Иногда очень полезно задуматься о социальном статусе. Не обязательно о своем собственном, так об этой штуке вообще. Ведь как бывает, пойдешь, к примеру менять пять последних фальшивых долларов, а попадешь на подиум. И вот стоишь ты на подиуме в очень приличном белом костюме, принимаешь премии да награды из перламутровых лапок выщелоченной девы, расслабишься на миг один, отпустишь на секунду чувство реальности, и вот уже пляшешь на той же сцене, совершенно голый, неистовую джигу, и в правой руке у тебя бутыль зубного эликсира, а в левой горячий утюг, или Шишь Брянский, или портрет Дориана Грея. Как получится. Трудно заранее предсказать. И главное, что, пока ты там пляшешь, статус твой социальный меняется, как бешеный, завися от чего попало самой разнузданной и наглой зависимостью. А бывает, напротив, лежишь на диване и смотришь на двух мух, на тебя, в свою очередь, смотрит круглыми, бездонными бандитскими глазами перекормленный кот. Кот – и кот, не в коте гвоздь... а вот социальный статус...
        Звонок. Иду открывать.
        – Кто там?
        – Сантехник.
        – А на кой?
        – А надо!
        – Уходи, сантехник, ты мне не нужен.
        – Откройте, пожалуйста, я честно сантехник, а не бандит. Вот справка.
        – У меня есть кот. Он кот и бандит. А ты сантехник и бандит, это как две шляпы на одной вешалке.
        – Я одна шляпа, точней, я сантехник. Я пришел поставить вам новый смеситель.
        – У меня есть старый смеситель, и я его люблю. За новый придется платить, а я этого терпеть не могу.
        – Это бесплатно, от патрона, по мандату и разнарядке, в связи с возрастанием вашего социального статуса.
        – А чего это он возрос?
        – А мне откуда знать. Социальный статус зачастую зависит от нашего поведения самым причудливым образом.
        – И что теперь?
        – А то, что вам по статусу необходим новый смеситель. Вдруг кто из ваших новых, по статусу положенных знакомых зайдет и увидит старый смеситель, когда у всех у них новый, незадача будет.
        – Да, ты прав, сантехник, входи!

        Сантехник вошел и весело, с прибаутками поменял смеситель. Аппарат был и в самом деле нов принципиально. В центре он имел душевой кран, вокруг которого располагались, в виде брабусовой звезды, не два, а три вентиля для разных вод. Сначала я подставил руку под горячую воду, потом под холодную, потом под третью... Ощущение от новой воды было не менее острым, чем от любой из старых по отдельности, однако принципиально иным.
        – Любопытно, – заметил я, – только зачем третья вода, когда я отлично обходился двумя.
        – Когда-то вы отлично обходились без СКАЗИ-контроллера, а то и без ДОЛБИ-СЮРРАУНДа.
        – Но эти предметы приносят ощутимую пользу.
        – Вы уверены, что в полной мере ощущаете пользу от ДОЛБИ-СЮРРАУНДа?
        Я задумался, припомнив, что в прошлую пятницу был оштрафован за использование СЮРРАУНДа в неурочное время.
        – И кроме того, – продолжал сантехник, – никогда не знаешь, как изменится твоя жизнь в связи со скачком социального статуса.
        – А она изменится? – насторожился я.
        – Мне-то откуда знать? Мой социальный статус так низок, что не скачет вовсе.
        – Сегодня ваш статус, мой дорогой, необычайно высок. Вы сегодня у нас евангелист новых технологий. Посему позвольте вам предложить традиционные полпинты этанола. Я даже завидую той легкости, с которой вы встраиваете свежие фишки в брутальную реальность. Я вот, к примеру, за попытки обновить куда более тонкие сферы лишь по ушам получаю.
        – Я бы на вашем месте не завидовал.

        Сантехник быстро съел этанол и был таков. Я сел на диван и потрогал кота. Коту было уютно. Мне нет. Жизнь моя страдала избытком новизны. Я решил пройтись.

        Снаружи оказалось слишком ярко, и небо навесили чересчур высокое. "Надо искать человека, – подумалось мне. – Надо искать человека, который не боится скачков социального статуса, причем такого, чтобы с ним было не страшно". Такой человек нашелся сразу, словно кто его нарочно подсадил.

        Человек имел гриву хищника, дионисийский фас и набоковские, слегка припухшие снизу веки; рубашку носил мятую, поверх великолепно отглаженных брюк. Носков на нем не было, только сандалии. Двумя пальцами левой руки он держал початую бутылку пива "Крушовица". Стоял человек слегка склонив голову набок и подавшись торсом назад. Такая поза олицетворяет обычно глубокомысленную порочную гордыню и каиново знание жизни. Звали его Жора.
        В школьные годы Жорин социальный статус достигал невиданной высоты. Еще подростком он угнал тепловоз, а позже сознательно приобрел массу порочных пристрастий, дабы ощутить специфическое биение жизни. С полученными страстями Жора вел борьбу с переменным успехом, в ходе которой его социальный статус колебался с совершенно немыслимой амплитудой. Опознав Жорину нужность, я вмиг возобновил знакомство.

        Мы шли по хрусткой, пыльной, словно высохший кротовий хребет, улице. С двух сторон, изгибаясь, ребрами торчали дома. Птицы пролетали над нами, каплями горящей пластмассы из детства, так же прямо и ритмично, с тем же звуком.
        – И на какую глупость ты теперь тратишь время? – осведомился Жора.
        – Роман пишу. Исторический. О Ричарде Львиное Сердце.
        – По-моему, на эту тему уже высказывались.
        – Я пока нет. Представь себе, среди плоских ублюдочных холмов, на фоне редких дохлых кустов и горелых вонючих лачуг сшибаются два сверкающих, цветных массива тяжелой конницы. В пылу сражения разгоряченный рыцарь, соскочив с коня, насилует вражеского кавалериста, совершенно не обращая внимания на переизбыток вокруг смертельных опасностей. При этом они гремят, как пустые ведра. Закованный в броню конь Ричарда, которому звук пустого ведра напомнил родимое стойло, спешит покрыть кобылу потерпевшего. Горячий рог и стяги Альбиона.
        – Флиген он зе риген, – заметил Жора, кисловато сморщив пол-лица.

        Мне стало обидно. Тем более что доля правоты в его рецензии была.
        – А ты чем занят?
        – В мессии подался.
        – Нынче и Саул... – заметил я.
        – Сам ты есаул. – Жора взглянул на меня, как Статуя Свободы на Робеспьера. – Повсюду добродетели, как палую листву, сбирают в кучи, жгут. Порок в объятьях наслажденья спит, завернутый в фольгу или газетку, а защищавший Родину герой, от этого премного пострадавший, не может пива иностранного купить.
        – И ты сюда несешь благую весть?
        – Кому благая, а кому серпом по ятрам.
        – И что за весть?
        – Всё та же, тут реформы ни к чему, а тему развивать – пустое фарисейство.
        – Тогда, выходит, всё уж принесли.
        – Моя задача состоит в ином: взор населенья обратить на принесенное и отойти в сторонку, поскольку если в ком чего проснется, то лучше рядом уж не мельтешить.
        – Опасная работа, и трудна, скорей всего.
        – Еще бы не трудна... Вот оттого-то я тяжел и странен, подвержен всем порокам, одинок, с утра стою вон у того ларька немым укором тяжкого бесстыдства, с усмешкой гаденькой и пивом иностранным.
        – Задумано неплохо... Акция, перформанс, культура актуальная...
        – Не знаю. Ведь раньше было как? При минимальном даре мессианском несложно было толпы поиметь. А где сегодня толпы? В Лужниках! Да бог бы с толпами, я не люблю скопления народа. Хотя бы братство, в два десятка душ. Да где там. Ведь потенциальный брат, он институтов накончал, падлюка, к нему теперь с боков не подойдешь. Он, гад, ведет свою телегу гладко, с красивыми словами в падежах, а ход моей коряв и неуютен, поскольку вдалеке от большака, ведущего в клоаку, я гоню.
        – Работу вижу, в толк лишь не возьму...
        – Откуда же берутся балабасы? Так это просто. Ты на птиц небесных посмотри. – Жора указал на лужу растаявшего мороженого с окурком в середине. Лужей этой кормилась целая туча мух.
        – Послушай, а нельзя ли мне с тобой сегодня это...
        – Что такое?
        – Поработать.
        – Мелочь есть?
        – А зачем? – Я достал рубля три медью.
        – Бросай на дорогу и пошли.

        Мы шли, пока не остановились напротив клетчатого стеклянного клыка городского банка. Солнце висело в аккурат над его асимметричным шпилем. Видна была даже мачта, к которой оно крепилось. Парадный вход стерег особый охранник. В школьные годы, отличаясь неподцензурной красотой, носил он белый костюм от "Милтонс" и водил мытую шампунью болонку на розовой ленточке. Такие манеры позволяли ему без конца упражняться в боевых искусствах и снискать черный пояс в области тау-джид-квандо. Даже бронежилет и наручники смотрелись на нем не по-хорошему элегантно. Именно в компании этого человека Жора и угнал когда-то тепловоз.
        Завидев нас, охранник предался устрашающему поведению. Жора, несмотря на то, что являлся более крупной особью, принял позу замершей в засаде гиены. Ссутулившись и отведя крестец назад, он выставил вперед левую переднюю лапу с бутылкой пива. Этикеткой вперед.
        – А ну-ка пропусти меня, брателло. Мне со служилым людом надо говорить, – проныл Жора, закатив глаза в лоб.
        – Не велено, – позитивным высоким тенором, с легчайшей гундосинкой, отвечал охранник. – Ты ж третьего дня в валютном отделе нассал. С тех пор не велено.
        – Как же быть мне в такой-то беде?
        – А как хочешь, так и будь. Я к тому ж сегодня шефа с утра не признал. Он бороду сбрил, так я его и не определил. Теперь решит он, что я нарочно, и уволит вовсе.
        – Значит, не узнал?
        – Выходит, так!
        – Ну, это баловство. Вот Вовка Меньшин, тот да...
        – А что такое?
        – А пришел Меньшин давеча домой, глядь, нету жены. Нигде нет, ни в ванной, ни в шкафу, ни на кухне; и картофель на плите выгорел весь. Он под стол заглянул, а она там стоит.
        – Стоит?
        – В полный рост стоит! Усохла, с росту спала и под стол от стыда ушла. А ты говоришь, борода...
        – Ладно, проходи, скажу, что не узнал тебя трезвого.

        В валютном отделе было душно от запаха свежеподнятых денег. Здешний начальник в юности имел мушкетерскую бородку, в две стороны глядящие глаза и мыски ботинков, а также расплывчатую кособокую татуировку на правой груди, БГ с гитарой. С тех пор благообразнее он не сделался. Сейчас начальник глядел в монитор, зажав в зубах пиленый дистрибьютив, на зеркальную гладь которого падали капли пота с высокого светлого лба.
        – Заело чего, начальник? – осведомился Жора.
        – А ты тут зачем? Тебя ж пускать не велено.
        – Тобой, что ли, не велено?
        – Не-а, высшим руководством.
        – А ты низшее?
        – Высшее.
        – Выходит, тобой не велено.
        – Выходит, мной... Посему проходи. Вот прямо перед тобою все повисло. Ума не приложу. Посмотришь?
        – Вот так, – сказал Жора мне, – несгибаемое намерение иметь что либо с тем, кто с тобой этого иметь не желает, втягивает нас в череду поразительных совпадений.

        Жора грузно откинулся в начальничьем кресле, вставил диск, предварительно и виртуозно на него плюнув; дабы окончательно утвердиться в роли специалиста, ткнул клавишу "Энтер" большим пальцем ноги. Начальник повис над ним, как хомяк над норкой, и только время от времени что-то тихо хрустело в его защечных мешках.
        – Ну вот, мне удалось и это, – подытожил наконец Жора свой труд. – Теперь, как только выдашь мне полтинник, ты бонус ослепительный получишь, а в случае ином, сам понимаешь, я в дне грядущем быть уверен не смогу.
        – Быть может, двадцать?
        – Знаешь... – Жора потянул паузу, обозначая начало проповеди... – В те времена, когда я распродавал на органы убитые иномарки, был у нас в финотделе бухгалтер один. Ничем не приметный барбос с лицом каунт-блю-терьера, однако обладавший поразительной способностью складывать в уме числа любой длинны. При этом он всегда почесывал поясницу. Я, испытывая любопытство к любой статье Красной книги, напоил однажды беднягу нещадно, дабы оглядеться в пустыне его души. Оказалось, что в сезон отпусков возил неприметный бухгалтер в Калькутту через Гималаи, не прибегая к услугам гражданской авиации, часы "Полет". Знал, падла, гору в тех местах, на которой сикхи меняют часы на редкой величины оковалок чилима. Часы через все границы вез он в жопе. Чилим, стало быть, тоже. Такой странный был человек. Умер через полтора года от гематом простаты. В прямой кишке нашли у него дореволюционную модель арифмометра. Выходит, что не чесал он спину-то, а ручку сзади крутил, а числа, гнида такая, отнюдь не в голове складывал.

        Чем-то не то растроганный, не то опечаленный, отдал начальник Жоре пятьдесят колов валюты, и был начальнику предъявлен бонус, представлявший собой отличные обои для рабочего стола. Во весь экран стремительная, вся в волосках и ямочках мулатка делала минет породистому белому жеребцу, на котором сидел, выкатив вперед одухотворенные глаза, выпростав туда же руку с шашкой и вонзив коню в бока серебряные шпоры, сам Чапаев. Конь тянул морду в закат, но с места не трогался.

        На улице стало еще светлей! Напротив белого пластикового фасада стоял автомобиль. Новая блестящая "Лада" десятой модели. Машина была чиста, словно ее шестьдесят лет подряд драили зубной щеткой. На капоте жигулей сидела в неестественной, подчеркнуто зверушечьей позе фигуристая дамочка в цветастом трико. Это был фон. От него нас отделял небрежно остриженный в тумбу барбарисовый куст. А между кустом и нами стоял, колыхаясь на ветру, очень грязный полосатый тент. Под тентом на покрытом клеенкой прилавке предлагались дешевые сорта еды. За прилавком высилась белесая в складку старуха, благообразная, вдумчивая, в вязаной синей кофте.
        Жора с разгону рухнул перед прилавком на колени, протянул к старухе молящие ладони и душераздирающе выдохнул: "Матушка! Дай майонезику!"

        .............................................................................................

        – Надо же, – размышлял я вслух, вертя в руках банку с майонезом. – И милосердие иногда стучится в их сердца. Кстати, вот еще интересный факт. Был у меня товарищ один, Костя Офшорников, так он никогда в жизни не видел жуков. Не то чтобы они ему не попадались, напротив, они вокруг него кишмя кишели, пользуясь Костиной слепотой. А Костя этот факт отрицал. Он вообще в шестиногих не верил. Четыре ноги, это устойчиво и солидно. Двумя твари жертвуют ради способности к ремеслу. Шесть же – излишество. Кроме того, цифра нехорошая. Когда я клал перед ним на стол здоровенного американского таракана, Костя видел только голую столешницу, злился ужасно и угрожал мне огнестрельным оружием.

        Жора взял у меня из рук майонезную банку и с размаху швырнул ее в стену. Плеснули белые медленные брызги. Женщины и дети шарахнулись во все стороны. Кое-кто даже перекрестился.
        – Вот, – заметил Жора, – лишь в такой миг вспоминают они о Господе.
        – Неплохо. А воду в вино ты часом не умеешь обращать?
        Жора неожиданно снова плюхнулся на колени. Теперь передо мной. Закатил безумные глаза и возопил.
        – Господи! Хоть каплю бы дара такого.
        – Извини, – ответил я мольбам. – Даром обеспечить я тебя вряд ли смогу, однако могу познакомить с людьми, такой способностью наделенными или, по крайней мере, знакомыми с теми, кто наделен.
        – Это где ж такое?
        – Неподалеку. "Веселая Ямайка" называется заведение. Там еще водку в попугаях подают.
        – Это как же так?
        – Очень просто. На хрустальной жердочке с фужерной ножкой сидит, запрокинув голову, попугай. В желудке и зобу у него водка. Грамм пятьдесят влезает. Берешь попугая, опрокидываешь в рот, потом отпускаешь. Он летит на кухню за новой порцией, а когда пора, приносит счет. Причем крайне редко ошибается. Он-то лучше всех знает, сколько ты выпил.
        – Как же их научают такому?
        – Методы дрессировки самые бесчеловечные. Птиц до полусмерти запугивают горящей говядиной. Ну да и бог бы с ними. Тут вот какое дело. У меня социальный статус скакнул, и мне третью воду подключили. Ты не просветишь, на кой она нужна, эта третья вода.
        – Ты в холодной воде мыться любишь?
        – Да нет.
        – А в горячей?
        – Тоже не особо.
        – Ну вот.