В наши дни все сильнее тяга к подлинности, достоверности. Быть может, потому, что надоело за долгие десятилетия идеологическое вранье, назойливая пропаганда. Пожалуй, самые популярные книжные серии — «Мой 20 век», «Женщина-миф», «Мужчина-миф». Не зря самая серьезная книжная ярмарка названа «Нон-фикшн» — непридуманное. Но если вникнуть — какой там процент подлинной документальности? Нередко — чистый обман. Под звучным заглавием «Матисс» оказалась книжка про каких-то мерзких бомжей. Да она еще и получила премию.
        Итак, возможен ли чистый документ и чистый вымысел?
        Поразительный образец — книга, которая так и называется: «Непридуманное». Лев Разгон, отсидевший в лагерях 17 лет, рассказывает о своем трагическом опыте, о товарищах по нарам. Я была редактором этой книги, проверяла каждую фразу на вес, на вкус. Ни грана недостоверности. А ведь написано не тогда, на нарах, — позже. Может, дело в том, что автор и герой в одном лице? Человек сам прошел этот крестный путь. У героя цепкий глаз писателя. Писательский интерес к людям, к деталям. Привычка к точности. Ведь недаром прежде он писал о науке, о книгах Тимирязева, Ферсмана. Привык к подлинности каждого факта. Не потому ли так необыкновенно зримы его товарищи по несчастью — даже самые необычные, экзотические, от афганского принца до командира миноносца, друга последнего императора. Но такая точность — редкость.
        Совершенно потрясала и книга Солженицына «В круге первом». Но все же мы ее воспринимали ее уже не как документ, а как художественное произведение. Пронзительно достоверна вся атмосфера «шарашки», режим, типы, психология. Но уж не помню, откуда мы знали: Нержин — это сам автор, Сологдин — это Дмитрий Панин, Лев Рубин — это Лев Копелев. Солженицын дает не фотографии прототипов, а образы. Не связывает себя педантичной дотошностью. Ведь ясно, что в тех условиях, когда поднадзорный зэк только скудным шифром «Рс. п и рм (Обх)» мог пометить себе для памяти долгожданный концерт на радио «Русские песни и романсы в исполнении Обуховой», записать дословно все разговоры и поступки было немыслимо. Их надо восстановить памятью художника. Это не назовешь вымыслом, но это и не фактография.
        Очень убедительный пример — «Подстрочник». Фильм Олега Дормана. Идут на ТВ 15 серий. Просто сидит перед нами немолодая женщина — переводчица Лилианна Лунгина. И очень просто, откровенно, доверительно вспоминает свою жизнь. Детство в Берлине и Париже. Поездка в Израиль. Возвращение в СССР. 30-е годы. Осознание человеком с иным воспитанием чисто советской психологии. И через судьбу одной нестандартной личности перед нами с удивительной достоверностью раскрываются все эпохи нашей истории — сталинская, хрущевская, брежневская. А человек мыслящий стремится осознать прошлое, сделать выводы, поделиться продуманным с молодыми.
        И как разительно оттеняет негромкую мудрость Лунгиной шедший одновременно фильм «Очарование зла». Попытка «достоверно» воссоздать жизнь первой эмиграции. Слишком отчаянная идея — сделать героиней фильма Марину Цветаеву. Мы слишком хорошо представляем ее внешность — по фотографиям, ее душу — по мятущимся, надрывным стихам. А ее играет вполне милая актриска, очень спокойная и незаметная. И происходит полное отторжение — то самое «не верю». Да еще красавец офицер Сергей Эфрон предстает плюгавым, с прилизанным пробором. Нет, не верю. И хотя режиссер — мой любимый Михаил Козаков (преклоняюсь перед ним и как перед режиссером и как перед актером, и в «Безымянной звезде» и в сценах из «Фауста»), но «Очарование зла» со всеми его интригами, выстрелами, загадочными «роковыми» злодеями, провокаторами и убийствами полностью проигрывает рядом с простым безыскусным рассказом Лунгиной.
        Это самый опасный вариант — за документ выдается домысел. Об этом говорил в интервью наш мэтр фотографии Юрий Рост. Начинал он как журналист. Публикует статьи — и чувствует: читатель не верит. У читателя уже выработан «комплекс неизбежного вранья». Юрий Рост перешел к фотографии как более убедительному, наглядному свидетельству. А читатель привык не верить ничему. Вот яркий пример. Что возникает у нас перед глазами при словах «штурм Зимнего»? Высокие резные ворота, и на них карабкаются вооруженные матросы. Знакомая картинка. Только никто ничего не снимал на Дворцовой площади в октябре 1917 года. Это кадры из кинофильма «Ленин в Октябре». И снимали их даже не в Ленинграде, а в Москве. На «Мосфильме» строили декорации, в том числе Смольный. Снимали в 1937 году, к юбилею революции. А позже не раз показывали уже вроде как подлинные. Без домысла редко обходится якобы документальное произведение. Тут мера одна — совесть.
        Кажется, что совершенно достоверный жанр — дневники, письма. Записи, одновременные, синхронные событию. Недаром при императорском дворе велись камер-фурьерские журналы, где педантично отмечалось, кого государыня изволила принять, где прогуливалась, что изволила откушать. Да и сама Екатерина вела подробные дневники. Целый шкаф был заполнен этими книжечками. Увы, через 2-3 дня после ее смерти они были сожжены. Тщательно вел дневник Лев Толстой. Сознавал: что не записано, то как бы не было. Очень педантично вел дневники Корней Чуковский. Увы, далеко не все великие люди позаботились сохранить для нас свою жизнь во всех подробностях. Не каждому так повезло, как Гете с Эккерманом. Мало кому выпал такой преданный героический летописец, каким стала Лидия Корнеевна Чуковская. Ее 3 тома — «Записки об Анне Ахматовой», да еще созданные вопреки трагедии 37 года, войне, эвакуации, собственным болезням и лишениям, — настоящий подвиг.
        Нередко историкам, биографам приходится сильно помучиться, чтобы восстановить для нас судьбу великого человека. Тут особенно важна тщательность, добросовестность. Если не ручаешься за подлинность фактов, сообщи хотя бы степень их достоверности. Образцом может служить вступительная статья профессора Глеба Струве к Собранию сочинений Мандельштама, изданному в Лондоне. Поэт с трагической судьбой словно выполнил совет Пастернака «оставлять пробелы в судьбе». И Струве педантично их оговаривает. «Из дореволюционной биографии Мандельштама мы знаем отдельные, сравнительно немногочисленные факты». «О жизни Мандельштама в самые первые годы революции мы знаем мало». «Подробностей жизни Мандельштама в период трехлетней ссылки в Воронеже мы не знаем». Так же педантично оговаривается, когда не может поручиться: «Появление его в Москве связано, по-видимому, с возникновением «Аполлона». К этому времени относится, вероятно, знакомство Мандельштама с Н.С.Гумилевым». «Советским литературоведом Н.К.Харджиевым как будто установлено...» «Рассказ, судя по всему, заслуживает доверия». Такую скрупулезность редко встретишь. Думаю, это пример для подражания.
        Ценность подлинного, неприкрашенного факта прекрасно понимали многие писатели. Лидия Корнеевна Чуковская вспоминала: во время войны в эвакуации в Ташкенте «Наркомпрос «в общественном порядке» привлек меня к работе Комиссии помощи эвакуированным детям. Я навещала в детских домах детей, привезенных со всех концов страны в глубокий тыл, в Ташкент. Многие из них были круглые сироты... Я не сразу догадалась записывать рассказы детей, не сразу поняла, что передо мною — живая подлинность, которую грех, не запечатлев, упустить...» Эти записи детских рассказов и составили со временем книгу «Слово предоставляется детям». И в разгар войны книга была издана под названием «Дети обвиняют». На заседании Информбюро о ней восторженно отзывались такие крупные деятели, как Е.Д.Стасова и Е.П.Пешкова.
        Эта книга предвосхитила потрясающую трагическую летопись войны, которую воссоздали позже Алесь Адамович по свидетельствам блокадников Ленинграда, Светлана Алексиевич по рассказам женщин войны.
        Увы, часто даже на дневники нельзя полагаться как на исторический источник. Нам как раз не хватает умения все проверять. Так и хочется вспомнить присказку Михаила Жванецкого «Тщательнее, ребята». А моя бабушка, юрист, часто повторяла популярное в этой среде присловье «врет, как очевидец». Помню, как поразил меня лет сорок назад такой сюрприз. Я редактировала книгу известного литературоведа Е.А.Таратуты о «Подпольной России» С.М.Степняка-Кравчинского. И вот этот революционер-народоволец, готовя свою книгу, в письме просит жену напомнить, уточнить, «когда я в Москву с Рогачевым прибежал — в 73 или 74». И это не о каком-то пустяке. О побеге из тюрьмы. Уж это не каждый день случается. Мне казалось, такое невозможно забыть. Оказывается, возможно. Что ж удивляться неточностям в более далеких от автора, менее животрепещущих деталях.
        Вот только что вышла книга моей любимой актрисы, самой интеллектуальной актрисы нашего кино Аллы Демидовой «Письма к Тому» — ее другу, американскому профессору. Их переписка и дневники актрисы запечатлели 15 лет: 1990 — 2005. И это не только гастроли Демидовой, ее концерты поэзии Ахматовой, Цветаевой, «серебряного века» — это штурм Белого дома, все зигзаги переломной эпохи. И письма и дневники — тогдашние, сиюминутные, по свежим следам событий, по свежим впечатлениям. Казалось бы, точная кардиограмма времени. Но может ли «какой-нибудь поздний историк», по формуле Пастернака, черпать оттуда точные факты? С величайшим огорчением нахожу грубейшую фактическую ошибку. Демидова знакома с Бродским, он приглашал ее на вечер поэзии. Потом она смотрит «спектакль — советский суд над Иосифом Бродским по стенограмме Вегровой». А это и не стенограмма, а литературная запись. И не Вегрова, а писательница и журналистка Фрида Вигдорова. Ее запись суда пошла на Запад, подняла на защиту поэта всю мировую общественность (к примеру, известно письмо Сартра Микояну). И потому Бродского освободили досрочно. Не то сгнил бы он в этой архангельской деревне. И не было бы никакого нобелевского лауреата. Но полтора года отчаянной, безнадежной борьбы за него, пробивания неприступной стены чиновников, надорвали здоровье Вигдоровой. Разыгрался скоротечный рак. И она умерла в 50 лет. Буквально отдала за него жизнь. Эти «хождения по мукам» подробно описала друг и соратница Вигдоровой по этой борьбе Лидия Корнеевна Чуковская в своей книге «Памяти Фриды». Не читала Демидова эту книгу? Но через несколько строк после этой грубейшей ошибки она пишет, что на этом самом спектакле «я в зале сидела рядом с Ефимом Григорьевичем Эткиндом». А это многолетний друг Вигдоровой. Он был рядом с ней на том суде. Живой свидетель. И Демидова с ним разговаривала об этом суде. А записано «Вегрова» вместо «Вигдорова» словно на слух, как послышалось, словно по испорченному телефону. На книге указаны и корректор, и редактор, и почему-то даже главный редактор. И такое чудовищное неуважение к подвигу человека, отдавшего жизнь за спасение таланта, с которым она до суда даже не была знакома. И подобное не редкость.
        Я в последние годы читаю именно не беллетристику, а мемуары. Вот книга Николая Караченцова «Авось». Актер играл в спектакле «Колонисты» роль Карабанова. Может, кто-то еще помнит одного из ярких героев «Педагогической поэмы» Макаренко. Актер пишет: «Я познакомился с семьей прототипа героя. Карабанов — это Семен Афанасьевич Колабаль». И дальше подробно о его семье, жене, сыне. Да, явно был знаком. Однако фамилия не Колабаль, а Калабалин. Очень грустно. Тут хоть можно извинить тем, что готовила книгу жена Караченцова после его аварии и болезни. Она, можно сказать, совершила чудо, вернула его к жизни да еще и запечатлела его жизнь в книге. Редактор мог и не знать фамилию прототипа. А меня как раз в гости к Калабалину возила в детстве та же Фрида Вигдорова. Она написала на основе истории детдома, которым руководил Калабалин, трилогию «Дорога в жизнь», «Это мой дом», «Черниговка». Редкий случай — мне выпало наблюдать, как рядом, на моих глазах на документальной основе творится художественное произведение. Да, Вигдорова подружилась с Калабалиным и его женой — «черниговкой» из «Педагогической поэмы». Да, бывала у него в детдоме. Но не срисовывала с натуры. В трилогию вложен ее собственный душевный опыт. А Вигдорова, прежде чем стать писательницей, сама работала учителем в школе. Ее первая книга «Мой класс» была переведена на польский, немецкий, даже японский. И трилогия вобрала ее самые разнообразные жизненные впечатления, включая наблюдения за друзьями ее двух дочерей. Даже два маленьких случая из моей детской жизни она включила в книгу. Да еще спросила у меня на это разрешения! Вот такой творческий сплав факта и вымысла — пожалуй, наиболее характерен. И верен. Вигдорова и не объявляет свою трилогию документальной. Она обогащает, преображает реальную основу. Примеров не счесть.
        В глубине, в подтексте почти любого крупного произведения (кроме разве чистой фантастики) лежит реальная жизнь. Даже великую «Войну и мир» Лев Толстой начал с замысла о декабристах, вернувшихся из ссылки после смерти Николая I, затем стал изучать историю восстания 1825 года, затем двинулся дальше к истокам, в историю войны 1812 года, многое взял из судьбы своего рода. Но от фактов шел к обобщениям, к философскому постижению судеб людей и народов.
        Все мы помним со школы прототипов чеховской «Попрыгуньи» — и как обиделись на автора его невольные «жертвы» — Левитан и Кувшинникова. Прототипами «Чайки» называли и Лику Мизинову, и Авилову. Именно Авилова в реальной жизни подарила Чехову медальон с памятными словами «Если тебе понадобится моя жизнь, приди и возьми ее». И этот самый ее медальон Чехов дал как реквизит для первого спектакля первой «чайке» — Комиссаржевской. Так прорастают, проникают друг в друга реальность и вымысел. И как часто — несовпадения, обиды. Ясно, что весь МХАТ обижался на Булгакова за «Театральный роман». В «Двенадцати стульях» было множество знакомых, много обид. И после первой журнальной публикации в отдельном издании Ильф исключил несколько глав. На Сомерсета Моэма обижались многие — он к нам приезжал, мы ему раскрывали душу — теперь ему въезд к нам заказан.
        Очень точно запечатлел эту драму взаимодействия жизни и ее отражения американский писатель Томас Вулф. В его романе «Домой возврата нет» (похоже, автобиографическом) герой-писатель в ожидании выхода своего первого романа терзается такими мыслями: «Свой роман он назвал «Домой, в наши горы» и вложил в него все, что знал о своем родном городке и о тамошних жителях. Каждая строчка была выжимкой из того, что он, Джордж, сам видел и пережил. И теперь его порой бросало в дрожь — ведь всему свету станет известно, что он там написал. Ужасно думать, что кого-то заденешь, обидишь, как же ему это раньше в голову не приходило! Конечно, его книга — вымысел, литература, но, как и положено настоящей литературе, она вылеплена из живой жизни. Какие-то люди, пожалуй, узнают себя и возмутятся — и тогда как быть?»
        То же мог бы сказать едва не каждый писатель. Все мы помним хрестоматийную фразу Льва Толстого «Я взял Соню, перетолок ее с Таней, вышла Наташа». Правда, тут, кажется, ни Соня — жена Толстого Софья Берс, ни ее сестра Татьяна не обиделись, попав в прототипы прелестной Наташи Ростовой. Та же Алла Демидова вспоминает, как была в гостях у Жоржа Сименона. «Глаза его подолгу останавливаются на каждом из нас, словно изучают, запоминают. И будто угадав мои мысли, Сименон объясняет: — Никуда не хожу, не езжу. Но люблю принимать гостей. — Да, да, потом каждого из его гостей можно найти в его романах — он преображает их в персонажи».
        О проникновении реальной жизни в творчество прекрасно сказал Булат Окуджава:
        «И из собственной судьбы Я выдергивал по нитке». Подобно Льву Разгону, один из создателей «Республики ШКИД» Л.Пантелеев — тоже и автор и герой в одном лице. А один из самых известных его рассказов «Честное слово», урок верности слову: мальчонка один до темноты стоит на посту как часовой, хотя ребята, которые приняли его в игру, давно разбежались по домам, — это случай из собственного детства Пантелеева. А другой не менее известный его рассказ «Пакет» — подлинный случай из жизни его отца. Только в рассказе героически доставил важное донесение боец из «наших», из «красных». А отец Пантелеева был в гражданскую войну в белой армии. Факт остался, а знак поменялся!
        Вот какие неожиданные отношения бывают между фактом реальности и художественным произведением. А у нас простодушный читатель часто принимает художественное произведение за репортаж. Часто отождествляет автора с героем, Печорина с Лермонтовым, Онегина с Пушкиным. А нередко отождествляет себя с персонажем. Множество солдат, а особенно однофамильцев, были уверены: Василий Теркин списан с меня. Или узнавали в персонажах повестей о войне чьего-то сына, брата. И просили автора сообщить, где и как солдат погиб, где его могила. Иногда таким наивным читательским подходом грешили и примитивные критики. Против такого убогого понимания восставал в письмах и статьях Корней Чуковский: «если за каждым писательским я мы будем видеть определенного Ивана Ивановича, не сдобровать ни одному прозаику, ни одному стихотворцу».
        Но недоразумения возникали и тогда, когда автор честно воссоздавал портрет реального героя. Упомянутый Степняк-Кравчинский, сам революционер, решил рассказать о своих товарищах по борьбе. «О героях и мучениках «Народной воли», которые жертвовали жизнью для блага народа». Яркие эпизоды из жизни подпольщиков, тайные типографии, подкоп под царский поезд, фантастически дерзкий побег из тюрьмы... Героические женщины, посвятившие себя борьбе с тиранией. Вера Засулич, Софья Перовская... Цель — «дать характеристику движения в лицах и образах». Степняк перекликается с Томасом Вулфом. «Мне немножко совестно живого человека расписывать. Но я думаю, что это предрассудок. Ведь описывают же Доде и Гамбетту». Это было смело — описывать «живого» человека под его именем. «Такой традиции не было в русской литературе в ту пору! — пишет Е.А.Таратута. — Преодолев этот «предрассудок», дав в своей книге живые образы живых людей, Кравчинский явился настоящим смельчаком, подлинным новатором в русской литературе. У нас теперь очерки (да и романы) о живых людях — самый обычный жанр, в котором дано множество прекрасных образцов, но восемьдесят лет тому назад таких произведений не было» (Таратута писала это в 1967 году). «Подпольная Россия» поразила Европу. Была переведена почти на все европейские языки. Английские издания были известны в Японии и Китае. Ею восхищались Альфонс Доде и Эмиль Золя. Под ее влиянием у них обоих в романах появился образ русского нигилиста, изображенный с сочувствием. С восторгом отзывался о «Подпольной России» Марк Твен. Начинающий Оскар Уайльд написал пьесу из жизни русских нигилистов и назвал ее по имени главной героини «Вера» в честь Веры Засулич. В Италии был поставлен спектакль о процессе Веры Засулич. Под впечатлением одного из героев книги написал Лев Толстой свой рассказ «Божеское и человеческое». Но самое интересное — очерки о революционерах вызвали возражения самих персонажей. Очерк о Вере Засулич, о которой Степняк писал с восхищением, вызвал возражения самой Засулич. «Так началась единственная в своем роде дискуссия между автором и изображенными им людьми». Немалая доля этого спора вызвана предельной скромностью той же Засулич. Ей казалось, что нельзя так писать о живых товарищах. Она шлет Кравчинскому под свежим впечатлением укоризненное письмо: «Опиши меня какой-нибудь гениальнейший писатель так верно, что верней и быть нельзя, мне было бы еще неприятнее, и чем полнее было бы изображение, тем хуже». Кравчинский отвечает ей: «Я должен был быть вполне правдивым. Я, конечно, останавливался перед тем, раскрытие чего было бы прямой неделикатностью. Но я не мог останавливаться пред тем, что просто было бы не совсем приятно как изображаемым, так и их друзьям». Этими принципами может и сегодня руководствоваться писатель, журналист, пишущий о живом человеке. Увы, деликатность сегодня в дефиците.
        Иногда сам писатель не в силах отделить факт от вымысла. Павел Нилин признавался: «Бывали случаи, когда написанное мной я чистосердечно принимал за вымысел, а потом выяснялось, что это «вымышленное» существовало на самом деле».
        Так что, пишущие, будьте бдительны! И закончим словами Михаила Пришвина: «Никакой правды не бывает без выдумки! Напротив! Выдумка спасает правду, для правды только и существует выдумка».