Некогда путешествия были полны опасностей. В наше время не так много осталось нехоженых троп. Ныне путешествия опасны больше писателям: им угрожают тропы хоженые, пропасти пародий, чащобы штампов, где навеки вырезаны имена Ухудшанского и его шефа по чужеземной экзотике Остапа Бендера.
Рудольф Бершадский в книжке «В двух шагах от экватора» (М.: Сов. писатель, 1962) — это писатель в полном вооружении: свежесть восприятия, образность мышления, сила словотворчества. Вот как выглядят у него «географические» сообщения.
«Дождь шел, правда, маленький, словно пар сгустился еще не настолько, чтобы признаться откровенно: да, я — дождь! Но вообще определить, в чем отличие воздуха от дождя в Донг-Данге, я бы не взялся... То, чем ты дышишь тут, это вода, которую для приличия разбавили аптекарской дозой воздуха». И когда мы уже сами, задыхаясь, ловим ртом этот воздух, автор лукаво бросает: «Географы, конечно, объясняют все это проще... «Средняя влажность воздуха в Ханое... превышает 85 процентов, но не достигает 90 процентов».
Бершадский побывал во Вьетнаме недавно. В своих очерках он открывает нам причудливую и красочную страну, где хлебное дерево растет не напоказ, без табличек с латинскими надписями, а крестьяне переносят на голове легкие бамбуковые лодки. Но чтобы полюбить страну, нужно видеть не одну экзотику.
Мы смотрим на Вьетнам глазами своего земляка. Он живет как бы сразу в двух мирах, так неразлучна в путешествии его мысль с родиной. Воздушные мостики воспоминаний, ассоциаций, параллелей соединяют самое далекое. Нас изумляет торговля... змеями! Но мы узнаем душу художника в поставщике змей, когда он вскидывает в воздух отборные экземпляры, заставляя их играть на солнце. «Так охотник на Севере горделиво встряхивает самую красивую шкурку соболя или горностая...»
Но еще важнее другое. Когда находишься на расстоянии третьей части окружности земного шара от дома, какое-то кровное чувство родины заставляет искать на чужбине не розное, а сходное, понятное без перевода. Главное в книге — человек. Народный Вьетнам еще только распрямляется, еще не исчезли телеги, джонки заменяют жилье, а конфеты — невиданная роскошь... Но люди уже держатся не рабами, а хозяевами, в каждом — достоинство, ясная вера в завтра. И так естественно приходит на память рассказчику голодная, дерзающая, неунывающая Москва 20-х годов!.. И Вьетнам чувствуешь своим.
Облик народа складывается из метких зарисовок-миниатюр. Девчушка лет четырех прогоняет буйвола с рисового поля. Когда все кругом работают от зари до зари, трудолюбие впитывается с детства так же, как родной язык. Юношу партизана ночью укусила в ногу змея — он вырезает ножом пораженное место, как вырезают конуском гниль из яблока. Надо ли объяснять, почему такие люди победили? В каждой мелочи строящейся жизни — освобожденность, радостная энергия раскованного, воспрянувшего народа. У всего народа — хорошее настроение. Быть может, оттого так теплы встречи и разговоры рассказчика с самыми разными людьми.
Книга Бершадского — не записки туриста, а лирический дневник. Мы слышим живой голос человека, который вот сейчас, при нас, вспоминает о близких друзьях, увлекаясь, перескакивая с одного на другое, и мы вместе с ним ищем слово, радуемся находке.
Бершадский чувствует стихию языка, его живые корни: «След далеких времен... брусок благородного металла, рубленный на рубли... скот, исчисляемый гривами, гривнами, гривенниками». Поэтому он смог донести и красоту чужого языка: «Донг-Данг — не звон колокольчика, а название станции — все во вьетнамском языке звенит и поет».
В свободную гибкую композицию книги естественно вливаются рисунки А. Житомирского. Это такие же зорко выхваченные зарисовки людей, пейзажей, сценок. Они то соединяются с мыслью рассказчика, то звучат самостоятельной мелодией. Но они проникнуты тем же чувством, придают полноту и богатство красок созданному в книге образу народа, дополняют ощущение непринужденности и задушевности рассказа.
О принципе, по какому построена книга, лучше всего сказал сам Бершадский. «Память причудлива. Она простирается над виденным, как мангровое дерево, ветви которого кренятся ниже, ниже, пока не внедрятся, наконец, в топкую почву, окружающую ствол, и тут сами превращаются в новые стволы и дают жизнь новым отросткам. Продираться сквозь это странное дерево — не поймешь: одноствольное или стоствольное, — надо как сквозь чащу.
...Но, может быть, как раз и надо хоть когда-нибудь дать памяти ветвиться свободно, а не гнать ее обязательно по кратчайшим расстояниям: от А до Б по прямой? Бог с ней, с геометрией; пусть мы не выиграем во времени, — может быть, мы выиграем в чем-нибудь другом?»
И мы действительно выиграли: мы увидели целую страну, увидели ее народ.
Вокруг света, 1963, ╧1, с.62.
|
