Не так просто придумать новое, неизбитое заглавие. В мировом опыте есть разные пути.
        1. Великим людям удается найти такую глубокую, точную, чеканную формулу, что она потом отрывается от книги и служит нам и в жизни. Нередко по разным поводам мы повторяем эти формулы: «Отцы и дети», «Горе от ума», «Плоды просвещения», «Обыкновенное чудо», «Власть тьмы», «Скупой рыцарь», «Облако в штанах», «Пир во время чумы», «Человек в футляре», «Ярмарка тщеславия»...
        2. Другая линия, более рискованная — просто взять названием имя и фамилию героя. Да, великим удается создать образ такой силы, что за именем сразу встает характер, судьба. Это «Евгений Онегин», «Анна Каренина», «Мадам Бовари», «Рудин», «Тартарен из Тараскона», даже «Иванов». Но если образ не тянет на такой мировой масштаб, то имя и фамилия никак не привлекают читателя. У того же Теккерея наряду с блестящей образной «Ярмаркой тщеславия» есть романы «Пенденнис», «Ньюкомы» — эти названия не работают. Или «Дженни Герхардт», «Миддлмарч» — нам и не выговорить.
        3. Самый простой путь — не мудрствуя лукаво, назвать книгу «Стихотворения». Под таким названием вышла книга Арсения Тарковского. Или «Стихи и песни». Это книга Александра Городницкого. Но тут работает только имя автора. И его достаточно. А названия, считай, нет. Такой вариант не подходит для первой, второй книги автора, не зарекомендовавшего себя.
        4. Частый и опасный путь непрофессионалов — выбрать слова «покрасивее». И тогда масса названий — что-нибудь с «весной», «звездами», «путь-дорогой» и прочими красивостями.
        Да, у мастеров бывают названия, поэтичные сами по себе, даже независимо от содержания: «Легкое дыхание», «Темные аллеи».
        Но в идеале, на мой взгляд, название должно быть стержнем, краткой характеристикой сути книги. Воплощать ее лейтмотив. Это ключ к произведению. По своему редакторскому опыту помню, каким камнем преткновения иной раз оказывается для автора выбор заглавия. В нем сконцентрирован смысл вещи. И читатель должен угадать, осознать это послание.
        Только недавно мне встретился реально такой читатель. Вернее, естественно, читательница. Она пытливо доискивалась, почему Сомерсет Моэм назвал роман о художнике (в основе — жизнь Гогена) «Луна и грош»? Что между ними общего? Что оба круглые и блестящие? Но вот уж воистину далеки друг от друга.
        Я читала роман давно, в юности. По смутным воспоминаниям дала самый общий ответ: видимо, луна — символ возвышенного, прекрасного, а грош — знак нищеты художника.
        Но чтобы уверенно ответить на вопрос, нужно, разумеется, перечитать роман. Возможно, в тексте есть какие-то намеки, связи, сквозные нити.
        Такое открытие меня ждало недавно в пьесе Теннесси Уильямса «Орфей спускается в ад». В самой пьесе ни слова об Орфее, о мифе. Только в параллель Орфею с кифарой герой пьесы — парень с неразлучной гитарой. И лишь один раз у героини, Лейди, вырвалась фраза: всегда ждала, что кто-то выведет из ада.
        Оказалось, что и в романе Моэма на все двести страниц лишь однажды упомянута луна. Художнику говорят, что закон заставит его содержать жену и детей, возьмет их под защиту. Он отвечает: «А закон может снять луну с неба?»
        В предисловии литературовед так поясняет заглавие: «Через весь роман проходит противопоставление жизни, целиком отданной искусству, и сытого, пошлого, ханжеского благополучия мещанства». Да, «грош» понят точнее. Он относится скорее к мирку жены, от которой сбежал художник ради живописи, чем к художнику, который готов голодать и живет совершенно вне материальных интересов. А вот «луну» после прочтения я восприняла несколько иначе. Не просто прекрасное, но нечто недоступное, недостижимое, неподвластное низким обыденным законам. Неотвратимо влекущее, притягивающее, как луна — лунатиков. Недаром почти три четверти книги никто не понимает, что случилось с прежним заурядным биржевым маклером. Всем кажется, что он одержим бесом. У меня всплывают в памяти стихи:

                        Встает луна, и мстит она за муки
                        Надменной отдаленности своей.
                        Лунатики протягивают руки
                        И обреченно следуют за ней.

        Да, так у Беллы Ахмадуллиной: «влечет меня далекое искусство».
        Не могла я не вспомнить также и то, что пишет об этом заглавии Нора Галь в своей книге «Слово живое и мертвое». В оригинале у Моэма буквально «Луна и шестипенсовик». Так и перевели когда-то. Тяжело для заглавия. Чуждо русскому читателю. «Зато как звонко и выразительно — "Луна и грош"», — пишет Нора Галь. Приводит такие же удачные находки: «Трехгрошовая опера» Брехта, итальянский фильм «Два гроша надежды». «Вот такую равноценную по мысли и чувству замену надо бы искать для каждого слова и речения», — пишет она в «Слове...» А я подозреваю, что она умолчала из скромности, но это она сама и предложила это звонкое название (она была редактором романа Моэма).
        Да, в творческой лаборатории Норы Галь можно отметить особую рубрику — поиски заглавия. Часто в итоге оно не совпадало с тем, что указывало издательство в договоре на предлагаемый перевод.
        Иногда — лишь вариация, нюанс. Издательство предлагает на перевод роман новозеландского писателя Фрэнка Сарджессона «Я видел во сне». У Норы Галь в переводе — «Мне приснилось». Пожалуй, более естественно. Роман американской писательницы Джойс Кэрол Оутс (в договоре — «Сад земных восторгов») преобразился в «Сад радостей земных». Любимая мамой инверсия всегда придает более поэтическую интонацию.
        Иногда различие почти микроскопическое — и все равно на благо. Помню, еще в школьные годы, в докомпьютерную эру, я помогала маме считывать рукопись после перепечатки на машинке. И всегда при чтении вслух она обращала внимание на фонетику. Особенно следила, чтоб не возникло неблагозвучие на стыке двух слов. Старалась убирать лишние шумы, шорохи, как при ловле волны в транзисторе. Прежде в чужом переводе выходило «Письмо к заложнику» Сент-Экзюпери. Когда издательство попросило маму перевести заново, она, конечно, убрала лишнее «к». «Письмо заложнику».
        Более серьезной работы потребовала другая книга Сент-Экзюпери. Сначала, в 1957 году, появилась «Земля людей» в переводе Горация Велле. Он — страстный пропагандист Сент-Экзюпери, но, увы, не профессиональный переводчик. И, готовя в 1964 году первый солидный однотомник Сент-Экса, солидное издательство включило «Маленького принца» в переводе Норы Галь. Он уже получил признание после публикации в журнале «Москва» в 1959 году. Велле оскорбился и запретил печатать перевод «Земли людей». А у издательства планы, сроки. Издательство было вынуждено просить Нору Галь перевести и эту книгу. Перевод ее резко отличался от текста Велле. В заглавии Велле маме не нравилась опять же неудачная фонетика. Стык «ля лю» звучит легковесно, словно какое-нибудь «ай-люли, труля-ля». И в заглавии пропадает, не работает прописная буква «З», которая отличает ту землю, которую топчем, в которой копаемся, от той Земли, которую с высоты видел летчик Сент-Экзюпери.
        Он не дожил до космической эры. Но у него был взгляд космонавта. Он ощущал Землю так, как первые наши космонавты, — они восхищались ее красотой и ощущали, какая она маленькая, уязвимая. Как же надо ее беречь.
        Очень точно передает мировидение Сент-Экса строка поэта:

                        Землю всю охватывая разом...

        Вот глава «Самолет и планета». «Только теперь, с высоты... полета, мы открываем истинную основу нашей земли... Мы живем на планете-страннице». И даже в пустыне он ощущает себя «на выгнутой спине нашей планеты», под звездами. «Оказалось, моя собственная тяжесть прижимает меня к планете, как на крутом вираже всей тяжестью вжимаешься в кабину. И я наслаждался этой великолепной опорой, такой прочной, такой надежной, и угадывал под собой выгнутую палубу моего корабля. Я так ясно ощущал это движение в пространстве... Да, я неотделим от родной планеты...»
        Вот это космическое мышление Сент-Экзюпери и дало Норе Галь основание назвать его книгу «Планета людей».
        Иногда кто-то может упрекнуть Нору Галь в вольности. Варианты ее не буквальны. Недаром две главы в ее книге «Слово живое и мертвое» называются: «Буква...» «...Или дух?» Иногда она немного отходит от дословной точности. Но это ради того, чтобы название не звучало вымученно, «переводно». Чтобы оно было естественно, художественно. Потому рассказ Брэдбери назван не буквально «Лучшая часть мудрости», а «Секрет мудрости». А другой его рассказ — не буквально «Навеки и Земля» — в нашем языке нескладно звучит сочетание разных частей речи. Но в согласии с поэтичностью рассказа — «О скитаньях вечных и о Земле». Да еще годами билась с корректорами за то, чтоб не исправляли важный ей для ритма «ь».
        А для романа Клиффорда Саймака Нора Галь не взяла, конечно, предложенное издательством в договоре название «Цветы живые». Оно разрушало интригу, опережало разгадку сюжета. Очень не сразу в романе становится ясно, что красивые цветы — живые, что это и есть инопланетяне и они общаются с землянами. Но невозможно было тогда и подлинное название «Всякая плоть — трава». В советские времена немыслима была в названии цитата из Библии (если только начальство успело ее опознать). Пришлось тогда сделать компромиссный вариант «Всё живое...» Только после перестройки удалось вернуть правильное название. (Дважды издательства пытались исправить название по своему разумению, не вполне точно: «Всё живое — трава» и «Вся плоть — трава». Очередной пример издательского своеволия. А ведь азбука — спросить наследников, правообладателей.)
        Мой любимый пример — роман Колин Маккалоу. В договоре предложено название «Птицы-терновки». Читатель может решить, что это биологический справочник. Сухая информация. Ничего более. Нора Галь дает: «Поющие в терновнике». Эти слова столь противоположны, что их столкновение высекает искру. Терновник — сразу ясно, нечто колючее, острое, ранящее. В подтексте даже просвечивает терновый венец. И невзирая ни на что — поющие! В этом названии — ключ к роману. Смысл венчающего всю книгу финала: «Птица с шипом терновника в груди повинуется непреложному закону природы; она сама не ведает, что за сила заставляет ее кинуться на острие и умереть с песней. В тот миг, когда шип пронзает ее сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поет, поет до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвется дыхание. Но мы, когда бросаемся грудью на тернии, — мы знаем. Мы понимаем. И все равно — грудью на тернии. Так будет всегда». Этот пронзительный мотив, в котором — характеры и судьба главных героев, — он спрессован в заглавии. Эту мысль и этот образ никак не передает сухая зоология — «Птицы-терновки». Не о птицах речь. Как много может вобрать в себя заглавие. Редкостная удача по глубине и насыщенности.
        Мамины уроки очень помогали мне в редакторской работе.
        Во-первых, всегда помнила о фонетике. Да простит меня уважаемая писательница, но я никогда не возьму в руки книгу с названием «Казус Кукоцкого». Меня отталкивает эта «звукопись». И я неизменно вспоминаю цитату из Льва Толстого: «встретил в одной фразе «кошку» и «кишку», меня чуть не стошнило».
        Во-вторых, всегда старалась, чтобы название давало ключ, камертон книге. Всегда была против безликих, пустых ярлыков: «Предисловие», «Послесловие». Это и так ясно из местоположения статьи. Она должна раскрыть характер писателя, суть книги. Почему бы не передать эту суть образным, говорящим, содержательным названием? Всегда просила своих авторов продумать значимое, выразительное название. Сразу настроить читателя на нужную волну. Совершенно справедливо предисловие к книге «Моряк в седле» названо «Джек Лондон глазами Ирвинга Стоуна». Книга Стоуна очень личная, субъективная. Сила и слабость такого подхода и служат темой предисловия.
        А для книги «Записки викторианского джентльмена» Маргарет Форстер предлагаю назвать предисловие «Устами Теккерея». Именно в этом — изюминка жанра. Форстер пишет якобы автобиографию Теккерея. Говорит от его лица. Это и есть тема предисловия — дерзость замысла, его опасности, издержки и удачи. Название определяет главное и в книге, и в статье. Автор охотно согласился.
        Не всегда дело кончается так успешно. Вот случай не совсем из моей практики. Я не была редактором книги, но лишь ощущала себя «крестной матерью». Известный литературовед Лев Осповат предложил в нашу серию «Писатели о писателях» свою книгу о Гарсиа Лорке. Книга написана живо, вдохновенно — ощущаешь, как пробуждается в человеке поэт.
        Но книга была маловата для серии большого формата и большого объема. Пришлось объединить ее с готовящейся книгой Бруно Франка о Сервантесе, тоже слишком малообъемной для серии. Объединение вынужденное, чисто техническое. Вроде случайное. Как обосновать, осмысленно подать такой союз?
        Советуюсь с Львом Осповатом. Он предлагает заказать предисловие Инне Тертерян. Она написала блестящую статью, так соединила героев, что их сочетание наполнилось глубоким смыслом, оказалось закономерным и неизбежным.
        Но хорошую статью, броско, лаконично написанную, хочется и достойно назвать. В самой статье россыпь возможностей, ярких мыслей, афоризмов. Они так и просятся в заглавие. Набираю из них пригоршню вариантов на выбор:

                Два полюса испанской культуры
                Утро и вечер золотого века
                Звездные часы Испании
                Два портрета

        При мимолетной встрече предлагаю Инне Тертерян подобрать что-то в этом духе для заглавия. Сказала об этом и редактору книги. Увы! То ли всем было недосуг, то ли забыли. И хорошая книга открывается этим безликим ярлыком «Предисловие».
        Но многие авторы откликаются активно, с душой.
        Помню работу с обаятельнейшим Львом Разгоном. Задолго до того, как вышли в нашей редакции его потрясающие лагерные мемуары «Непридуманное», я редактировала его книгу о двух великих авторах-ученых. О книгах Тимирязева и Ферсмана, определивших для многих юных читателей профессию и судьбу. Мы с Разгоном придирчиво перебирали десяток вариантов: «Природа всегда живая», «Счастливый удел ученого», «Вкус и любовь к науке», «Многообразная гармония природы», «Книги, рожденные природой и разумом», «Трудных наук нет», «На краю непостижимого», еще парочку. В итоге выбрали «Зримое знание». Лаконично. Звонко.
        Такая работа обычно остается за кадром для читателя. Но изредка попадает ему на глаза. Недавно я увидела, как одна и та же опытная переводчица сперва назвала роман Моэма «Разрисованная вуаль» (очень странно. Вроде в книге нет вуали). А в новом издании — «Узорный покров». Несоизмеримо выразительней!
        Снова вспомню любознательную читательницу, которая докапывалась до смысла названия «Луна и грош». Часто мы многое пропускаем, не вдумываясь. Мне всегда нравилось одно из самых эффектных названий — «Имя розы» Умберто Эко. Но что-то в нем тревожило, царапало, какая-то недосказанность. Полностью я его осознала лишь недавно, вдруг в очередной раз услышав монолог из «Ромео и Джульетты»: «Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет».
        Или — меня озадачило название фильма «Куда приводят мечты». Никак не вязались посмертные, потусторонние видения с мечтами в названии. И только догадавшись заглянуть в английский оригинал «Гамлета», обнаружила, что название фильма восходит к его знаменитому монологу: «Какие сны в том смертном сне приснятся?» Ведь dreams — и сны, и мечты, надо только вникнуть в смысл.
        Два сборника поэзии. У одного поэта — «Лодка на мели». У другого — «Лодка на снегу». Можно спорить. Кому-то нравится одно, кому-то — другое. Лично для меня бесспорно: лодка на мели — грустно, но обычно, нормально. Лодка на снегу — пронзительно, потрясает. Такой резкий контраст — сопряжение далековатых идей, как призывал Ломоносов. Лодка не создана для снега, не предназначена. Вырвана из своей родной естественной стихии. Тут драма, безнадежность. Очень сильный психологический удар.
        Роман Камю вначале назвали «Чужой». Это взгляд извне, взгляд людей на героя, он им чужой. Нора Галь перевела «Посторонний». Это — изнутри, от героя, он в стороне от общепринятых норм и понятий. Другая окраска.
        Примеры я приводила, в основном, из своего уже давнего редакторского опыта. Теперь, скучая по работе, я порой предлагаю свою помощь, как редактор или корректор, товарищам в литстудиях. Появляются новые пишущие друзья. Радуют их удачные находки, названия «Фотография минуты», «Счастливый дилетант», «Шахматы слов». А вот со мной советуется давний однокурсник. Дал заглавие своей рукописи — «Болотный вариант». — Нет, такое название отталкивает, книгу не хочется взять в руки. Он предлагает — «Формула судьбы». Вроде слова нормальные. Но как-то безлико. Слишком нейтрально. Еще вариант: «Тельняшка математика». Горячо одобряю. Сочетание странное. Тем оно и цепляет. Какой-то крючок, манок. Хочется понять, что объединило такие далекие понятия.
        Да, ломоносовский принцип — «сопряжение далековатых идей» — пожалуй, дает наибольшую выразительность.
        Забота о заглавии была для меня важна и когда я уже без мамы составляла и готовила к публикации сборники ее рассказов. С рукописью я посылала и паспорт малой планетки, названной в честь мамы. И в Лениздате сам редактор назвал сборник ее переводов фантастики для подростков «Планета НОРАГАЛЬ». В издательстве «Мир» двухтомничек всех ее переводов фантастических рассказов от Азимова до Шекли назвали (пусть не совсем строго с точки зрения астрономии) «Звезда по имени Галь».
        А журналистам, писавшим статьи о Норе Галь, показывала главку из книги прекрасного нашего актера Евгения Леонова «Письма сыну». Леонов рассказывает о своем знакомстве с переводчицей Сент-Экзюпери: «Это такая удивительная женщина, что ее в самом деле можно назвать мамой маленького принца». И с легкой руки Леонова в «Общей газете» появилась статья «У Маленького принца в Москве жила мама». Статья о вечере в журнале «Корни» называлась «Вспоминая «маму Маленького принца» Нору Галь». Статья в далекой зарубежной газете названа «Под звездой "Маленького принца"».
        Желателен элемент недосказанности, загадки, тайны. Чтобы манило понять, разглядеть. Удачный пример на контрасте — «Персональная Вселенная» — книга художницы Светланы Богатырь. Единство непохожих. Каждый человек — Вселенная. Но где-то они общаются, пересекаются. Перекликаются.
        Если взглянуть так глубоко, как это делает Светлана Богатырь, вся наша жизнь есть перекличка Вселенных.