Свет Фридочки я ощущала всегда, с самого начала своей сознательной жизни.
Фрида была самой близкой подругой моей мамы.
Мама была человек очень слабого здоровья. И притом трудоголик. Всё в доме подчинено одному — делу, работе. Все мое детство мама сидела над пишущей машинкой, над переводами. Гости, праздники, радости — всё это как бы не было в обиходе. Все это было там — в сиявшем издали Фридочкином очаге. Попасть туда я мечтала не меньше, чем Тильтиль и Митиль на рождественскую елку (на «Синюю птицу» мама меня в детстве сводила). Каким счастьем были для меня дни рождения Фридочкиных дочерей Галки и Сашки. Какими волшебными были игры, которые Фридочка была мастерица придумывать.
Игры, конечно, менялись с возрастом (нашим). Лет в 8 — 10 они были с движением и больше на быстроту, находчивость. Вот мы стоим в кружок, и ведущий — конечно, Фридочка — выкликает: Орел — мы хором: летает! И поднимаем руки. Сова — летает. Самолет — летает. Самовар ... — по инерции непременно кто-то все же поднимет руки и выкрикнет: летает. Визг, хохот — у кого-то и диван летает, и пароход... Или ведущий быстро: зверь, птица, рыба, зверь, птица, рыба — и в тебя летит мячик, и надо мгновенно вспомнить и не назвать акулу, когда спрашивают птицу...
Но пик вечера неизменно — игра в прилагательные. Пока мы развлекаемся, Фридочка вдруг садится писать «рассказ». В нем пропущены все прилагательные. Потом — опрос: мы все называем какие-то прилагательные, каждый изощряется как может. Фридочка их вписывает и читает нам рассказ. Часто он вполне незатейливый. Это может быть просто описание сегодняшнего вечера. Но сочетания получаются умопомрачительные. Какие-нибудь «перпендикулярные гости» садятся за «лохматый стол» и т.д. Восторг! Эх, забавно было бы, если бы сохранилось такое «собрание сочинений»!
А лет в 12 — 13 нам уже и самим хочется поколдовать с пером и бумагой. С каким нетерпением мы ждем: расчищается стол, нам раздают листочки с интригующим шифром: ЧБВС. Это «что бы вы сделали, если бы...» Игра в чудо, в мечту. Полная свобода воображения. Пишешь на листочке вопрос позаковыристей, передаешь соседу. Получаешь и от него — и на другом листочке сочиняешь ответ. Какие неожиданные придумки! Все отдельные листочки с вопросами перемешиваются на одном блюде, все ответы на другом, и вытаскиваются в самых причудливых сочетаниях. Визг, хохот...
Задания все усложняются. Позже мы сочиняем целые короткие сюжеты по схеме: кто? когда? где? с кем? что делали? чем кончилось? что сказали люди? Опять же — каждый ответ на отдельном листочке, потом всё перемешивается, и получаются искрометные сочетания.
Но высший пилотаж — игра в «чепуху» стихотворную. Это уже длинные листки: пишу две стихотворные строки, передаю другому. Он пишет две в рифму к моим и еще две новые — передает зарифмовать соседу. Но первые четыре строчки — закрыты, третий не знает, что́ продолжает. Эффект необыкновенный. На тех же вечерах я узнала, что такое буриме. Словом, каждый день рождения был таким фейерверком и такой гимнастикой ума... Потом эти игры помогали мне развлекать уже своего сына.
Очень любила Фридочка знакомить своих друзей, дарить людей друг другу. Мама слегка посмеивалась, что у Фридочки «777 друзей».
Помню, на одном из дней рождения Фридочка на минуту завела меня из той комнаты, где мы, дети, играли в шарады, в маленькую соседнюю комнату и познакомила с высокой седой женщиной. Это была Лидия Корнеевна Чуковская. Тогда я о ней ничего не знала. Запомнилась только серебряная голова, величавая осанка, какая-то значительность. И все же ниточка тоненькая протянулась. Когда я начала работать в издательстве «Книга», в той самой редакции, которая уже выпустила книгу Лидии Корнеевны «В лаборатории редактора», а я готовила следующую книжку (то ли сборник «Редактор и книга», то ли книжку Клавдии Рождественской, редактора с многолетним стажем), я набралась храбрости и отправилась к Лидии Корнеевне посоветоваться. И она посмотрела рукопись с моей правкой и дала какие-то советы. Это было для меня огромным событием.
Хранится у меня и фотография, где на одном из дней рождения мы с Сашкой и Галкой сняты вместе с Алешей Симоновым. В детстве это был просто один из гостей, шапочное знакомство, я даже не задумывалась ни на минуту, кто его отец. Таким же мимолетным было и мое знакомство с его мамой Евгенией Самойловной Ласкиной, с которой по-дружески сошлась моя мама — опять-таки через Фридочку. И это зернышко тоже позже проросло! Когда с началом гласности в нашей редакции удалось расширить узкие рамки (всё о книге, всё для книги!) и пробить серию «Время и судьбы», едва ли не первой ласточкой которой стали лагерные мемуары Льва Разгона, я позвонила Евгении Самойловне. Тогда в журнале «Знамя» начали печататься воспоминания Константина Симонова «Глазами человека моего поколения», и я просила разрешения дать их нам для книги. Евгения Самойловна согласилась, но тут же сказала: «А у меня хранится рукопись моего второго мужа Якова Харона, может, посмотрите». Я, конечно, взяла, залпом прочла — и не успокоилась, пока у нас не вышла эта поразительная книга «Злые песни Гийома дю Вентре» с предисловием Алеши Симонова — не просто о лагере, но о том, как человек, учившийся в Германии, в гимназии, потом в консерватории у Хиндемита, работавший на «Мосфильме», не только оттрубил семнадцать лет в лагерях, но еще сумел вместе со своим товарищем по несчастью сочинить некоего поэта времен Варфоломеевской ночи Гийома дю Вентре, сочинить книгу его сонетов — о Франции, о любви — и о тиране, что вполне могло бы добавить срок... И мы с Алешей дружно готовили эту книгу, продумывали предисловие, приложение — о друге и соавторе Харона. А в 2003 году я пригласила Алешу на презентацию нового, самого полного издания маминой книги «Слово живое и мертвое» на книжной ярмарке "Non-fiction". И Алеша выступил, так тепло говорил и о Норе Галь, и о Фридочке. Теперь, в 2006-м, заканчивая работу над этой книгой, я позвонила Алеше и узнала, как роскошно жизнь дописала историю Гийома дю Вентре: уже написан в России роман, где он — один из главных героев, а во Франции некая дама написала диссертацию о «феномене дю Вентре» и перевела его сонеты «обратно», на якобы родной ему французский. Потрясающе!
Кажется, что я рассказываю совсем не о Фридочке. Но как много в моей жизни начиналось с нее, было связано с ней. Так, записывать меня в школу ходила она вместо мамы. Она обошла несколько ближних школ и определила лучшую. А в ней выбрала самую лучшую учительницу первого класса. До сих пор, спустя десятилетия, помню, как даже издали отпугивала учительница из соседнего класса — тощая и прямая, как палка, с тонкими, никогда не улыбающимися губами. А наша Софья Павловна, подаренная мне Фридочкой, — милая, черноглазая, с ямочками на щеках, таким теплом согрела... И я, как и многие ее ученики, приходила к Софье Павловне в гости делиться радостями и печалями еще долгие годы и десятилетия, уже и вместе со своим маленьким сыном...
Опять — это не о Фридочке? О ней. Ведь благодаря ей мои первые школьные годы были такие счастливые. А в восьмом классе начались конфликты с молодой и жесткой классной руководительницей. Я была очень активной, хотя официальных пионерских и комсомольских должностей избегала. И когда одну девочку из класса не приняли в комсомол — тогда это казалось ужасной трагедией, — пошла к начальству качать права. Какой-то смутный слух был, что у девочки что-то не так с отцом, — но был на дворе 1952 год, и в это нас не посвящали. Из наших ходатайств ничего не вышло, но мы с классной возненавидели друг друга. И кто же — конечно, Фридочка опять нашла не очень далеко — на Сретенке — знаменитую лучшую школу ╧ 610 и сумела договориться, что меня туда возьмут в 9-й класс. Конечно, без нее бы ничего не вышло. Школа та была с английским языком, а я училась в немецкой. И, конечно, Фридочка же привела к нам в дом прелестную англичанку Галину Артуровну, которая сумела за пару месяцев догнать со мной все, что они там в школе успели пройти за несколько лет.
А вот два маленьких эпизода — как Фридочка, словно пчела, собирала по капле в окружающей жизни все, что могло пригодиться для ее книг. В третьем классе я почти полгода пролежала в больнице. Как-то лежавший в соседней палате мальчик прислал мне записочку с рисунком — сердце, пронзенное стрелой. Дома мне было неловко такое рассказать. И я, стесняясь, небрежно сказала: «прислал какую-то репу с палкой». Фридочка ухватилась — пригодится для кого-то из ребятишек в ее книге. Но спросила у меня, десятилетней, разрешения (!) использовать это. Что меня уж совсем поразило.
Второй случай — мне было лет 12 — 13, Фридочка тогда подружилась с Семеном Афанасьевичем Калабалиным, учеником А.С.Макаренко, одним из героев его «Педагогической поэмы». Она писала свою замечательную трилогию, в которой отозвался и его опыт работы с трудными подростками. Он заведовал в ту пору детдомом, кажется, под Егорьевском. Однажды на празднество в детдоме Фридочка взяла и меня — наверное, вместе с Галей и Сашкой. Помню поздний вечер, темно, все как-то толпятся, праздник никак не начинается, стоит кучка людей, возбужденные споры. Оказывается, в пьесе, которую сейчас ребята должны показать, есть слова:
Святые пьют горилку,
Едят яишню, масло, сало, —
И так святых тех разобрало...
Кто-то — я в темноте и суете не понимаю, кто — не разрешает перед детьми поминать «горилку" — ах как непедагогично. Праздник задерживается, шум, неразбериха... Мне очень хочется помочь делу. Я предлагаю «мирный» вариант:
Святые гуляют, пьют какао,
Едят яишню, масло, сало...
Мне мой вариант кажется нисколько не хуже, вроде святые и какао — тоже смешно. Правда, отчего тогда их разобрало?
Не помню, как тогда вышли из положения в жизни. Но позже я увидела и эту сценку с моим «вкладом» во второй части трилогии — «Это мой дом».
Помнится, Фридочке очень нравилась фамилия одной девочки, кажется, из Галкиного класса — Горошко. И по-моему, она тоже спрашивала у Галки или через нее у девочки разрешения дать эту фамилию одному из персонажей трилогии.
Не забуду, как один раз получила от Фридочки выговор. Студенткой после второго курса я впервые поехала отдыхать на юг, в Геленджик. Впервые увидела море. Вроде должна была прийти в восторг. Оно меня разочаровало. Я написала оттуда Фридочке тоскливое письмо. И получила в ответ ее возмущенную, гневную отповедь: как же можно не радоваться красоте! По молодости, по глупости я в свои 19 лет не сумела ей объяснить, что разочаровало меня не собственно море, а шумная крикливая толчея и пошлость южного курорта. Но урок ее запомнила на всю жизнь. И когда позже пыталась внушать маленькому сыну «золотые правила мальчика-с-пальчика», первым правилом было: «Уметь радоваться».
Да, все события в нашей жизни были так или иначе связаны с ней. Помню, несколько лет в нашем доме был популярен ее стишок — не то девиз, не то молитва, продолжение мечты чеховских Сони и дяди Вани:
Небо в алмазах,
Яблоки в вазах,
Дети в вузах,
Переводчики в Союзах.
Тогда в институт поступали сначала Галка, годом позже я, а Фридочка агитировала мою маму не сидеть кустарем-одиночкой, а подавать в Союз писателей, в секцию переводчиков, — что сбылось позже, в 1960 году.
Фридочка оказалась и моей крестной в первых литературных попытках. Еще в школьные годы мне случилось несколько раз — сейчас это дело забытое — написать письма-отзывы о книгах: Дом детской книги тогда активно собирал читательские отзывы. А когда я училась на втором курсе, Фридочка дала мне почитать недавно вышедшую книгу Н.Артюховой «Светлана». Книга покорила меня тонкостью психологического рисунка, что было отнюдь не типично для тогдашней литературы о подростках. Я высказала ей свои восторги. Она предложила: напиши! Я написала. Фридочка отнесла рецензию в журнал «Пионер», и в 1956 году, будучи студенткой второго курса, я оказалась автором первой печатной рецензии. Чем весьма гордилась.
А в 1960 году Фридочка принесла мне книгу Норы Адамян «Ноль три». И опять — книга мне очень понравилась. Фридочка: «Напиши!» Я написала. Рецензию напечатал «Новый мир». И я, только что окончившая институт, с легкой руки Фридочки почти на десять лет (до ухода Твардовского) стала автором «Нового мира». Писала одну-две большие рецензии в год (по заказу журнала — о Шукшине и Астафьеве, по своему выбору — о Феликсе Кривине, Чивере, Р. Брэдбери...). Правда, с самим Твардовским мне встречаться не приходилось, и лишь шапочно виделась с Лакшиным, но с прекрасными женщинами редакции — Калерией Николаевной Озеровой, Анной Самойловной Берзер, Галиной Павловной Койранской очень сердечное человеческое общение вспоминаю тепло и благодарно. И это тоже дало позже свои плоды. В той же серии «Время и судьбы» хотели мы издать книгу Семена Липкина о Василии Гроссмане, выходившую прежде только в «тамиздате». Но по объему она была маловата для серии. Чем бы дополнить? И я обратилась к Анне Самойловне Берзер, которая так много сделала для прорыва литературы шестидесятников, для публикации самых смелых книг, начиная с Солженицына. У нее сохранились редчайшие материалы, стенограммы тех обсуждений, где Гроссмана травили и топтали. И все же за книжку взяться она долго не решалась.
Стеснялась, отнекивалась, сомневалась в своих силах. Я не отставала, пока не удалось выпустить этот «двойничок» — воспоминания Липкина и Берзер, за что она потом меня горячо благодарила. Я оказалась «крестной мамой» единственной авторской книги Анны Берзер — «Прощание». И на книжке надпись: «Дорогой Эдварде Борисовне, без которой не было бы этой книги. С благодарностью и любовью — АБерзер».
Именно в доме у Фридочки я впервые увидела в начале 60-х годов молодого еще Алика Городницкого, услышала его песни. Потом Фридочка привела его и к нам в дом. В своей ранней книге «Атланты» (1967) он посвятил Норе Галь свое стихотворение «Экзюпери». А надпись на этой книжке: «Дорогой Норе Яковлевне с уважением и любовью — моему главному Редактору». А когда мамы не стало и я в 1992 году проводила в Центральном доме литераторов вечер памяти к ее 80-летию, я позвонила и Городницкому, и он сердечно откликнулся, пришел, тепло говорил о маме — и о Фридочке, читал свое очень подходящее к теме стихотворение «Пасынки России».
Фридочке я обязана и любимой книгой своего детства — толстенной антологией Ежова и Шамурина, из которой задолго до оттепели я узнала Гумилева, Волошина, Одоевцеву и других изъятых из советского обихода поэтов. И лишь позже выяснилось: когда арестовали писательницу Руфь Зернову и ее мужа, крупного литературоведа Илью Сермана, Фридочка спасла самые любимые книги своих друзей, что-то хранила у себя, что-то дала на хранение моей маме. А когда в эпоху «реабилитанса» Руня вернулась из лагеря — к ней вернулись и самые дорогие ее книги. Тут только я узнала, что и эта моя любимая книга — из Руниной библиотеки.
К сожалению, в школьные годы меня не посвящали в эту сторону жизни. Ссылки, аресты, передачи, письма в лагерь — девчонкой я об этом не слышала. Помню, когда в Песках на прогулке мы оказывалась близко от взрослых, а разговор не предназначался для наших ушей, у Фридочки был загадочный для нас сигнал собеседнику: «Камуфлеты, камуфлеты» — и собеседник переключался на что-нибудь более невинное.
Правда, помню, как в то песковское лето Фридочка, сидя на ступеньках дачного крылечка, пела нам с Сашкой «Я помню тот ванинский порт». Голос у нее был негромкий, чуть хрипловатый, но такой теплый. А еще мне очень нравилось в ее исполнении: «Одна из них белая-белая, словно попытка несмелая, другая же алая-алая, словно мечта небывалая...» и «Миленький ты мой, возьми меня с собой...»
Весь самиздат приходил к нам в дом от Фридочки. Через нее мы познакомились с Львом Копелевым и Раей Орловой. И эта ниточка протянулась через годы. Позже я в нашем издательстве редактировала книгу Раи Орловой о Бичер-Стоу «Хижина, устоявшая столетие». А в 1988 году, когда Раи уже не было на свете, а Копелев был в Германии, мне удалось в той же нашей серии «Время и судьбы» выпустить их книгу «Мы жили в Москве» — летопись жизни интеллигенции и диссидентов за четверть века — 1956 — 1980.
Трудно мне передать, что значила Фридочка в жизни моей мамы. Дружба более тридцати лет. Со студенческой скамьи. Потом переживания, связанные с ожиданием и рождением «муркеля» — так на иx языке именовался ребенок — сперва Фридочкина Галка, немного погодя — я.
А однажды Фридочка буквально спасла маме жизнь. Впервые мама поехала посмотреть Ленинград вместе с Фридочкой 21 июня 1941 года. Знакомство с городом продолжалось ровно один день. Назавтра — война. И только энергия и журналистский билет Фридочки помогли им вернуться домой, к детям. Иначе мама со своим слабым здоровьем блокаду бы точно не пережила.
Первые послевоенные годы было трудно и голодно. И Фридочка добывала и для мамы какие-то скудные крохи работы. Вместе они писали статьи в газеты. У них был даже общий псевдоним: В. Гальченко, иногда — учитель В. Гальченко. У меня хранится папка с их общими статьями. Еще точнее передавало суть их отношений мамино присловье: «общее кровообращение».
Маме по характеру было свойственно сидеть дома, как улитке в своей раковине. Фридочка была словно ее посол для связи с внешним миром. К примеру, о том, как Фридочка пробивала по всем московским журналам в 1959 году мамин перевод «Маленького принца», тогда «непроходного», мама рассказала годы спустя в своей статье «Под звездой Сент-Экса». А когда внезапно умерла мамина мама, то мою маму увезла на юг ее ученица и друг — прийти в себя, переключиться, меня — пятиклассницу — взяла к себе в дом на это время семья бабушкиных друзей, а Фридочка организовала в нашей комнате полный ремонт, нашла мастера — и встретил маму обновленный дом.
Ну а мама была неизменным советчиком и редактором Фридочки в ее творчестве. Не было ни одной странички, написанной Фридочкой, которая не прошла бы через мамины внимательные глаза и чуткие руки.
А когда мама переводила «Планету людей» Сент-Экзюпери и надо было разбираться в специальных летных терминах — всяких «кабрированиях» и «капотированиях», — Фридочка же нашла ей самого лучшего консультанта: ведь ее брат, прелестный черноглазый Изя, был военным летчиком. И он долго и внимательно сидел с мамой над текстом, разбирался, объяснял, чтобы не было «развесистой клюквы»: где летчик «отдал ручку», где «взял на себя», и т.д.
Помню, как приходила она к нам домой, сидела весь вечер, рассказывая последние новости, точно сводки с литературных боев. В более ранние годы — веселая, оживленная. И, уходя, гляделась в зеркало и частенько повторяла с юмором свою приговорку: «Мила Вигдорушка, немыслимо мила». А в последние годы нередко приходила измученная, читала нам из своих депутатских блокнотов, и видно было, как давит ее неподъемная тяжесть чужого горя, когда она не в силах помочь всем. И все же скольким людям она сумела помочь! В моем ощущении и воспоминании не десяткам, а сотням людей. Какие-то истории и судьбы запечатлелись в ее книжках «Кем вы ему приходитесь?», «Дорогая редакция», «Минуты тишины»... Не поворачивается язык назвать это очерками, журналистикой, публицистикой. Каждая работа — кусок души, кровь сердца. Но в эти книжки не вместилось всё добро, которое она делала людям. Как бы хотелось восстановить, собрать свидетельства всех, кому она помогла. Но иных уж нет. И память исчезает. А иные и не умеют быть благодарными. До сих пор не могу спокойно читать интервью с Бродским, когда журналисты пытаются выспросить его о Вигдоровой, а он словно равнодушно отмахивается: мол, не в этом дело. А ведь именно ее отчаянная, безнадежная борьба за его спасение, этот непрерывный стресс и вызвали ее стремительную болезнь и смерть в 50 лет. Это самая большая несправедливость, какую я видела в жизни. Правда, на одной из фотографий в его кабинете за его спиной виден Фридочкин портрет.
До сих пор не могу примириться с тем, что не стало такого человека, который освещал жизнь стольких людей. «Светя другим, сгораю» — это о ней, о Фридочке. И еще я часто вспоминаю задорную фразу прелестной девочки из ее трилогии: «Всем всё подарю». В этой фразе — тоже вся Фридочка.
1999 — 2006 годы.
|
