"Реальное" как одно из мета-повествований стало неуловимо, несхватываемо, – рассыпаясь еще/уже прежде, чем его касалось желанье превратить его в таковое.
        В таком смещении, обмене, переназначении поэзия попросту перестала успевать. Иными словами, она была вытеснена в оцепенение некоего резерва, потому как то, чем она была по отношению к окружающему, стало прерогативой самого окружающего. Ее след сохранялся дольше остальных явлений. Период животворного распада письма оказался критически недостаточен для извлечения тончайшей энергии языка: поэзия становится соединением "предыдущего знания с экзегезой" в одном случае и – письменным актом, утратившим с воображением какую бы то ни было связь. Сегодня кажутся наивными вековые терзания критики по поводу вопроса смерти или жизни автора (поэта). Есть поэт или его нет – совершенно безразлично мне, тебе, нашей жизни или смерти, если мы достаточно серьезны к себе и другому. Более того, это уже должно вызывать естественное отвращение. Тем не менее, за границей такого, безусловно заносчивого суждения возникает некая пустота, которая, вероятно, необходима для продолжения разговора о поэзии...
        Все сказанное здесь в какой-то мере относится и к русской поэзии последнего времени. Можно сказать – мы наблюдаем некое шествие мертвых, продолжающих сочинять стихи неизвестно для чего и почему. Однако отсутствие таких мотивов уже не в силах побудить меня произнести хотя бы мысленно нечто напоминавшее бы "романтизм".
        Возможно, русская культура нуждается в некоем карантине молчания. Возможно, ей необходимо какое-то время, чтобы забыть о том, что она "великая". Возможно, я не прав и все, что мной говорится, обязано теплому ветру, который с самого утра дует с Юга, вызывая дремоту и слабость в плечах. Детские голоса по-весеннему пронзительны и далеки.
        И все же, когда я думаю о том, каким могло бы стать "следующее", то есть настоящее стихотворение, я продолжаю думать о том, что я предпочел бы видеть его как бы идущим с разных сторон или же растущим подобно кристаллу (не содержащему в себе программы, коррелирующей его масштабы) – представим себе узлы движения тел в балете или детский калейдоскоп, обретший объем, – я воображаю себе стихотворение как процесс разрастающегося у меня в сознании прощания, расторжения, разъединения, происходящего в материи целостной и не выносящей этого – в зоне, где управляет желанием предвосхищение одного единственного мига (для меня, – читателю же он будет иным или же вообще может не быть), когда в самом разительном отдалении одного от другого случается их странная вспышка, снимающая нечто вроде времени значений.

Из книги "ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ"

Неистовство осеняло их лица,
когда на мостах подолгу стояли,
перегнувшись через перила к воде,
сигареты роняя из пальцев завороженно,
стискивая податливое горло стекла.

однако не свое отражение видели:
глядели, как из осколков блистающей тьмы
река возводила город за городом
                                        тщетно и монотонно.
как по слогам,
перешагнувшие прозрачности грань,
старики читают еще по привычке воздуха впадины,
и отовсюду остры
разбитые, древние бритвы – стрекозы,

но невнятность, бесспорно...
во многом их преисполняла невнятность,
сочилась из резкости пропорций и расстояний;
в морозы 94 года 146 в одну ночь
                              взошло на ледяные холмы Киммерии.

Зачем же тогда им было опять
переходить к другому мосту;
жестикулировать,
свешиваясь к воде,
как если бы кто-то снизу им отвечал,
а затем усмехаться подолгу. Они

исчезали в нас, подобно окраинам, стягам,
ледяным пожарам библиотек
                  или послам секретных держав,
не державшие в мыслях
              ничего, кроме диковинных слов,

в горле порой
так – пузырей серебряных гроздь,
раскаленная, светлая, и даже не знать,
куда бросить пальто, сменив приветствие
            на недоуменное пожатие плеч:

горсть зимних семян, чернеющие берега
            строкою вне продолжения.

Мы уже продолжали вести мелкие войны
с деньгами, философией,
            похмельем и телефонами,
Хотя знали прекрасно,
            чего от этих мест ожидать.
(Ка шелушится как амальгама)
согласование времен также
            теперь несущественно,
поскольку лишь
холод отсчитывает с глаз по зерну.

По пояс в тумане, когда крики чаек
фосфоресцирующими шарами
            освещают пути отступлению, –
это прилив, вскипающий иней,
всматривание в окно,
бесповоротно-бесцельное;
не касаясь предрассветных весов,
ржавой жести исступленных сравнений,
оставались
в себе вычислений невнятных остатком.
Лунной армией, безмолвно бредущей
            по заснеженным пустошам:
бритье холодной водой,
ломкий вереск, но по склонам залива
все еще движет свинец
изнурительный блеск, – отвесно
сновиденье спиралей во льдах Караваджо,
перетекающее в черное оперенье незримого.

Музыкальные инструменты,

рассохшиеся звонко плоды.

Шествие барж
шелестяще, как росы падение с хвои,
или страниц приближенных
истолченная серебристая моль,
в прорехах оттисков,

словно молвы – безмолвие.

Куда уйдешь? – Спрашивает.
К заливу? Ступени выщербленные?
Об изменении стоит ли говорить?
              Дом ночами отчетлив и бел.

Птицы, остальные, и облака: известно многое,
но необязательность – еще раз неизбежности
                          подтверждением.
Из изустности начала берут многие жизни,
словно из устья молчанья первые очертания.

Однако, когда
наступает вечер, рука застывает,
и больше не видит истоков прикосновения.
Сколько фильмов
(о чем?) просмотреть мы успели?
Что случалось в кинотеатрах
                    после того, как мы уходили?

Ночью жизнь химических элементов
овладевает воображением – сколь незаметны!
Разворачиваются темным свечением
метаморфозы. Пространство заглазное, –

рукава расправив, пугалом
огородным нагрянуть в воспоминания, –

сворачивают послания чисел,
            память, собирает осколки эхо,
в которых множится видимое и начало вещи,
избегающее наречения. Судорога, начертания,
                снова нам воссияют стены.

Та же вечерняя тень Симонетты Веспуччи
на теплых камнях, орошаемых пеной –
"о, если бы призраки отдали нам свою силу,
еще при рождении – чтобы исчезнуть смогли
при первом же дуновении..."

Воск гаданья стынет на волосах рдеющих
            скрип снега, как терция вне основания,
но, может быть, не хватает воображения?

Все так же проходит над островами,
где голоса разветвляются тропами ветра,
                          тени путая под глазами,
на зубах Роландова рога звезда тускнеет, –
но это и была наша жизнь,
припомни, – багряная, –
скользнувшая к огня несвершаемой влаге
            с края абсолютного лезвия:
столы белые,
вино пролитое на полы, скатерти,
худые, смуглые плечи,
загадочны головы, запрокинуты
усмешкой предутренней – какие же птицы,
отточенности какой ранят пространство,
            глаз мимоходом милуя? –
руки вдоль тела, как сны вдоль рассвета,
словно раковина Геркуланума
            твое во мне отражение остановлено.