|
* * *
Не так давно, на литературном вечере, в один из счастливых моментов выступления, когда публика слушала особенно сочувственно и могло показаться, что вот тут-то и можно было бы перестать читать стихи и начать разговаривать, известный поэт, действительно, вдруг прервал чтение и перешел к разговору.
Поэт сказал, что недавно у него умер друг, человек очень добрый, но глупый...
Казалось, что сейчас он скажет, что потому и умер, что глупый, или что умирать – глупо, но...
– Ну и что, что глупый, – продолжал поэт, – вот Мандельштам – был умный, но заложил, донес, назвал всех, кому читал свои стихи про Сталина...
Возможно, я скоро забыла бы об этом эпизоде. Но в один особенно приятный вечер в узкой комнатке высотного общежития (широкие воды печали плещутся у его помпезных ступеней на одном замечательном фотомонтаже), в один особенно приятный вечер, в один из особенно приятных моментов солидарности, за бокалом красного вина и салатом с сыром и оливками, кто-то из моих друзей-филологов вдруг вспомнил, какой непритязательной в книге у Владимира Сорокина предстает Анна Ахматова – старая, неопрятная, заискивающая перед властями женщина... И казалось, что несколько притормозивший здесь разговор придавал нам еще больше тепла и взаимопонимания.
Вскоре у меня вошло в привычку с тревогой ожидать таких своего рода апокрифов.
Однажды мне почти повезло.
Обстановка была приятная.
Разговор, хотя шел о литературе, обошелся без упоминания о поэтах серебряного века.
Однако наутро меня разбудил хозяин гостеприимного дома, звонивший специально, чтобы попросить непременно рассказать приходившим вчера иностранным друзьям один анекдот.
Тот самый анекдот, в котором Сталин звонит по телефону Пастернаку и спрашивает: "Борис Леонидович, скажите, пожалуйста, Мандельштам хороший поэт?" "Хороший, – отвечает Пастернак, – да вот только рифмы у него..." "А мы своих друзей лучше защищали!" – парирует Сталин.
"Обязательно расскажите им, они поймут, поймут!" – настаивал хозяин дома.
Анекдота я почему-то не передала.
И коллекция продолжала пополняться.
В один приятный вечер после вкусного ужина в очень красивой комнате среди прекрасных работ, принадлежавших художнику – хозяину дома, один мой давний и хороший друг, внезапно сменив обычный свой тон на страстный и торопливый, вдруг поведал мне, что Моцарт писал доносы, курфюрсту, да – на Сальери, – по телевизору сказали.
И тогда пришлось спросить, не увлек ли его соблазнительный для отечественной интеллигенции пафос опрощения.
Но друг мой сказал, что это не опрощение, все, наоборот, гораздо сложнее – Моцарт, доносы.
К счастью, вскоре после этого начались рождественские праздники, и разговоры о литературе несколько отступили на задний план.
Но мне пришлось пойти на именины.
Обстановка была сердечная и даже веселая.
И стоило мне войти, как хозяин дома, уже несколько подвыпивший, принялся убежденно настаивать на том, что Иисус Христос, как он полагает, был клон, что это вроде бы даже и доказано уже, а в каждой деревне у него, конечно, были женщины, и это уже доказано.
Затрудняясь с тем, что тут сказать, я предложила выпить за генетику.
Все обрадовались: "За "гулящую девку демократии"?"
И выпили с удовольствием.
* * *
Домой.
На площади перед станцией мощные скрипящие стволы и вращающиеся кроны трехгранных рекламных конструкций.
Дверь в метро слабо помахивает объявлением – "превращаем мечту в недвижимость".
Вечером, когда мысли и надписи несколько расплываются, рекламные объявления приобретают иногда угрожающий оттенок, например, скажем – "из рук в руки по частям".
Из метро домой – по плюшевому снегу на мокром асфальте, – какой бывает только раз в году.
Сеанс акупунктуры сломанного домофона, – после некоторой возни дверь, словно чудом, открывается.
На первом этаже, на полу возле шахты лифта сидит подвыпивший сосед и, следя взглядом за только что оторвавшимся от первого этажа лифтом, негромко поет: "Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал..."
Лифт, ушедший наверх, вероятно, застрял где-то, этаже на третьем, и слышно, как постоянно открываются и закрываются у него двери.
Взбегая по лестнице, быстро просовываю руку в двери лифта, нажимаю на кнопку первого этажа и вскоре слышу, как, спустившись и едва коснувшись земли, лифт снова взмывает вверх, сосед поет свою песню, а двери лифта, опять застрявшего, конвульсивно то открываются, то закрываются где-то, по-видимому, этаже на третьем.
* * *
Всю зиму
где-то далеко на станции
электрички то подходят, то отходят,
пересыпаются, как песок в песочных часах.
Ночью слышно.
|
