Миф — по-гречески — предание, сказание.
        Тема необъятная. Первое, что всплыло в памяти, как «книга-визитка» в передаче у Виктора Ерофеева «Апокриф», — это «Кентавр» Джона Апдайка. Самое яркое, смелое взаимопроникновение двух пластов: современная будничная жизнь — и перелет на тысячи лет назад, в первозданную стихию мифа. И полное отождествление главного героя, заурядного преподавателя в американском колледже — и кентавра Хирона с его окружением — Венерой и прочее.
        Это лишь один из вариантов бытования мифа в наши дни.
        Есть и прямой путь. Мы можем читать, смотреть в кино и театре первичное воплощение мифа в античной литературе. Трагедии Софокла, Еврипида, Эсхила. Эсхил — трилогия «Орестея», «Прикованный Прометей». Еврипид — «Ифигения в Авлиде», «Медея», «Электра». Софокл — «Электра», «Эдип-царь». «Антигона» — и у Софокла, и у Еврипида. И в своем первозданном виде они впечатляют, волнуют.
        Еще значительнее — когда античный сюжет воссоздают на новый лад мастера более поздних эпох. XVII век. Корнель — «Медея», «Эдип». Расин — «Федра», «Ифигения в Авлиде». XVIII, XIX века. «Эдип» — Вольтер, Шелли. Гете — «Прометей», «Прозерпина».
        XX век. Джойс — «Улисс». «Антигона» — Ануй, Кокто, Брехт!
        Чем же задевает, почему живет века античный миф?
        Как понять неувядаемость, бессмертие мифа?
        Ануй пишет «Антигону» в 1943 году! Франция раздавлена. Гитлер. Казалось бы, в такую трагическую эпоху какое дело до несчастной дочери Иокасты и Эдипа, ее борьбы за то, чтоб достойно похоронить своего брата Полиника?
        А у нас «Антигона» Ануя шла в театре им. Станиславского во время оттепели. 1966 год. И было совершенно ясно: не похороны Полиника нас волнуют. А противостояние: личность — и власть. Покорность — или сопротивление. Государство — и инакомыслие. И сорок лет спустя так ясно вижу этот контраст: Власть — это правитель Креонт. Евгений Леонов. Он вовсе не казался смешным толстяком. Он нависал — тяжелый, плотный, несокрушимый — над худенькой хрупкой Антигоной — Никищихиной. Но не мог ее сломить. Она не сгибалась. Это было то самое противостояние, которое явила жизнь. Махина государства — и одинокие фигуры: Даниэль, Синявский, Сахаров, Горбаневская, которая вышла на площадь с горсточкой единомышленников, хотя у нее был маленький ребенок. «Антигона» была не вослед, а чуть раньше. Но в обществе уже зрел этот вызов: «Можешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?» «Антигона» попадала точно в резонанс, была жгуче современна.
        А вот другой вариант присутствия мифа в современности. Теннесси Уильямс. «Орфей спускается в ад». В самой пьесе — ни слова об Орфее. Ни единой сцены из мифа. Только в параллель Орфею с кифарой — парень с неразлучной гитарой. Маленький американский городок. Магазинчик, кафе. Хозяйка, Лейди. И забрел сюда парень в куртке «змеиная кожа». Очень чужой здесь, где отца хозяйки, «итальяшку», когда-то заживо сожгли в его винограднике за то, что привечал «черномазых». А возглавлял банду муж хозяйки. Еще одна девушка, тоже не вписывающаяся в дремучую жизнь городка, говорит герою: «Вам здесь погибель, Змеиная кожа». Да, Вэл, странный, неприкаянный, не приживается в этом городе жестоких и диких нравов. Ему грозит насилие. Он хочет уйти. Но и Лейди ждала, что «кто-то придет и выведет меня из этого ада». Это единственное слово, которое перекликается с названием. Лейди хотела «не дать себя победить». Оба не спаслись от озверелой толпы. И название «Орфей спускается в ад» углубляет трагизм происходящего. Многомерность. Мощное эхо. Погружает в трагедию веков и тысячелетий.
        Чаще, особенно в поэзии, погружение в многовековые глубины мифа вырывает из плоских серых буден, окутывает тайной и красотой.
        Потому так пронизана античными мифами поэзия Мандельштама:

                И покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
                Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

                Но здесь душа моя вступает,
                Как Персефона, в легкий круг,
                И в царстве мертвых не бывает
                Прелестных загорелых рук.

        Чистейшее наслаждение поэзией!
        Другой вариант бытования мифа — не уход в глубь веков, а наоборот, приближение мифа к сегодняшнему дню. Оно или обогащает наше сегодня, или проявляет вырождение, упадок.
        Оба варианта — у Мандельштама.

                Ничего, голубка Эвридика,
                Что у нас студеная зима.

        Студеную зиму скрашивает и согревает образ прелестной Эвридики.

                А ныне завладел дикарь
                Священной палицей Геракла.

        Сразу ощущается пропасть — насколько обрушился мир.
        Но чтобы воспринять эту поэзию, необходима и читателю хоть толика культуры поэта. Чтобы зритель понял стихи:

                Я не увижу знаменитой «Федры»...

        И через строфу:

                Я опоздал на празднество Расина... —

он должен, по крайней мере, знать, что между этими именами есть связь. Что у Расина есть трагедия «Федра». А не воспринял это как «в огороде бузина, а в Киеве дядька».
        Или строфа:

                Останься пеной, Афродита,
                И слово, в музыку вернись,
                И сердце сердца устыдились,
                С первоосновой жизнь слито!

        Не вызывает недоумения, вопроса, почему «останься пеной»? Для этого надо хотя бы знать, что Афродита родилась из пены морской, и у нее одно из имен — «Пенорожденная».
        Да, Мандельштам доверительно обращается к читателю как к равному:

                Помнишь, в греческом доме любимая всеми жена —
                Не Елена — другая — как долго она вышивала?

        Помним. Пенелопа. Хотя и не вышивала, а ткала.
        А может, и не обязательно понимать совсем всё? Пусть остается дымка тайны, загадка? Помните, как у Райкина: «Пусть всё будет. Но пусть все-таки чего-нибудь не хватает».
        Так, что у нас связано с Орфеем? Кифара, Эвридика, путешествие за нею в Аид... Но не помню, как с ним связан ветер.
        Это не мешает мне наслаждаться строками Мандельштама:

                О широкий ветер Орфея,
                Ты уйдешь в морские края,
                И, не созданный мир лелея,
                Я забыл ненужное «я».

        А что мы знаем о Персефоне? Дочь Зевса и Деметры. Похищена Аидом. Стала царицей царства мертвых. Читая:

                В Петрополе прозрачном мы умрем,
                Где властвует над нами Прозерпина, —

узнаем: это она же, только в римском варианте.
        Но вот мое любимое:

                Возьми на память из моих ладоней
                Немного солнца и немного меда,
                Как нам велели пчелы Персефоны.

        Не помню, что связано у Персефоны с пчелами. Все равно магия завораживает.
        Так надо понимать или не надо? Хорошо бы!
        Ведь мифами пропитана не только литература. Но и музыка, живопись. Даже балет!
        К юбилею Екатерины Максимовой на телеэкране концерт. Соло — «Нарцисс». Под конец совершенно поразительно все тело танцовщика заструилось, завибрировало, словно расплылось отражение в воде. Поймет и оценит только тот, для кого Нарцисс — не просто цветок, но прекрасный юноша, влюбившийся в свое отражение.
        А как-то в музее перед картиной я слышала, как маленький мальчик спросил отца, кто это (помнится, то был Актеон). Папа ничего не мог ответить.
        Поэтому, как Заболоцкий призывал:

                Любите живопись, поэты!

— стоит призывать: Друзья, читайте мифы детям!
        Без этого многое непонятно даже в нашем языке. Он ими пропитан: Прометеев огонь, Сизифов труд, Танталовы муки, ящик Пандоры, бочка Данаид...
        Мифы освещают звездное небо над нами, придают ему поэзии. Очаровывают даже не всем понятные Кассиопея, Пояс Ориона, Волосы Вероники... К роману Ивана Ефремова привлекало юных красивое и загадочное название «Туманность Андромеды».
        Знать мифы необходимо даже для понимания, казалось бы, понятного, ясного Пушкина. Он пропитан ими не меньше, чем «туманный» Мандельштам. Вот хоть из «Евгения Онегина»:

                Дианы грудь, ланиты Флоры
                Прелестны, милые друзья,
                Однако ножка Терпсихоры
                Прелестней чем-то для меня.

        Ну, это еще авось помнят.
        Или:

                Но там, где Мельпомены бурной
                Протяжный раздается вой,
                Где машет мантией мишурной
                Она пред хладною толпой,
                Где Талия тихонько дремлет
                И плескам дружеским не внемлет...

        Не запутается ли уже нынешняя молодежь, кто муза чего?
        Но поразительно, как те же мифы по-разному окрашены индивидуальностью поэта. Сравните — у Пушкина:

                Прими ж мои благодаренья,
                Поклонник мирных Аонид,
                О ты, чья память сохранит
                Мои летучие творенья,
                Чья благосклонная рука
                Потреплет лавры старика!

        Всё светло, и Аониды — музы — мирные.
        А вот они же — у Мандельштама:

                Я так боюсь рыданья Аонид,
                Тумана, звона и зиянья.

        Недаром Пушкин — «солнце русской поэзии».
        А у Мандельштама «вчерашнее солнце на черных носилках несут».
        Да он и сам рискнул сказать о себе:

                Небо тусклое с отсветом странным,
                Мировая туманная боль.
                О позволь мне быть так же туманным
                И тебя не любить мне позволь.

        Да, у каждого поэта мифы преломляются по-разному. И в каждой эпохе. И в каждой стране. И тем не менее они живут тысячелетия. Они стали неким общим базисом культуры. Паролем, который объединяет века и страны.
        Любимая Анна Герман вначале прозвучала песней на польском языке. Из песни мы понимали ровно одно слово: «Эвридика». И уже ясно, что она — о великом и вечном.
        Вернусь к началу. К книге-«визитке» — «Кентавру». К трем вариантам бытования мифа: 1. в чистом виде; 2. возрожденный в другую эпоху с другими подтекстами. 3. параллельное сопряжение древнего и нового пласта. Если в прозе это для меня «Кентавр», то в современной поэзии самый массовый пример — «Атланты» Александра Городницкого, покорившие всю страну.
        Он так реально, зримо приблизил их к нам:

                Стоят они, ребята,
                Точеные тела.
                Поставлены когда-то,
                А смена не пришла.

                А небо год от года
                Все давит тяжелей,
                Дрожит оно от гуда
                Ракетных кораблей.

        Так миф ощутимо вошел в наши дни.
        Иногда миф соединяет сразу три эпохи. Мандельштам:

                Так — негодующая Федра —
                Стояла некогда Рашель.

        Рашель — знаменитая актриса «Комеди Франсэз» середины XIX века. Играла в трагедиях Корнеля и Расина — XVII век. А стихи посвящены нашей современнице Анне Ахматовой — XX век.
        Миф бессмертен, пока мы храним культуру.
        Друзья! Читайте мифы детям!
        То же и с Библией. Тема необъятна. Но все же — несколько слов. Как же мы обкрадывали себя в советские времена! До нас не доходила половина мировой культуры, ибо она стоит на Библии столько же, сколько на мифах.
        Мы не догадывались даже о значении множества названий. Думаю, мало кто сообразил, что нашумевшие тогда «Белые одежды» Дудинцева основаны на образе Библии. И масса других. «Встань и иди» Эрве Базена, «Стерегущие дом»...
        А на днях показали «Древо желания» Тенгиза Абуладзе. И тогда фильм впечатлял. Но только в наши дни я уловила подтекст. Первое явление героини: она приезжает на осле, которого ведет в поводу ее отец — и все это в зыбком тумане. Да это же ожившая картина — «Бегство в Египет», так рисуют Марию с Иосифом. А когда в финале ее везет на осле злобная толпа и забрасывает грязью — сумасшедший учитель кричит: «погубили Марию», хотя героиню зовут вовсе не Мария. Но и это тогда как-то прошло мимо, не воспринялось, боюсь, очень многими. А сейчас один частный случай погружен в вековую историю страданий и гонений.
        Сейчас ЮНЕСКО объявляет всемирным наследием дворцы, города, целые районы — их надо охранять. Такое же всемирное наследие, которое надо охранять, — мифы наравне с Библией.