/ Под редакцией Василия Кондратьева, Милены Виноградовой.
СПб.: Новая Луна, 1994.
ISBN 5-85263-007-1
С.5-7.

        Имя правит судьбу. Он был великолепной цитатой, вызванной ниоткуда предвосхищать несуществующий европейский оригинал: утрированный до гротеска, эклектичный, парящий над миазмами болот бург. Время в котором, как ветер богов поэзии, надвигалось из будущего, а прошлого простаивал, простывал след. Здесь творились вещи; чтобы их прочесть, нужно было еще изобрести правила. Такой парадокс предшествующего будущего Лиотар справедливо наречет пост-модерном. В нем таился умопомрачительный риск. Сегодня он совпал с современностью, с самим собой, как совпадают с собственной смертью. Конечно, и такое совпадение можно при желании окрестить "провиденциальным" (тогда его-то и предвосхищали Вагинов, Кузмин, Мандельштам, Введенский, равно как и петляющие в их следах призывники послевоенных лет) или еще как-нибудь. Но и прерванная, раскавыченная цитата не сдается внаем, продолжая быть цитаделью иного, того, что неуловимо проскальзывает в черту-дефис в изначальном имени собственном, черту, собирающую это место в его как бы отсутствии, не-имении.
        Имя собирает судьбой. Череда переименований, напротив, растрачивает, расчленяет тело города в нескончаемом принесении в жертву, воскуряет им фимиам ему же. Вывеска "Ленинград" хранила для немногих "избранных" невостребованный официозом имперский пафос и туманную мифологию бывшей столицы. Под стать прозрачному пуленепробиваемому колпаку. С возвращением "первенца": крышка отброшена, она оказалась крышкой гроба; из него вылупился Летербург, комическая старуха. Петропавловская крепость, сердце градостроительного проекта, продолжает качать символическую государственную казну (Монетный Двор) – смехотворный рудимент былого величия: бывшая крепость, бывшая тюрьма, бывший православный собор в католическом исполнении плюс пустующий императорский саркофаг. Яйцо с иглой убиенного Кащея, маниак, он лыбится с гравюр подобием заячьей заморской губы.
        Быть пусту месту сему? Быть дырой, кенотафом, воронкой, чистой негативностью, олицетворением дьявольского соблазна: разрыв с остатней Россией как разрыв с истиной места? Жить здесь, тем паче писать, означает не иметь прописки, не иметь подданства или, что то же, сооружать фальшивое, двойное, тройное. Исконная двусмысленность Петербурга зиждется на историческом /не-/свершении проекта России. В результате Петербург как бы подвешен по ту сторону оппозиции Запад–Восток, его пустынное тело пишут, "расписывают", если угодно, номады, пришельцы ниоткуда, равно чуждые миру и самим себе. Поэтому их голос так невозможно вписать в многоголосье, он всегда голос Другого, риторическая заимствованная фигура, пускающая несуществующие корни в отсутствующий культурный пласт.
        Между тем, в самом первом начале мне понадобилось зачем-то изъять из имени собственного, не упоминая, знак отнятия, минус, который – не в этом ли весь блазнящий искусительный секрет "Санкт-"? – навязывает святость в латинской транскрипции, самодовлеющую неотмирность, понуждая вечно искать небесного, загробного ли, запредельного двойника, не довольствуясь настоящим. Как если бы действительно был истинный прототип. Не символические, просто гости съезжались на дачу обсудить цвет здешних летних ночей. Разговор, помнится, зашел о поэзии, о царице, последней царице египетской... Что приговаривает к любви, как не смерть? Классический корпус текстов, так или иначе связанных с петербургской темой, пророчил уничтожение, исчезновение себя самого. И при этом оставался ласковой надежной тюрьмой, убежищем от других, совсем других столкновений с распадом. Архивный свод равелина рисовал литературный, воспетый импортным ямбом бург: эдакий прирученный Сфинкс. На его загадки слышался один и тот же ответ: Эхо, погребающее себя в предыдущем.

* * *

        Как-то разом, вдруг, излюбленным достоевским словцом стушевалась греза о Петербурге. Он стоит пуст, расколдован, нем. История египетской марки завершается переездом второстепенного персонажа в Москву, Малой Лубянкой. Зато он теперь памятник самому себе, акрополь, буквальным образом ЛИТЕРБУРГ.
        Обретаясь краями бывшего "культурного центра", ловишь себя на тихом неудовольствии созерцать и быть помешанным на руинах. Бесспорно, они возрастают в цене, они прекрасны, как веселящий газ, особенно если ты и сам таков, переливая чужие сны, образчики крови, из стакана в стакан. Но сейчас эти рыдваны, каналы-острова-углы отчаянно выдают провинциальность, выдают ее за... провиденциальный фантазм. Что с того, что в самые фиктивные времена путеводителями в блужданиях по живому музею были блистательные имена? Невозвратимого не возвращают. Нет больше искусственной ренты, ни золотой, ни серебряной, ни советской. Впрочем, и монументальная буржуазность, точнее, ее подобие, преломленное в руинах утопии, не приходится внове. Фантазм накладывается на фантазм, из гримуборной выходит оприходованный неизвестный поэт. Казанской сиротой заглядывает он в Казанский собор. Там буддийская выставка, Сыктывкар, масонские знаки. Подносит он зеркальце к подведенным губам своим, шепчет верлибр. Вечный приживала и жид, ходить ему нынче в критиках, переводчиках, кураторах: проповедовать промискуитет, текстуальный. Он – лимонная уйма косточек, брошенных в расщелину литербургского гранита, и выпьет его с черным турецким кофием налетающая ночь.
        Что до настоящей поэзии, стоящей здесь, на этих страницах, она привиделась ему присной, проистекающей из интервала, разрыва, разъятая. Ведь и сам он стоит между "уже ставшим", остановленным, убыточным языком традиции, на глазах впадающим в Лету масс-медиа, и неизбывно иным, извлекающим себя из пограничного опыта работы со словом. Между ярлыками и этикетками жанров. Между говором повседневности и предельным аффективным порывом, отвердевающим в стиль. Вот, он предпочел бы сопротивление "стилю" во имя сопротивления, дабы не избегать знания о том, что и он будет однажды заперт в архив. Стиль, который сопротивляется самому себе, как сопротивляются переводу – в то же самое время используя перевод.
        Литература здесь переживает изящный кризис. Он подготовлен перепроизводством, рефлексией и прочими делами. В свое время один француз, изобретатель пантомимы, призывал закрыть все театры, чтобы воспитать актера, который бы умел молчать на сцене. Будь я столь же самонадеян, я наложил бы мораторий на поэзию, Петербург, Россию. Однако приходится обойтись этой страницей: постскриптум: антологией как она есть: ни слишком избирательна, ни слишком обширна, чтобы претендовать в грядущем и смутном на роль законодательницы в области очередной поэтической моды. "Новое" в современных условиях, не следует забывать, это прибавочная стоимость, оказывающая товару своеобразную честь. Тогда как точка, обрывающая фразу, хочет по своему обыкновению быть деликатной и только.