Авторник:

Альманах литературного клуба. Сезон 2003/2004 г., вып.1 (13). М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2004. Обложка Ильи Баранова. ISBN 5-94128-090-4 C.65-71.

*

... ничего не передавала? Нет, – говорю, – вроде нет. А, говорит он, ну хорошо, тогда спасибо тебе и до завтра. А я говорю: можно, я зайду? Он говорит: нет. Я говорю: Кирилл Львович, ну сколько можно, правда, давайте я зайду. Он говорит из-за двери: Верочка, ну зачем тебе это, ступай, скоро Марина вернется. Я ее дождусь, говорю, я не люблю, когда Вы один остаетесь. Он молчит. Потом я слышу – что-то скрипит. Ох, говорит, ну ладно, заходи. И я захожу и вижу в первую очередь, что он красивый. Узкое лицо и морщины в полпальца глубиной, и очень темные глаза, такие, что зрачок как сплошной, и очень белые руки. И такие брови... тонкие, не знаю, как сказать. Ломкие. А я же два года себя готовила, как я к нему войду. Я даже не надеялась, когда спросила, я и раньше же спрашивала. Я же никогда его не видела, а так каждый день приходила-уходила, и он ни разу не ошибся, я имею в виду – даже случайно не показался мне, только из-за двери диктовал. И я чувствую, что по мне мурашки бегают, потому что я еле удержалась, чтобы не закрыть глаза прежде, чем войти. Я была уверена, понимаешь, что он какой-то ужасный урод. Какие-нибудь ожоги... гниющее что-то... кровавые шрамы... И я ждала, знаешь, больничного запаха, мне и казалось всегда, что из-под двери идет такое, йодом, что ли... Нет, ну, ничем не пахнет, спальня как спальня. Свежая, окно открыто. И я вижу, что она такой красивый, но что-то не так, и мне так хочется не понять, что не так, вот я чувствую, как мой мозг сопротивляется и не дает мне понять, что не так. Ну, я смотрю на руки и понимаю, что они неподвижные. В общем, он парализован полностью. А на факультете ходили слухи, что и урод, и что-то такое весь кривой, в общем, что только нет. Но он такой красивый, господи. И улыбается. Говорит: ну что, Верочка, все могло быть хуже? А я, как дура, ляпаю: да! Он улыбается, а мне так стыдно... В общем, и я ищу, что сказать, а он смотрит на меня и вдруг говорит: а теперь выйди, Вера, и дверь прикрой. Я тебя завтра жду, как обычно. И тут я ему говорю: Кирилл Львович, я Вас так люблю, я так Вас люблю, Вы понимаете меня? А он говорит: понимаю, Верочка, понимаю, и жду тебя завтра в четыре, а сейчас иди, детка.

*

... и по два часа пытается со мной разговаривать. А у меня нет сил на него, ну нет. А он просто тянет разговор, ну, понятно. И так каждый вечер, каждый вечер он звонит, а мне ну не о чем с ним говорить, а ему ну прямо необходимо, понимаешь? И я как-то понимаю, да, но сил же нет... И вот он вчера звонит и говорит: "Ну ты как?" А я такая никакая, спать хочу, и говорю ему: "Болею, хочу пойти лечь". А он спрашивает: "Что у тебя болит?" Я говорю просто так: "Да всё". И тут он говорит: "Ну хочешь, я подую везде?" И тут меня как повело...

*

... но у тебя же так хорошо получается!" Я говорю: "Валерий Аркадьевич, это да, но мне все равно надо уволиться." А он говорит: Ольга, я тебя не понимаю. Мне кажется, это у тебя подростковый каприз. Ты должна понимать, что так нельзя. Ты хотела быть воспитателем, мы тебя взяли, несмотря на возраст и все полное отсутствие опыта, потому что я в тебя верил, и оказалось – не зря, дети к тебе привязались, что вдруг такое? Может, ты с кем-то не поладила? Ты скажи, надо учиться решать такие конфликты, я тебе помогу. А я говорю ему: "Валерий Аркадьевич, правда, спасибо Вам огромное за доверие, и мне здесь было очень, очень хорошо, но мне правда надо уволиться." Он говорит: ох, Ольга, Ольга, – что-то такое головой покачал и говорит: "В общем, я тебе даю неделю. Неделю можешь на работу не выходить. Но я хочу, чтобы ты за неделю одумалась, бросила эти глупости и начала нормально работать. Сколько тебе лет?" А мне было семнадцать. "Вот видишь, говорит, уже не ребенок, пора учиться решать конфликты, с работы на работу всю жизнь бегать не будешь." Ладно, думаю, пусть. "Хорошо, – говорю, – я попробую". В общем, он говорит: "Мы в тебя верим и все такое, отдохни, то-се." Я выхожу от него и у меня уже полные глаза слез, и я иду в учительскую вещи собирать, а там Мураева и так на меня смотрит, знаешь: "Что, типа, сломалась попы подтирать и шнурки завязывать?" В общем, я ей ничего не говорю и иду на подкашивающихся ногах, и как только я выхожу из здания, я начинаю бежать к калитке, и тут я слышу за кустами – а там такая лестница поднимается от детской площадки, – как Тоня говорит: "Младшая группа, двигаемся побыстрее!" – и тут я понимаю, что я уже не проскочу. И я так влево хоп! – и как раз выходит Тонька, а за ней в первой паре идет Люся. И я на нее смотрю, и она такая... понимаешь, это печальный ангел. И я вижу, как она меня замечает и останавливается, как вкопанная. И я в этот момент смотрю, ну, как если бы не трехлетняя девочка, а взрослый человек. И я в глазах ее вижу, что она понимает, что я сбегаю. И я понимаю, что я сейчас – вот, всё, замру, да, и никуда не пойду, и буду каждый день ходить, только чтобы ее видеть. И тут я слышу, как Тоня говорит: "Ну же, младшая группа, уже три часа, поторапливаемся!" И я понимаю, что через час придут родители разбирать, и я опять увижу, как ее у меня уводят. И я не помню, ты понимаешь, как я до калитки дошла. Но больше я туда не вернулась никогда. Вот не было другого варианта, не было: я бы ее или украла, или убила. Потому что она должна была быть моя дочь, ну моя, моя, моя, ну моя. Ну моя дочь. Ну моя.

*

... с кладбища, и тут она опять закурила, а у меня же нервы ни к черту тоже, и я нет бы оставить ее в покое в такой день, но меня переклинило просто. Она же с первой беременности не курила. И я прям подошел сзади и вырвал у нее сигарету изо рта, а она так медленно ко мне поворачивается, и у нее такое лицо, что я понимаю: вот сейчас она мне просто в морду даст, и всё. А она еще выпившая там на кладбище, и я стою и думаю: ну давай, давай свою истерику, – потому что мне ну так жалко ее... А она на меня смотрит, знаешь, из-под бровей, и медленно говорит: "А теперь, Володенька, мы будем играть в папу и маму". Я на нее смотрю, а она говорит: "В папу и маму. Ты мне будешь папа теперь, а я тебе буду мама."

*

... в общем, полгода, ты можешь представить себе? Уже, честно говоря, поставили крест. Ну, по крайней мере, я по Светке видела, что она поставила крест. А мать и так его в гроб всю жизнь сводила, ей, кажется, вообще было все равно. И тут, значит, едут они на дачу, мать решила дачу подготовить, чтобы продавать, потому что, говорит, не могу я, Света, там быть с тех пор, как он пропал. И вот Светка мне говорит: "Я лежу наверху, сплю, и вдруг слышу, как внизу мать орет, просто истошно орет, я такая: "А? Что?" – и несусь вниз – и тут я вижу отца, ты представляешь?" Она говорит: "Таня, я тебе говорю: вот как будто увидела покойника. Еще секунду, и я бы с ума сошла. Он такой жуткий, стоит, волосы до плеч, весь какой-то черный, одни глаза, Таня, я чуть не съехала, ноги дрожат..." Ты представляешь себе? Они же уже буквально похоронили его. Так оказалось что? Он лунатик был. Он все лето по ночам ходил и копал себе нору, а по первым заморозкам, как они собрались с дачи уезжать, он туда пришел и там всю зиму спал. И вот в апреле проснулся. Нет, ну ты себе представляешь? Дополз до дачи, ничего не помнит, ни-че-го. Ну это же надо было так достать человека, а?

*

... мать спальню разделила пополам и устроила музей в половине спальни. Причем натурально разделила: она так поставила стену, что из нее как бы выходило пол-двуспальной кровати, и по кровати надо было перекатиться и лечь на его место, чтобы увидеть вторую половину комнаты. А она там все оставила, как, собственно, в то утро, когда он пошел на работу. Носки там, какая-то рубашка мятая, стакан на тумбочке. Она доливает в него пиво – уже тридцать один год, мы понимаем, да? – потому что пиво высыхает, чтобы было, как в тот день. А больше ничего. Просто рассеченная комната с застывшим временем. И на стене, которая, собственно, наружу, да? – его фотография с надписью "missed" – его искали что-то трое суток под развалинами, он на верхних этажах работал, а то бы больше искали. Я один раз там была, продержалась две минуты, пиздец. И то, когда ее дома не было, чтобы она не смотрела. А про это писали в какой-то газете, что-то такое, и в некоторых туристских каталогах есть их дом, она пускает туда в какой-то день недели несколько часов.

*

... аж трясет. И весь день, понимаешь, ношусь, как больной, и прямо меня выворачивает. И я решаю, что домой не пойду, потому что заебала все-таки. Нет, ну шесть лет, я живу с женщиной этой шесть лет, и она из-за ебаного порошка стирального такие устраивает мне закидоны? Я тебе говорю, больная на всю голову, ничего, кроме своей уборки, не видит. Охренела. И орет мне: меня заебало, я не хочу тебя видеть, вали отсюда нахуй, ты только о себе думаешь, чтоб ты сдох! Я говорю: ты себя послушай вообще, какими ты словами говоришь, у тебя дочка растет, а ты что несешь, а? Так она в меня кинула этим самым свитером! И я в пятницу после этого порошка, – что тебе сказать? – ну все, решил, что все. Ты говоришь, вали, – все, свалил! И так весь день, знаешь, хожу и думаю: так, переночую у матери, вещи самые нужные завтра заберу, пока она на работе, деньги у нее сейчас есть, еще оставлю на столе пару сотен, чтобы совесть, знаешь, – и все, и пошла она... С Наташкой сам поговорю... И тут мы, значит, уже идем обедать, а я мобильник забыл, говорю: ребята, я догоню сейчас, забегаю к себе – телефон. И я беру трубку, думаю – кто б ты ни был, иди ты на хер, – и вдруг слышу – ну, рев. Натурально, ревет, как белуга, рыдает и носом хлюпает. У меня сердце в пятки, я сразу подумал – что-то с Наташкой. Я говорю: "Лена, что с ней, что с ней? Лена, скажи мне, что с ней?" А она: "Ууууу.... С кееееем?" У меня сразу отлегло. Я вообще не могу, когда она плачет, мне сердце вынимает, я все забываю, ни зла, ничего, только это самое... Я говорю: "Белочка, белочка, ну скажи мне, что такое?" А она ревет. И говорит: "Я в газееете..." "Что, – говорю, – детка, что в газете?" Думаю – может, родственники, может, что. А она "Ууууу... В газете... Что все мужчины... Ыыыы... Что через двадцать тысяч лет... Ну, не двадцать... Что вы все выыыымрете... Хромосома... Ууууу..." Леночка, говорю, что ты такое говоришь? А она: "Хромосома разрушается... ааааа... Сто тысяч лет – и вас не бууудет... Будем только мыыыыыы...." Я говорю: Ленка, ну и что с того? А она говорит: Леша, Лешечка, не вымирай, пожалуйста! Приезжай домой, прямо сейчас, ну пожалуйста! Так я опять порошок не купил. Ну ненормальная, а?

*

... в общем, пятнадцать лет. То есть она еще ходила в high school. А у них как раз начали преподавать старшим классам Safe Sex and Sexual Health, когда она на седьмом месяце была. И всем – и девочкам, и мальчикам, – надо было носить с собой куклу круглые сутки, чтобы понять, что такое ответственность за ребенка. Вот она и носила – в одной руке живот свой, в другой куклу.

*

... без детей впервые, кажется, за последние месяцев шесть. Я Дане бедному весь ужин рассказывала, как я теперь реструктурирую весь юридический отдел, он, бедный, небось и половины не понял, но меня прямо распирало. Но главное, понимаешь, я теперь, как партнер, держу в руках двадцать процентов, это еще нам примерно сорок две тысячи годовых, то есть совершенно, ну, совершенно другая жизнь. А потом мы едем в машине, я сонная такая, пьяная, и мне Даня все время талдычит, что надо Еву перевести немедленно из "этого их либерального притона" – это он так называет Сефенстон – в Корнуэлл Спринг, а я сижу и думаю, что Ева будет ругаться, как извозчик, но у меня нет сил ему объяснять... И я его слушаю, слушаю, он что-то про мортгейдж говорит, что что-то такое надо... А я сижу и думаю: ну это уже значит, что я взрослая, что ли? Это я уже взрослая или как?

*

... они говорят ей, уже в самолете: "Жаклин, может быть, вы хотите переодеться?" А она вся в его крови, колготки в крови и белые перчатки в крови. И она говорит: "Что? Нет! Я хочу, чтобы весь мир видел, что сделали эти подонки!" Ну дальше такой себе фильм, по мне так длинный немножко, но зато я потом три дня знаешь про что думала? Что я бы эти перчатки никогда не сняла. Не смогла бы. Если бы такая любовь, как у нее была, я всю жизнь бы ходила в этих перчатках. Ну, то есть, наверное, я бы сошла с ума сначала и была бы сумасшедшая старуха в перчатках с кровью президента Кеннеди. И называла бы их "Джон". Обе. Ну, или одну "Джон", а вторую "Роберт". Но я бы с ума сошла раньше и про Роберта уже не знала бы. Я фигню какую-то говорю, извини меня. Но она правда вся в крови была, даже колготки, и такая... Такое у нее было в лице... Великая женщина. А Мишу даже не били никогда, понимаешь? Даже хулиганы на улице.

*

... с кем-нибудь разговаривать, я же человек, я же тоже так не могу! А с кем я могу разговаривать? С папой – он плакать начинает, ну, то есть, нет, вообще – что с папой? С папой нечего. А с кем? Алик приходит в десять часов с работы и бухается прямо в ботинках на диван, я ему один раз что-то такое, так он говорит: дай мне умереть спокойно, как будто я, понимаешь, его... его... не знаю, что. А я человек, ты понимаешь, ну мне надо же разговаривать с кем-то! Так я выходила на Лубянке на Пушечную туда, а там "Детский мир", и тут я думаю – да пошли вы все нафиг! Пошла и там, знаешь на первом этаже, где карусель такая стоит, купила себе зайца плюшевого. Ты знаешь, такого с длинными ногами, как потертого? Такого, знаешь, да? Шестьсот рублей, ты прикинь, но я в конце концов могу же? Я себе джинсы последний раз купила девять месяцев назад, ну могу я шестьсот рублей потратить? Короче, я его засунула в пакет и пронесла к себе, и знаешь, Алик ляжет, а я запрусь в ванной, сажаю его на доску и ну все ему рассказываю, понимаешь, всю душу, вот пока ни капельки не останется... Так в первый вечер до шести утра. Уже я и ревела, и таблетки пила, и что только не делала... И так ну не было вечера, чтобы я минуточку хоть не нашла. А прятала там в шкафу в пакет, ну, знаешь, где трубы, у нас пакет висит, в нем лежит клизма, так туда же никто не заглядывает, и я его там держала. А вчера у папы снова было это самое, так я его отпоила, уложила и пошла, значит, к зайцу, и как начала ему рассказывать – ну не могу остановиться, говорю-говорю, говорю-говорю, и так, знаешь, тряхнула его и говорю: "Ну что ты молчишь?" И тут он на меня смотрит и говорит: "Послушай, ты когда-нибудь думала поинтересоваться вообще, как у меня дела?"

*

... молока и йогурт ему, ну, что там каждый вечер покупаешь. Мы, как туда переехали, – ну такой сервис, я просто офигевала. Вот ты в каком отделе один раз что купил – приходишь следующий раз, а они тебе говорят: того не надо? Вот этого не хотите? – ну, в смысле, что ты у них обычно покупаешь. Маруся говорит: мамочка, тебя все любят. Я говорю: нет, просто хороший супермаркет, это сервис, а она говорит – нет, ты пока в за карточкой ходила, я специально смотрела, они с другими покупателями так не говорят. Ну приятно же, согласись? А за покупками туда всегда я хожу, я с работы как еду, заезжаю. А тут, короче, папа заболел, так я старалась пораньше домой, и вот я забегаю, вся такая, знаешь, – фффух! – а мне охранник говорит: "Что-то вашего папы давно не видно". Я говорю: "В смысле?" А он говорит: ну, обычно он к нам каждый день заходит, мы его тут все знаем. "В смысле???" – говорю. А он говорит: "Ну как, по всем отделам пройдет и говорит: "Извините, пожалуйста, моя Наташенька все время все забывает. Так вот, она когда придет с работы, вы ей вот эти вафли напомните, пожалуйста". А в другой отдел придет и говорит: "Моя Наташенька все забывает, так вы уж, пожалуйста, как она с работы к вам зайдет, вы ей напомните про маасдам?" Или там: "Дочка моя зайдет, такая, знаете, высокая в синем пальто, так вы ей, если можно, про майонез напомните, а то она все забывает у меня..." Мы Вас, говорит, так и называем, сразу говорим: "Наташенька пришла". Я развернулась и домой, а папа мне дверь открывает, смотрит, что я без пакетов, и говорит мне: "Наташенька! Ты что, забыла в супермаркет зайти?" Я повешусь, Оля, честное слово.

*

... но ты себе представь, что ты покупаешь альбом "Обнаженная натура 50-х" и там, ну, на десятой странице твоя мама прикрывает левую грудь миксером. Но ведь в этом реально ничего такого нет. Ну что такого? Но какого ж хрена я ей показал? Ну то есть нет, если бы я был уверен, что это она, так я бы не показал. Но я не был уверен. Ну, по крайней мере, я так думаю. Так она еще знаешь, что говорит? Она говорит: "Ты отцу не рассказывай, а то он со мной разведется". И плачет. И главное, грудь руками прикрывает, в халате! Я чуть не ебанулся. Я вот думаю, с ними судиться можно? Я б их на самом деле просто убил, и всё.

*

... такая дама нестарая, такая, знаешь, вообще-то красивая, такой палантин на ней с хвостиками, хорошо накрашенная, и с ней девушка, ну, лет двадцати. И мне так приятно, знаешь, на них смотреть, что они вот тридцать первого декабря днем сидят в кофейне и кофе пьют. Я сижу и слушаю их вполуха, пока меню читаю, и так думаю: вроде, например, тетя с племянницей, такие близкие вполне, вот встретились поздравить друг друга с новым годом, что-то есть в этом все-таки очень красивое, а потом девочка, наверное, поедет с друзьями отмечать, – в общем, понятная картина. А девочка этой даме, значит, рассказывает про какие-то свои дела, а я слушаю, я вообще чужие разговоры люблю. И что-то она рассказывает про какую-то Аню, что Аня там встречается со своим начальником, а он ее куда-то повез, а кого-то теперь уволили, дама кивает, и тут эта девочка говорит: "А Аня – ее тоже мама бросила, но не так, как ты меня, а..." – и дальше продолжение фразы. Это я не разобрала уже, у меня на этом месте слух отключился.

*

... во время войны. Он до самого Берлина дошел и посылку ей с фронта прислал, а там какие-то вещи детские на маму с Пашей, скатерти, что-то такое еще и роскошный пеньюар. Ну, тут таких не видели, ты вообще понимаешь, да? Она разворачивает его – а на нем вермишелина налипла. Как если бы женщина ела и случайно уронила. Ее рвало минут двадцать, потом она детей собрала, и всё. Он ее полгода потом искал.