2 марта. Я сижу в чёрной комнате с двумя зеркалами, передо мной шандал с оплывшей свечой. Электричества нет, но есть радиоточка. Дракон любит меня.
4 марта 15.00. Я родился в блочном районе, только что заселённом погорельцами и приезжими, которые в течение последующих лет медленно узнавали друг друга. Наше детство было скудным на впечатления и маловыразительным. Я учился прилично, и дрался отчаянно, как полагается, классе в шестом или седьмом.
15.45. Из окна мне виден двойной ряд колючей проволоки, она окружает не мой дом, а соседний, похожий на секретный комбинат. Что там делают – неизвестно. Какие-то доброхоты давным-давно перекусили её в двух местах.
5 марта. Прачечная находилась на полпути от школы, иногда мне нужно было забирать оттуда свежее бельё. Однажды я встретил там соседей – близнецов Аллу и Татьяну, худых, в одинаковых тесных платьях. Они были немного старше, им должно было быть около 13-ти лет, но виделись мы нечасто – я не был своим ни в школьной, ни в дворовой компании. Как не был, впрочем, и отверженным. Что-то подобное происходило, наверное, в раннем детстве, до начала шумных драк и бурного созревания организма, пока люди ещё не стали казаться тенями, изредка сталкивающимися между собой. Друзья появились гораздо позже. А пока вот так мы и столкнулись в дверях – моя тень и две длинные тени с белесовато-пегими волосами и влажными пальцами.
6 марта. Я был подростком. Я встретил его двенадцать лет назад, в начале марта, и долго смотрел, как тающий снег стекает водой вниз, в канализацию, через чугунную решётку. Больше, по сути говоря, там ничего и не было. Нас было двое – я и малознакомый Петров из девятого. Через пару месяцев я забыл об этом.
8 марта. Вечером к зданию по соседству подъехали грузчики, мы разговорились с одним, но я так ничего и не понял. За проволокой больше не поссышь, там обосновались фургончики с занавесками. Завтра весь день ждать телефонного мастера.
Я не смог жить так, как жили мои знакомые – держа за пазухой смерть и улыбку, ружьё и крест. Я не выдержал.
9 марта. Это было небольшое животное с двумя головами, бока его покрывала грязно-зелёная свалявшаяся шерсть. Третья голова, чешуйчатая, должна была вот-вот прорезаться, но не успела. Он был дохлый. Он валялся шагах в двадцати от проезжей части и ещё не остыл.
Петров побелел, но он был старше, и, наверно, какой-то кодекс чести, который начал к тому времени формироваться, уже обязывал его держать себя в руках. "Сапёр ошибается один раз", – сказал он и толкнул меня в бок острым локтем, чтобы я засмеялся от щекотки. Я засмеялся. Переулок был совершенно безлюден и пуст, солнце стояло высоко над головой, мы оба прогуливали уроки: я – физику, а он – физкультуру. Подсунув под тушку кусок отсыревшего оргалита, мы отволокли её к мусорным бакам, хорохорясь, переругиваясь и ржа, снег розоватой жижей расползался под нашими китайскими ботинками, и было так легко, как только может быть тихим прогульщикам в самом начале весны, на ходу я отпустил одну руку, слепил грязный снежок и сделал вид, что хочу засунуть Петрову за шиворот, и лишь после того, как не очень тяжёлый груз почти беззвучно скользнул с прогнувшегося листа внутрь контейнера, я едва успел увидеть чёрные точки перед глазами, как тут же понял, что щёки мои полны до отказа кислой школьной булкой пополам с желудочным соком.
10 марта. Ошибся номером. Мастер пришёл, когда начало темнеть, первый звонок застал меня на рассвете, сбивчивый женский голос попросил Артура Алексеевича или Катю. Я сказал, что такие не живут, позвонил и тут же ошибся сам, такой же женский голос сообщил мне, что я попал в гравировальные мастерские.
Вечер. А ведь такие действительно не живут. Перезвонил в гравировальные мастерские, спросил, кто такой Артур Алексеевич.
12 марта. Год или два спустя мы были ближайшими друзьями. Я и Петров. Я никогда особенно не задумывался, почему так вышло, вдруг оказалось, что нас двое – привыкших держаться немного настороже, запоем читающих одни и те же книги и пьющих втихаря один и тот же дешёвый портвейн. Впрочем, его пили все.
За окном резкий холодный ветер, специально для него напротив открылось кафе-мороженое. Со стороны колючей проволоки мерно стучат. Вчера на улице я встретил человека, он поймал меня за рукав и спросил, не знал ли я – я не разобрал, кого, – которая на неделе разбилась. Я ответил, что нет, я переехал недавно, и долго пытался высвободиться, человек пошёл дальше, повторяя: "Разбилась, разбилась!.." "Чтоб ты сам разбился", – сказал я ему вслед, но он не услышал. Когда он вцепился в следующего прохожего, я заметил наконец неестественную скачущую походку и плащ с оборванными пуговицами.
А ведь погода не собирается меняться.
Я сижу в чёрной комнате, электричество проведено, но от театрального эффекта с зеркалами всё равно никуда не деться. Одно из них отражает моё лицо, вполне молодое, но уже одутловатое, с заметными синяками вокруг глаз, за всю жизнь, сколько я их помню, не выражавших ничего, кроме детской безмятежности. Не выражающих и сейчас. Другого мне не видно, я мог бы сказать, что в нём происходят неведомые миру волнения, или вереницы призраков, накопившихся в этом доме за время его существования, сквозь стекло пытаются что-нибудь разглядеть – Артур Алексеевич, мёртвые души с соседнего предприятия, давешний псих, которого тоже можно считать привидением, на пару с той, которая разбилась, или с немым укором уставились на меня остекленевшие голубые глазёнки дочери Петрова, зверски замученной мною в младенческом возрасте, хотя нет у Петрова никакой дочери, и не было её никогда, и ничего с ней не случилось, – но скорее всего, в нём отражается кухонная дверь. И Петров жив, а не то, что вы успели о нём подумать. Он так и не улетел в Лос-Анджелес, Город Утраченных Ангелов, как его ещё называют, но видимся мы редко.
13 марта. В четырнадцать лет я влюбился. В пятнадцать увидел полупрозрачные ветви молодого кустарника с клейкими листьями, лишённые начала: они обрывались трещиной в сиренево-голубой штукатурке нежилого особняка. Это было на Украине, в старинном городе. В Киеве, если быть точным, но что значит "точным" или "неточным"? Киев – столица соседнего государства, я был там не в первый раз, хотя впервые без родных или близких, и ожидал чего угодно, только не этих листьев. Что значит "полупрозрачные"? С тем же успехом полупрозрачной могла быть сиреневая стена, вещи вслед за людьми неожиданно начали утрачивать очертания, я плохо понимал, в чём дело. "Моя свобода заканчивается там, где начинается нос моего соседа", – помню, кто-то моментально отреагировал. Свобода казалась страшной и неизбежной вещью, в словах этого человека я почувствовал упрёк. Мы всё время тогда об этом говорили: о свободе, о системе ценностей, о смысле жизни, о том, что такое смысл. Через несколько лет я испугался, когда зашёл в гости и услышал обрывки похожего разговора.
Я до сих пор не чувствую большого расстояния между собой теперешним и тогдашними незрелыми своими переживаниями. С тех пор, как отменили армию, чёткая граница, разделяющая взрослого человека с малолетним подонком, стала почти незримой, это обычное дело, и хватит об этом. Незадолго до моего рождения, эту повинность сняли незадолго до моего рождения, и я мог бездумно проваливаться в свой гуманитарный институт вслед за Петровым, который туда поступил. Кто скажет, что будь армия на месте, мне со своими данными, которые я описываю с заметным упорством, не стоило бы сильно волноваться, пусть успокоится сам. Я был хорошим центровым в сборной по баскетболу, хотя в нападающие не годился: плохо воспитанное тело не позволяло мячу попадать в цель, которая даже мне казалась слишком высокой. И так далее. Петров не развивал себя принципиально, он считал себя выше этих развлечений.
Я симулянт.
Хотя симулянтов среди нас было мало. Очень мало.
Почему я не в силах переключиться, почему память так навязчиво предлагает мне несчастные пятнадцать-шестнадцать лет и полузабытую довольно безрадостную дружбу с Вадиком Петровым, кое-как скрашивавшую рутинное существование затерявшегося недоросля? Честное слово, мне проще ответить, почему я родился. Меня зачали родители, и хотел бы я посмотреть на человека, которому удалось этому противостоять.
Не выношу памяти. Она, бесцеремонно врываясь в прошлое, искажает его очертания и перемешивает фигуры; она вынимает из тебя всё. Она нагло лжёт тебе в лицо и вынуждает с ней соглашаться. Она швыряет в тебя новыми и новыми своими находками, а те, увеличиваясь в размерах, затмевают зрение и оборачивают тебя плотной пеленой ирреальности, и вот – здравствуй! Как тебя зовут? Не помнишь? Нет? А зря, вот что как раз стоило бы вспомнить, потому что по крайней мере это – правда.
Я никого не хочу видеть, ничего не хочу вспоминать; я отдал бы всё на свете, чтобы услышать звуки, которые составляют моё собственное имя.
|
