Такой литой великолепной формулой определил роль детали в творчестве Борис Пастернак.
        Он же объяснил причину:

                Жизнь, как тишина
                Осенняя, подробна.

        Это равно философской аксиоме: истина конкретна. Деталь врезается в память. Деталь завораживает.
        Кто же не помнит со школьных лет глаза Катюши Масловой — как «мокрая смородина». Или как Татьяна на балу «в малиновом берете / С послом испанским говорит».
        А кого не пленяли в юности романтические детали в «Капитанах» Гумилева:

                Или, бунт на борту обнаружив,
                Из-за пояса рвет пистолет,
                Так что сыпется золото с кружев,
                С розоватых брабантских манжет.

        Волшебством детали потряс меня в юности Юрий Олеша: «ваза, розовая, как фламинго», «колени, шершавые, как апельсин», «шебетнула стеклянная пробка», «оса полосата и кровожадна, как тигр».
        На десятилетия запомнилось мне, как восхищался Юрий Олеша пристальным вниманием Пушкина к детали, вглядыванием, еще не характерным для той эпохи. Его поражали строки из «Каменного гостя». Дон Гуан говорит Донне Анне:

                Когда сюда, на этот гордый гроб,
                Придете кудри наклонять и плакать...

        Да, это современное видение, кинематографическое, крупный план, который подарило театру телевидение. Это видение, на взгляд Олеши, скорее времени Блока, чем Пушкина. Но Пушкин обогнал свою эпоху во всем.
        Незабываемо блоковское:

                И перья страуса склоненные
                В моем качаются мозгу...
                И веют древними поверьями
                Ее упругие шелка
                И шляпа с траурными перьями
                И в кольцах узкая рука.

        Так зримо представляешь этот портрет. Будто стоишь перед «Портретом неизвестной» — знаменитой «Незнакомкой» Крамского.
        Да, искусство детали и в поэзии и в прозе соперничает с зримой живописью во всех ее жанрах.
        Портрет. Я люблю портреты Ахматовой — и работы Натана Альтмана, и рисунки Модильяни. Но не уступает им ее портрет, запечатленный ею самой в слове:

                На шее мелких четок ряд,
                В широкой муфте руки прячу,
                Глаза рассеянно глядят
                И больше никогда не плачут.

                И кажется лицо бледней
                От лиловеющего шелка,
                Почти доходит до бровей
                Моя не завитая челка...

        Все готово для художника — и детали, и оттенки...
        Банально прямолинейное сравнение женщины с цветком. Но как неожиданно и зримо высвечивается образ у Ахмадулиной:

                И тело твое светится сквозь плащ,
                Как стебель ломкий сквозь стекло и воду.

        Не назван ни цветок, ни ваза. Но так остались в памяти те прозрачные плащи, так видится тоненькая фигурка.
        Интерьер в поэзии через деталь. Виртуозно у Пастернака:

                Посмотри, как преображена
                Огневой кожурой абажура
                Конура, край стены, край окна,
                Наши тени и наши фигуры.

        И совсем классическое у него же «Свеча горела на столе»:

                На озаренный потолок
                Ложились тени,
                Скрещенья рук, скрещенья ног,
                Судьбы скрещенья.

        И опять Пастернак:

                Проникло солнце утром рано
                Косою полосой шафрановой
                Сквозь занавеси до дивана.

                Оно покрыло жаркой охрою
                Соседний лес, дома поселка,
                Окно, постель, подушку мокрую
                И край стены за книжной полкой.

        Тут и цвет и свет. Освещение прямо как у Рембрандта или Караваджо.
        Соперничает с живописью и словесный натюрморт.
        Можно, конечно, начать издалека, с Державина:

                Румяна ветчина,
                Багряны щи с желтком...

        Сколько зримых картин начертал Пушкин, хотя бы в «Евгении Онегине»:

                Янтарь на трубках Цареграда,
                Фарфор и бронза на столе,
                И, чувств изнеженных отрада,
                Духи в граненом хрустале;
                Гребенки, пилочки стальные,
                Прямые ножницы, кривые,
                И щетки тридцати родов —
                И для ногтей, и для зубов.

        Всё — хоть для натюрморта малых голландцев по скрупулезности, хоть для исследования о быте и социальных средах XIX века.
        Ведь как ярко — точно так же через натюрморт в том же «Евгении Онегине» Пушкин обозначил быт, среду, уровень в деревне дяди:

                Всё было просто: пол дубовый,
                Два шкафа, стол, диван пуховый,
                Нигде ни пятнышка чернил.
                Онегин шкафы отворил:
                В одном нашел тетрадь расхода,
                В другом наливок целый строй,
                Кувшины с яблочной водой
                И календарь осьмого года.

        А вот смесь натюрморта и жанровой сценки в том же «Онегине»:

                Вошел — и пробка в потолок,
                Вина кометы брызнул ток,
                Пред ним Roast-beaf окровавленный
                И трюфли, роскошь юных лет,
                Французской кухни лучший цвет,
                И Страсбурга пирог нетленный
                Меж сыром лимбургским живым
                И ананасом золотым.

        Художники, берите кисть и рисуйте, всё готово!
        Да, жанровая сценка немыслима без красочных деталей.

                Еще снаружи и внутри
                Везде блистают фонари;
                Еще, прозябнув, бьются кони,
                Наскуча упряжью своей,
                И кучера вокруг огней,
                Бранят господ и бьют в ладони...

        Не сказано впрямую: «зима», «мороз», «снег». Но так и видишь, кажется, этих кучеров в толстых полушубках и огромных рукавицах, и пар от дыхания, и слышишь скрип снега...
        Да, трудно оторваться от Пушкина, от «Онегина». Но заметим, мы переходим от прямых аналогий с жанрами живописи к глубинному смыслу, подтексту. Ведь во всех жанрах, что в портрете, что в интерьере, что в натюрморте, деталь передает время, Эпоху.
        И Пушкину не уступает в искусстве детали Серебряный век. Вот крупный план у Ахматовой переносит нас в пушкинские, лицейские времена:

                Иглы сосен густо и колко
                Устилают низкие пни...
                Здесь лежала его треуголка
                И растрепанный том Парни.

        А Гумилев конкретной деталью приближает к нам первозданные библейские времена:

                Патриарх седой, себе под руку
                Покоривший и добро и зло,
                Не решаясь обратиться к звуку,
                Тростью на песке чертил число.

        А уж как артистично поэты Серебряного века воссоздают тончайшими деталями свою изысканную эпоху!

                Я послал тебе черную розу в бокале
                Золотого, как небо, аи.

        Блок

                Свежо и остро пахли морем
                На блюде устрицы во льду.

        Ахматова. Она же:

                Дверь полуоткрыта,
                Веют липы сладко...
                На столе забыты
                Хлыстик и перчатка.

        Эпоха у Давида Самойлова:

                Звонко цокает кованый конь
                О булыжник в каком-то проезде...

        И — современное веселое московское лето Вознесенского:

                Палатки, гвалт, платки девчат,
                Хохочут, сдачею стучат.

        Это тебе не мелодичное:

                Не забудь потемнее накидку,
                Кружева на головку надень.

        Ярчайший пример сегодняшних дней — Александр Городницкий точностью, конкретностью деталей сделал Атлантов из смутно кому-то знакомых античных персонажей — самыми родными для нескольких поколений:

                Атланты держат небо
                На каменных руках.
                Стоят они, ребята,
                Точеные тела...
                Напряжены их спины,
                Колени сведены...

        Зримость детали спрессовала тысячелетия, перебросила героев древности в наши дни. А вот движение времени глазами трехлетнего малыша:

                Раньше ел я только ложкой,
                А теперь я вилкой ем.

        Какой огромный временной скачок, рубеж «взросления». Какая гигантская ступень преодолена! Какой взлет самоутверждения.
        Этот точный выбор детали у поэтов — стихийный, спонтанный или осознанный, целенаправленный?
        О нем думает, его точно формулирует мастер короткого жанра, мастер детали — Антон Чехов. Классический пример — в «Чайке» Треплев с завистью говорит о мастерстве Тригорина:
        «У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе...» — те самые красивости, которыми увлекаются начинающие, неопытные любители.
        А еще блестящее определение Чехова: деталь как социальная характеристика: «Для того, чтобы подчеркнуть бедность просительницы, не нужно тратить много слов, не нужно говорить о ее жалком несчастном виде, а следует только вскользь сказать, что она была в рыжей тальме».
        Тут встает еще одна проблема. Многие ли из нас имеют понятие, что такое тальма и почему она рыжая?
        В наши дни мы легко читаем язык костюма. Человек в дубленке и ондатровой шапке, парень в косухе, в «варенках», старушка в ботах «прощай, молодость». Одним только выбором внешних примет современный писатель без долгих объяснений показывает нам положение человека в обществе, содержимое его кошелька. А вот сигналы из XIX, тем более XVIII века до нас едва доходят. За сто-двести лет смысл потускнел, подтекст потерялся. Пожалуй, придется взглянуть в словарь, чтобы узнать: тальма — женская длинная накидка без рукавов. Да еще по имени французского трагика Тальмá. Увы, при чтении классики для нас часто пропадает окраска образа, отношение автора, мастерство детали. Порой мы даже не можем отличить пафоса от иронии. Слова Гоголя «парень в красивой рубашке из розовой ксандрейки» мы примем за чистую монету. А оказывается, ксандрейка (просторечное из «александрийка») — это ткань ярко-красного цвета! А уж коли она вылиняла или застирана до розовой, то красоте этой грош цена. Гоголь-то язвит, издевается. Но оценит это только тот, кому повезло прочесть удивительную книжку Р.М.Кирсановой «Розовая ксандрейка и драдедамовый платок: Костюм — вещь и образ в русской литературе XIX века». Тогда он оценит и драдедамовый платок Сонечки Мармеладовой, и барежевый эшарп в «Горе от ума» и многое другое, мимо чего мы резво проходили, «проходя» в школе классику, — «широкий боливар» Онегина, жилеты, запрещенные при Павле I как якобинская зараза и мгновенно появившиеся после его смерти...
        Увы, так же, как и мифы, деталь в поэзии и прозе тоже требует от читателя некоей культуры, чтобы ее понять.
        Точно так же, как социальное положение, деталь лаконично передает психологическое состояние. Если рыжая тальма заменяет разговор о бедности просительницы, так же не надо говорить, что человек расстроен, в смятении — достаточно:

                Я на правую руку надела
                Перчатку с левой руки —

крайняя потеря самообладания у изысканной дамы.
        Или:

                И Ленский пешкою ладью
                Берет в рассеяньи свою. —

        Уже все ясно, не надо длинных описаний.
        Деталь передает силу потрясения, смятение чувств:

                Мне очи застит туман,
                Сливаются вещи и лица,
                И только красный тюльпан,
                Тюльпан у тебя в петлице.

        И так же крупный план в драматической сцене у Блока:

                Вдруг припомнила все, зарыдала,
                Десять шпилек на стол уронив.

        Да, деталь передает не только психологическое состояние, но и драматическое движение сюжета. Через нее — любовная история в романсе:

                На прощанье шаль с каймою
                Ты на мне узлом стяни...
                Кто-то завтра, сокол мой,
                На груди моей развяжет
                Узел, стянутый тобой.

        И одной деталью у Ахматовой — сокрушительное потрясение любви, когда страданием зачеркнуто творчество:

                Вечерние часы перед столом,
                Непоправимо белая страница.

        И шедевр лаконичности — одним коротким «тоже» Давид Самойлов сумел передать психику солдата: за войну оглохший от залпов орудийных стволов, он открывает в мирной тишине:

                Долго пахнут порохом слова.
                А у сосен тоже есть стволы.

        Пронзительное ощущение поэта военного поколения.
        Деталь соединяет и психологические нюансы, и драматические перипетии. Виртуозно работает деталь у Ахматовой. Половину стихотворения занимает один персонаж — муж. И только перекличка двух строк: «Умер вчера сероглазый король» и

                Дочку свою я сейчас разбужу,
                В серые глазки ее погляжу —

        вскрывает всю подоплеку сложных отношений, глубину драмы.
        Столь же изящно обозначена деликатная ситуация у Пастернака:

                И падали два башмачка
                Со стуком на пол.

        И совершенно потрясающая материализация судьбы у Тарковского:

                Когда судьба по следу шла за нами,
                Как сумасшедший с бритвою в руке.

        Пронзительное ощущение ужаса, безысходности, неотвратимости. Как же много может взять на себя деталь!
        Теперь я поняла, почему, перебирая в памяти, как деталь создает параллели всем жанрам живописи, я с трудом отыскала и пейзаж. Почти не вспомнился «чистый пейзаж».
        Да, удивительно у Пушкина:

                Журча, еще бежит за мельницу ручей
                Но пруд уже застыл.

        Прямо хоть для урока физики: какая вода быстрее замерзнет, бегущая или стоячая.
        И даже два стиля в изобразительном искусстве напоминают строки Давида Самойлова:

                Уже дозрела осень
                До синего налива.
                Дым, облако и птица
                Летят неторопливо.

        Если синий налив вызывает перед глазами темно-заиндевелые сливы, мощные сирени Кончаловского, то дальше возникает легкий рисунок пером, японской тушью.
        Но как много скрывается за «картинкой». Первыми всплыли классические строки Блока:

                Опять, как в годы золотые,
                Две стертых треплются шлеи,
                И вязнут спицы расписные
                В расхлябанные колеи.

        За этими спицами и шлеями встает такой щемящий образ Родины, безбрежной и нищей и дорогой до слез — с ее расстояниями и бездорожьем...
        А вот пейзаж городской — Петербург у Давида Самойлова:

                И все дворцы, ограды, зданья,
                И эти львы, и этот конь
                Видны, как бы для любованья
                Поставленные на ладонь.

        Это чудо оптики, перевернутый бинокль. Неразделенность макромира и микромира. Увидеть просторный город как драгоценность на ладони.
        То же единство макромира и микромира, водопада и капли — у Беллы Ахмадулиной:

                И мокли волосы Медеи,
                Вплетаясь утром в водопад.
                И капли сохли, и мелели,
                И загорались невпопад.

        И у нее же — в стихах, посвященных раннему Вознесенскому с его молодым азартом:

                И мир ему горяч, как сковородка,
                Сжигающая руки до крови.

        Какой смелый, неожиданный поворот оптики — от вселенского до самого частного, бытового.
        А из всего тома прозы «Доктора Живаго» (не очень мне близкой, в отличие от пастернаковских же стихов) наиболее потрясла, запала в память на десятилетия пронзительная деталь, увиденная именно зрением поэта, — красные ягоды рябины на снегу. Но когда спустя лет сорок я нашла в огромном томе эти строки, — это оказался отнюдь не «чистый пейзаж».
        Деталь несла драматургию сюжета — трагический конец главы и судьбы — самоубийство Стрельникова: «Снег под его левым виском сбился красным комком, вымокши в луже натекшей крови. Мелкие, в сторону брызнувшие капли крови скатались со снегом в красные шарики, похожие на ягоды мерзлой рябины».
        Общее — через конкретное, знакомое, близкое. Блок:

                Неужели и жизнь отшумела,
                Отшумела, как платье твое.

        И он же — с огромной силой — эту связь микромира и макромира:

                Случайно на ноже карманном
                Найди пылинку дальних стран —
                И мир опять предстанет странным,
                Закутанным в цветной туман.

        И гениально запечатлел эту формулу «великое в малом» Блейк:

                В одном мгновенье видеть вечность,
                Огромный мир в зерне песка,
                В единой горсти — бесконечность
                И небо — в чашечке цветка.