Фильм едва начался, еще только идут титры («Старики на уборке хмеля», Чехословакия...), а экран уже залихорадило: мелькают лихие па модного танца, модные платья, прически, модные мальчики и девочки... Яркие краски, модная музыка... Зрители не старше двадцати очень довольны: они в своей стихии. Прочие же зрители... Кого-то вся эта пестрая суета насторожит, кого-то будет раздражать. Но — кажется, режиссер подает нам знак: подождем сердиться! Не для того ли он то и дело среди танца останавливает кадр — и, как на неумелой фотографии, застывшее движение выглядит нелепо: кто-то повис в воздухе, торчит рука, раскрыт рот... Но пауза кончается, прерванное движение снова вливается в поток танца — и становится естественным, гармоничным.
Быть может, это один из ключиков к фильму? Не так ли, когда мы из жизни молодежи выхватываем только внешнее, броское — вот хоть эти танцульки, — этот обрубок жизни кажется бессмысленным и безобразным? А если вглядеться в поток жизни, во внутренний мир молодежи, то изменятся пропорции, все станет на свои места.
Так и в фильме. Нам, может быть, не слишком близок первый конфликт Ганки с оравой подростков («стариков») из-за того, как являться в столовую после работы — в чем попало или непременно в силоновом платье и на «шпильках». Могут казаться навязчивыми и манерными какие-то пантомимы в духе ревю, когда уже не разберешь, то ли это собственные выкрутасы и розыгрыши ребят, то ли некий «материализованный подтекст», авторский комментарий к их взаимоотношениям.
Но вот дошло до какой-то границы, за которой кончается внешнее, хлестнуло по сердцу — и пестрота и шумиха отступают.
Танцующий хоровод распадается на личности, характеры. И тогда оказывается, что образцовый парень Гонза, этакий герой с квадратной челюстью и широкими плечами, только разыгрывает сознательного и образцового. Не случайно конфликт завязывается сценкой, когда Гонза подставил Ганке подножку. Таков его стиль. Он действует только исподтишка. Анонимной запиской обвинить соперника в воровстве. А еще лучше — чужими руками. Втроем на одного. Гонза стоит руки в карманы, а его «кореши» избивают Филиппа, связывают и бросают ночью одного в лесу, чтобы Гонза пока «побеседовал» с беззащитной Ганкой. Ганка, которой Гонза прежде нравился, разглядела его быстрее всех. Но под конец все ребята дружно и недвусмысленно поворачиваются к нему спиной. Метафора реализована лаконично и монументально, и эта немая сцена — исчерпывающий приговор Гонзе.
И наоборот, Филипп, хлипкий, неказистый, ни лицом, ни фигурой не взял, — Филипп оказывается таким мужественным и стойким рыцарем, что и Ганка, поначалу гордая и равнодушная, отдает ему свое сердце, и мы, зрители, вместе с ней.
Столкновение Филиппа и Гонзы намечает и еще одну непростую тему, редкую и во взрослом кино. Победа Филиппа — не просто победа чистого сердца. Это победа интеллигентности. Конечно, чуть забавно, когда и на сельском чердаке Филипп устраивает свою неизменную библиотеку: Маркс, Ленин, Сенека, Шопенгауэр. Сочетание, мягко говоря, неожиданное. И все же характерное для подростка, который учится мыслить, жадно постигает мир. Смешно и трогательно, когда Филипп и в счастливые минуты — вдвоем с Ганкой, которая его, конечно, не слушает, — и в несчастную минуту, один, когда все против него, читает вслух Сенеку. Но, безусловно, высокая нравственная культура, естественная в том, кто открытой душой впитывает в себя все прекрасное и благородное, что создано человечеством за века, — именно она помогает Филиппу не пошатнуться в трудных испытаниях, делает его образ таким привлекательным. И как в той подножке виден весь Гонза, так душа Филиппа раскрывается нам в тот миг, когда он замирает при виде Ганки. Мы видим его лицо, словно уплывающее, видим тот «влажный сдвиг», то самозабвенное потрясение красотой, которые яснее слов говорят, каким поэтическим и чистым будет его чувство и как бессмысленны и недостойны подозрения и кары, которым подвергли Филиппа и Ганку из-за случайного недоразумения.
Да, совпадение внешних обстоятельств как будто неопровержимо доказывает учительнице: Филипп и Ганка преступили заповеди морали. Но ведь это внешне! Имеет ли право учительница проглядеть цинизм Гонзы и не угадать той смятенной, благоговейной нежности, с какой Филипп обращается к Ганке? Нет, нельзя верить стечению обстоятельств и не верить человеку!
Правда, здесь как будто ничего непоправимого не произошло. И не так уж непримиримы противоположные полюса. Учительница — вовсе не какой-то педагогический монумент, враждебный всему юному. Она пытается поговорить с Филиппом по душам, понять его. И когда ей кажется, что случилось ЧП, она не просто формально возмущена или напугана — она искренне расстроена, вроде бы всю ночь не спала. Исключая Филиппа из школы, она взволнованно говорит об опасности раннего цинизма. И в каком-то другом случае она была бы права... Но — в другом!
Увы! В педагогике не обойдешься благими намерениями и элементарными добродетелями. Слишком это тонкое искусство — отвечать за чужие жизни. И каждый раз применимо только то, что подходит к этому характеру и ни к какому другому. Тут нужна не арифметика, но алгебра человеческого общежития.
Шумное всеобщее вмешательство в первое робкое чувство подростков приводит к обратному результату. Толкают подростков к тому, от чего хотят уберечь. Обиднее всего незаслуженные обвинения. Если терпеть — пусть хоть будет за что! Так решают Филипп и Ганка. Ретивые воспитатели словно бы провоцируют подростков на тот решительный шаг, к которому те еще не готовы. В чешском фильме этот извне подстегнутый союз, быть может, окажется счастливым: Филипп и Ганка повзрослели в испытаниях, нашли друг в друге нравственную опору и с надеждой устремляются навстречу новой жизни. Но могло получиться иначе. Вспомним, как трагически кончилась сходная история в фильме «А если это любовь?». Могло сломаться и первое чувство, и вера в людей, и вся судьба еще не окрепшего человека.
И потому таким настойчивым, тревожным предостережением проходит через весь фильм трио ребят в черном, которые обращаются прямо к вам, папам и мамам, взывают, требуют: будьте внимательней к юным, они не любят раскрывать, что у них на душе.
Эти трое ребят-ведущих не кажутся избитым приемом, этакими примелькавшимися «мальчиками с гитарой». Первое же их появление из-за бескрайнего и чистого горизонта так контрастно пестрой, танцующей суматохе повседневности. Их черные силуэты, четкие, точные движения, напористый ритм их появления, их обращения к вам — подчеркнуто прямолинейного — это стержень фильма, его железный каркас. Потому что они выступают как голос поколения, совесть поколения, его истинный образ — очищенный от побрякушек, от внешнего, наносного, что мельтешит в глазах и заслоняет суть. А суть — человек, полный собственного достоинства, требующий уважения к своей суверенной душе, имеющий право говорить со взрослыми как равный.
Семья и школа, 1967, ╧2, с.43.
|
