В чужой стране, задолго до моего и твоего рождения, жили Четыре Самолёта. У одного были кресты на крыльях, другой, сверхзвуковой, мчался, опережая время, третий взмывал за облака и долго потом не мог спуститься, а четвёртый плавился, как воск. Они не могли оставить друг друга. Шла война, люди еле поднимали головы из высокой травы, сбивались вместе по трое и четверо, боясь помереть в одиночку, но что это им давало – только скорую смерть, трое вспыхивали быстрее двоих и ярче одного, темнеющие глаза их поворачивались зрачками не в душу, а внутрь, в тело, где и обнаруживали широкий четырёхугольный колодец с высвеченными металлическими перекрытиями, на которых слабо поблёскивали капли ржавой воды. То, что оставалось в это время на лице, пугало обратной, пластмассовой стороной глаза, а изнутри от скуловых костей к затылочным медленно продвигались сапрофиты и бессмысленная ноющая боль, и только уши могли быть ещё открыты для звуковой (или сверхзвуковой?) атаки; однако именно в это время небо делалось наконец пустынным.

        Я дезертировал. Не путай, не ты, а я, мы шли через горящий лес, я видел оплавленные верхушки деревьев. Внезапно они склонились ко мне, я услышал шипение, но, проморгавшись, понял, что это не я, а блюёт мой друг комиссар Волкин. Я перевернул его на живот, и это было последнее, что я сделал для фронта.
        Когда из барака вышел человек и спросил меня "Кто ты?", я поморщился, но ответил: "Лёнечка". "А я Татьяна Сергеевна. Можно просто баба Таня", – пояснил он. Поляна поросла мелким рыжеватым кустарником, сквозь него тут и там виднелись длинные стены. "Поешь", – сказала мне баба Таня и, бухнув на стол передо мной миску с молочным супом, включила телевизор: показывали международные новости, звук не работал. "Козёл ты, Лёнечка", – сказала баба Таня, меланхолично нажимая на все кнопки подряд.
        Деревня называлась Сальники, в этом месте был пожар несколько лет назад. Я мог бы остаться здесь навсегда. Я починил телевизор.
        "Дальше, дальше", – тормошил меня Санёк; он всё время чего-то требовал, просил воды, но пить здесь было нельзя, он выливал воду себе за шиворот. Татьяна Сергеевна, нахохлившись, сидел рядом, у него были короткие тёмные волосы с плохо закрашенной сединой, и воды он не просил, потому что ему не помогало. Все чувствовали себя хуже некуда отвратительно. Первый самолёт никогда не летал, эту машину смерти захватили ещё во Второй Мировой, и с тех пор к ней никто не приближался; летал Другой, и летал отлично. Человеку, которому достался Третий, я искренне не завидую. У него заедало шасси.
        – А Четвёртый?
        – А на четвёртом летели мы с Волкиным, – я поёжился, стараясь не думать о луже расплавленного парафина в нескольких километрах отсюда. За Волкина можно было не бояться, я бросил его живым, и вот-вот он должен был постучать в наше окно.