|
Однажды глубокой ночью ты просыпаешься, окутанный какой-то новой тишиной, и не в силах понять: что с тобой? где ты? – происходит нечто, не поддающееся объяснению. Работа над живописью непредсказуема. Она проявляется, как влажный воздух на стекле, в тот момент, когда раздается глухое постукивание – вкрадчивые удары горбатым камнем по стене, но похороны состоялись. Внимательные взгляды прохожих выдают их прилипчивую настороженность. Они не замечают замерзающих луж, костенеющих в очертании ровных линий, и отражения деревьев и неба становятся отчужденней. Мимолетное впечатление зыбко и неустойчиво, как и влажность от теплого дыхания. Только отчетливость стука, сменяющегося то ветром, то молнией, то конечной остановкой автобусов, оттеняет обыденную монотонность.
Знак – промежуток; дальше – неизбежность, с которой (добавим) мы как бы устанавливаем тайное соглашение, хотя, по сути, она управляет нами. Желание продолжить работу, не думая о равновесии, превращается в мою однообразную повседневность. Но чтобы упасть с велосипеда, необходимо что-то... Сильнее держишь руль при таких мыслях, и тем не менее это не спасает. Промелькнувшая череда событий – словно точка, сохранившая лишь "мистику" вчерашнего дня. И все повторяется – само собой. Физическая обособленность материала означает эмоциональный ориентир, позволяющий нам улавливать художественную ткань. Только внутренняя открытость и постоянно находящаяся наготове интуиция выводят нас к целостности. Скрытый процесс творческого напряжения ускользает, теряя последовательность, или сгущается в слепую, неприступную "связку". Ощущение наполненности и длительности тоже исчезает, растворяется в чередовании дней, в их подсчете. Образуется психологический вакуум, время от времени выбрасывающий нас в новую систему координат. Когда-то увиденный в горах взгляд черного яка на белом снегу не дает забыть притихшие подробности неожиданно оцепеневшего пространства, сквозь которое он наблюдал за мной. Его невидимое присутствие остается, его находишь, когда об этом не думаешь. Исходная точка. И вот что важно – неприятие выхолощенной натуралистичности и концептуальной тяжести, превращающей работу в идеологизированный объект; в каждой вещи копится неустанно здешняя здешность, и мы пытаемся предъявить предмету его же неповторимую сиюминутность. Художник, вероятно, переносит на холст преимущественно то, что его в данный момент волнует: пожалуй, смерть; пейзаж в летний полуденный зной – всего лишь намек на бесконечно преследующую нас неотвратимость. Живопись, в отличие, допустим, от кино, замыкается в одном кадре, констатируя полную статику этого фрагмента. Внутреннее усилие сопряжено с качеством поэтической реальности. В фильме Тарковского "Андрей Рублев" беспредельно длящийся финал, панорамирование иконы "Троицы" – это только одна из версий чувственного опыта художника. Если икону брать как пример, то в ней есть нечто сакральное, безусловное, что приближает нас к интимному переживанию. Анализ непрерывно развивающейся формы, теоретический прессинг над ее развитием унижают простоту и загадочность творческого акта. Местность мелким пунктиром оставляет метки. Надоедливый лай собак пропадает в безлюдье улиц, гаснет, и закрытые оконные створки прислушиваются к тишине. Это прямо-таки осязаемое безмолвие переходит в ощущение времени. Часы механично и сухо работают, и предметы, стиснутые комнатной уединенностью, цепенеют. Цветовое письмо и его пластическая схема создают спонтанный образный строй, вытекающий, естественно, из конкретной единственности материала. Затем – ожидание чего-то манящего, и вместе с тем понимание обреченности внутреннего опыта на длительную изоляцию, когда в каждую минуту чувствуешь, что близится порог; выбор сделан. Остается только соблюдать ритуал "слепца" и держаться той необходимости, которую называют реальностью.
|
