бу-бу, сестра Симора Гласса, — верный товарищ своего четырехлетнего сына и в игре, и в беде. Как терпеливо, умно, осторожно она выводит мальчика из первых кризисов при встрече с несправедливостью. Рассказ этот, знакомый читателю по «Новому миру» и «Библиотеке «Огонька», не вошел в сборник, но он как бы дает ключ ко всему сборнику. В нем перед нами раскрывается наяву тончайшее искусство: как постичь детское сердце, найти пути к нему, завоевать его.
Бескорыстные и благородные отношения с детьми рисует рассказ «Человек, который смеялся». Герой рассказа сумел дать целой ватаге из 25 мальчишек то, чего им так часто недостает: заботу старшего друга, который разделяет ребячьи интересы, любит то же, что и мальчишки, все знает, открывает им столько увлекательного. Может быть, в нем можно угадать будущую судьбу Холдена? А может быть, ему этого будет мало? Во всяком случае, сейчас Холден жаждет спасать, защищать от всего грязного, подлого всех ребятишек на свете. Когда он видит какую-то гадость, которая может запачкать, отравить малышей, — он страдает, точно сам виноват, он хотел бы сам все исправить. Когда у кого-то неладно — это прямо касается Холдена, мучает его. А ведь быть в ответе за все, что происходит при тебе на земле, — именно это и значит быть человеком!
Семья и школа, 1966, ╧3, с.40-41.
|
