* * *

        Откуда же появляются слова и ложатся на лист согласованным единством? Похоже, в мире есть ритм, в котором живут и пульсируют они, эти загадочные и неуловимые сущности. Ритм – основа работы художника. Именно ритм, звучащий в сознании как общий ритм бытия, заставляет его садиться за рабочий стол.
        Поэзия не в словах, а в бесконечности, подаваемой этим ритмом.
        Я называю предмет, начинаю толковать, что он такое, – и тут же проваливаюсь в дурную пропасть. Но произнося любое слово, я могу назвать им все, что мне угодно: это свойство слов и есть их сущность.
        Не только все слова – одно и то же, все предметы и явления – одно и то же, но также язык и предметы – одно и то же. "Нет преград повсеместной гармонии" – сказал китаец; говорю и я, потому что он и я – одно и то же. И все мы существуем в одном многообразном, разноликом ритме, постоянно меняясь друг с другом местами и говоря друг за друга. Да, это именно я говорил тысячу лет назад про отсутствие преград.
        Итак, поэзия, условно используя слова, скрытой в них силой включает нас в единый космический ритм, тем самым делая попытку, не всегда неудачную, приблизиться к состоянию, в христианстве названному "преображением". Не "правда жизни" – цель художника, ибо под "жизнью" мы понимаем лишь плоскую последовательность слов и событий, но правда ритма, включающего в себя все бытие и его законы.
        Но забудем ли о другом важном человеческом акте, вторящем акту космическому? Давая имена, "имя цветка и имя погоды над морем, имя насекомого и имя того, как идет эта старуха с охапкою дров, похожая на уставшую гусеницу", пользуясь обыденным языком ежедневно, ежеминутно, этим первичным действием мы вызываем к жизни наш мир из небытия.
        Но бывает и так, что художник, сознавая то иль нет, что он имеет дело с ж и в ы м и сущностями, умерщвляет слово и вновь пытается оживить оставшуюся пустую оболочку. Тексты, составленные из таких зомби, хотя и подчиняются "грамматическим законам", всегда полны неуправляемого хаоса, и когда мы вглядываемся в них, перед нами предстают бездны смерти и абсолютного холода. Это миры, лишенные смысла, теплоты и божества. Я знаю такие создания, и, несмотря на порой их очарование, они в конце концов всегда вызывают ощущение холодного ужаса перед бездной, не имеющей ни звезды.
        Язык – не орудие и не материал для наших забот и прихотей, язык – это брат наш, как и мы, взыскующий бесконечного и ждущий от нас помощи в этом, как, впрочем, и мы от него.

ЗАКОНЫ ПЯТЕН

...к открытию закона пятен. Земля прорастает руками, которые говорят не только о тебе. Тень человека бледнеет в воздухе слова. И я не старей очарования этих берез под окном, сдвигающих складки времени. О какой тонкий роман рождается в паутине медленно гаснущих глаз, где есть, казалось бы, и земля, и боги, только спят они, и пламя их медленного дыхания тормозит понимание...

...песня деревьев, к звездам подъятых темно, разрубает, наконец, страх, и он отползает прочь, все еще продолжая светиться чревом. Шествие запахов: один за другим стелятся по земле, тоже разомлевшей и уже не молодой. Короток день в сентябре. Звон его тонкий, и такой, что забываешь, нa что же, право, живешь, – это когда слышны едва различимые струны в грохоте неожиданного солнца – и вот исчезаешь, смеясь, хотя бы на миг...

...и в комнату вплывает голос мальчика. Там он хранит, страж, почти утонувший в голубом колодце холста, хор этой жизни...

...разве прошел этот ветер меж нами? Колосья под луной, голос подсолнуха, гость из пустыни, населенной духами мгновения. Медленно по запястью стекает темная капля крови – о, не узнать до конца, что же это такое, – и сшивает ночь в одно большое звучание. Я выхожу к предметам, время не остановить, как ни вглядывайся, только любовь, руки подняв, уходит все дальше, и скоро совсем скроется в дымке сентябрьского полдня...

...во рту, где нависали зубы, гарь такая, что боязно лететь. Ах, этот старый еврей блестит сединой, как парк, в котором мы когда-то гуляли. За окном, в темноте, столица нема, где отец проходит, усталый, как солнце над морем, в военной фуражке, умный, горячий и быстрый. Он про штык рассказывал быстрое что-то – и все вокруг вдруг осветилось пением раскрытого, как крылья, живота. Родился же когда-то и я, чтобы понять, что называется боем, и куда потом глаз относит свою чистоту, продолжая желать школу, газеты, отца, кружа изнуренно, как Дант, и все кажется, вот пройдет он, как эта лампа по глазам, гневный и чуть не святой, как ворона, вращая глазом, волк в пустыне...

...надо сказать, пути мои сошлись в одном твоем лице. Морщины вокруг глаз: ты улыбаешься. Лицо тысяч летит по ветру взгляда, и, как ночи, гаснут глаза. Тихим движением возникает вечер, сжигая улицу в сером пламени. Прохожий несет свою сумку домой, где Медея медленно убивает детей – до тех пор, пока не вспыхнут великие толпы, волна поколений, принесшая и меня к пониманию боли и одиночества. А твое лицо становится дивным городом, где жила моя мать, и годы как светлые тени. Сегодня осенний ветер несет нас все дальше к земле, в глазах отблеск закипающего семени, и дом, как художник усталый, сидит, в зеркало озера глядя, где лица проходят – слово за словом...

...остановить ли биение крыл портрета на стене, или медный лоб встающего утра на востоке, разбитый ударом солнца. Море стихает, темнеет, шеренги неровные птиц пробираются к западу. На площади пивом торгуют, улыбка стекла ясна, и, как дети, веселый рабочий идет, раздувая пену. Лица морозны. Мерцание рук, застигших ручку стекла, – и все легче полет в облаках похмелья...

...ветер начинает долгое путешествие по ступеням сознания, расширяя его до трепета взгляда, и ты, разминая сигарету, слушаешь темное пиво, видишь его густой настороженный взгляд. Пламени чистая кожа. Старости годы, крепкие и в алкоголе, слепят совершенством: боли слепое лицо горит в обнаженной свободе далекой войны...