Глава 4. Староуральский вокзал и длинные улицы.

        Как ни странно, багаж Мэгги исчерпывался полиэтиленовым пакетом, в который, опять же, были засунуты вещи не обязательные. Мэгги не знала, что именно потребуется от нее в Староуральске, кто ее там встретит и вообще кем она там будет. Поэтому она, выходя из своего вагона, на пару секунд рельефно помедлила в проеме. Никто не ёкнул в жидкой перронной толпе. Тогда Мэгги сползла со ступенек и потянулась по платформе в сторону здания вокзала.
        Внутри оказался огромный просторный зал. Из его недр к Мэгги стремительно приблизился статный красавец с плакатом ДАВИД М. ГУРЕНКО на груди. Красавец принял из рук Мэгги пакет, даром что не тяжелый, и на той же вполне столичной скорости чесанул к выходу в город. Мэгги едва успевала за ним. Так они сели в автомобиль – встречающий за руль, Мэгги сзади – и рванули по улицам Староуральска.

        Сердце Мэгги колотилось. Отчество-то Давида Гуренко было Иосифович – поэтому буква "М" на груди аполлона могла значить только одно: Смит где-то рядом.
        – Скажите, – не выдержала Мэгги, – а мы едем к господину Смиту?
        – Соскучилась, девочка моя, – ответил Смит. Мэгги подскочила на фут и огляделась в ужасе. Никого в машине не было.
        – Смит, ты где? – спросила Мэгги по-русски, не боясь казаться идиоткой. – От тебя остался один голос?
        – Наоборот, – красавец обернулся и улыбнулся голливудской улыбкой общего положения, а потом продолжил голосом Смита по-английски: – Это ли не тело? Одних мышц полтораста фунтов, я уж не говорю об излишествах. Ты видишь, мой старый кожух совершенно поизносился. Семь пуль в Буэнос-Айресе стали только поводом. Бывают такие случаи, когда выгоднее купить новый телевизор, чем чинить старый. Ну же, улыбнись, старушка, этой рожей, хотя она, сказать честно, тебе не идет. Я для тебя сохранил старые связки, скажи же, что любишь меня.
        – А хозяин этого великолепия?..
        Смит в бешенстве ударил кулаком по рулю, огласив улицу резким гудком.
        – Вот пионерка, трахать тебя! Ты ведь не можешь, подобрав на асфальте доллар, не кинуться искать владельца?! Дерьмо! Я владелец. Показать документы?
        – Не стоит. Сохрани их для более доверчивых.
        – Тебя интересует прежний хозяин. Что ж. Это был заурядный грешник из Квебека. Знаешь, грешники – это мой профиль.
        – Но он хотя бы умер?
        – Тебя интересует, собственным ли ходом он пересек грань. А смотря где ее поставить. Сердце еще работает, а мозг практически загнулся – это жизнь или смерть?
        – Так можно прожить лет двадцать в большой политике.
        – Ты шутишь. Это хорошо. С этим телом получилась целая история. Ты видишь, по законам провинции той больницы, где он валялся на грани, он был еще жив. Но мне не хотелось ждать, пока он провоняет. И мы добыли разрешение на вывоз, а в соседней провинции совершенно законно зарегистрировали смерть. И вселили нового абонента.
        – Но того... грешника можно было откачать?
        – Для пытливого ума редко что бывает совсем невозможно. Я не говорю про Иисуса, но даже пророк Елисей, тот еще, между нами, халтурщик и зануда, воскрешал достаточно мертвых.
        – Смит, ты виляешь, как форель. Не Елисей. Ты мог бы его воскресить?
        – Я виляю?! – красавец-водитель (Мэгги все еще не могла окончательно назвать его Смитом) утерял всякий интерес к дороге и полновесно обернулся назад. – Нет, внучка, я не виляю перед людьми. Я и сейчас могу его воскресить. – Водитель достал из кармана красивую пластиковую коробочку с блистающим диском. – Этот кретин занимает не больше места, чем какая-нибудь стрелялка. Правда, в очень сжатом виде. Я могу его воскресить, а сам подождать очередной молодой труп. Одно твое слово. Но маленькое встречное условие – этот канадский мудак будет базарить с Давидом Гуренко. Ты видишь, все хотят жить.
        Мэгги молчала.
        – Ну же, пионерский ангел. Младенец не виноват, что рождается. Он хочет жить. Он даже не виноват, если при этом убивает мать. Но вот мы имеем дело с редким младенцем, который может выбрать – умереть самому или все-таки угробить мамашу. Младенец хороший, мама не фонтан. Но в этом ли дело? Так, девочка?
        Мэгги молчала. Смит повертел диск в своей новой красивой ладони.
        – Я хочу жить, – сказала Мэгги и заплакала. – Хотя бы год. Хотя бы год еще, Смити... Если бы ты знал.
        – Отлично! Заметано! – Смит вернулся к своим водительским обязанностям. – Мне просто хотелось расставить акценты, – он как бы невзначай выкинул красивый диск в полуоткрытое окно. Мэгги дернулась – но не более того. – Мэгги, ты захватила бритву? – Мэгги оцепенело отдала Смиту бритву – тот вышвырнул ее в то же самое окошко. – Она тебе больше не понадобится. Теперь держи крепко. – Он протянул Мэгги большую розовую таблетку и две обычные белые. – Вот, прими на ночь.
        – Это что?
        – Ну, начнем с двух белых. Это, моя кошечка Пусси, снотворное. Да, элементарное снотворное. Чтобы, знаешь ли, крепко спать.
        – А за каким дьяволом мне крепко спать?
        – А это чтобы не проснуться ненароком. Знаешь ли, не каждой ночью можно просыпаться.
        – А что, будет особая ночь? Зацветет папоротник?
        – А, ты об этом славянском суеверии, насчет того, что папоротник цветет раз в году? Очень оптимистическое суеверие. На самом деле он цветет раз примерно в сто двадцать лет. Между нами, раз в году, но не в земном. Словом, даже я считанное число раз наблюдал цветение папоротника, и если все его цветки, виденные мною, сложить в один букет, то он...
        – Короче.
        – Короче – переходим к розовой таблетке. Она действует кардинально, но мягко. И не советую тебе проснуться среди ночи. А вот и твоя гостиница. Иди оформляйся.
        И Смит высадил Мэгги, подал ей пакет и укатил во тьму.

Глава 7. Оперативное совещание.

        Оперативка местного подразделения ФСБ проходила в конспиративных целях в подсобном помещении булочной #31 Староуральского горпищеторга. Вел оперативку полковник Кузнецов. Для начала он встал и скорбно оглядел товарищей. Команды не прозвучало, но мало-помалу, вразнобой, шурша, все встали и застыли на минуту бессодержательного молчания. Потом Кузнецов негромко сказал:
        – Садитесь, товарищи, – и все сели. Только он остался стоять, поигрывая желваками.
        – В городе, – продолжал он веско, – сложилась ситуация, близкая к чрезвычайной. В итоге беспрецедентной халатности ряда наших сотрудников на свободе разгуливает особо опасный агент чужеродной нам страны. В то время как ничего не подозревающие горожане радостно отдаются мирному труду, незримый оборотень стоит за их совокупным плечом. Неприкосновенные права личности, врачебная тайна, тайна личной переписки, интимные проблемы граждан становятся достоянием лишенного эмоциональных чувств монстра, которого мы при всем желании не можем назвать до конца человеком. Наивная школьница, раскрывшая грудь навстречу первой любви; пожилой профессор, затуманенным оком провожающий в большую жизнь косячок своих лучших студентов; печальный маляр, расстеливший на газете свой скудный рацион ужина – все они ежеминутно могут стать жертвами угрюмого порождения тьмы. Уже сегодня вода в наших кранах может оказаться отравленной, а двадцать пятый кадр в невинной рекламе пива приведет обывателя к распахнутой настежь форточке. Уже сегодня в дом каждого из нас может уверенной ногой шагнуть непоправимое. И единственная надежда города, товарищи, – это на вас вместе и по отдельности, когда личная инициатива каждого зиждется на стальной дисциплине группы и глубочайшем понимании важности той острой задачи, которая перед каждым из нас стоит во весь свой грандиозный рост. Есть какие-нибудь вопросы?
        – Товарищ полковник, – спросил побелевший капитан Горшков, – а воду из графина вылить?
        – Воду оставить для всестороннего анализа экспертов, должного проходить под неусыпным контролем. Еще вопросы есть?
        – Никак нет.
        – Идите и выполняйте.
        Все, так же негромко шурша, встали и потянулись к двери. Когда первый поравнялся с порогом, от стола донеслось шелестящее
        Стоять.
        Как в детской игре, все застыли.
        – Азохен вей, – грустно сказал полковник Кузнецов, – факен Раша. Садитесь, мои дорогие. Извините меня за глуповатую шутку, я просто прочищал горло. Давайте по существу.
        Все расселись вольнее, чем прежде, тихонько посмеиваясь на ходу.
        – Повод для нашей сегодняшней встречи, – совсем другим, уютным голосом клал между тем Кузнецов, – довольно ничтожный, и вы тут присутствуете не как сотрудники, а как мои друзья. Словом – моя хорошая подруга, дорогая (голос его дрогнул), можно сказать, мне девушка... извините меня... у нее депрессия. Как бы ей не наделать глупостей. Я хотел бы знать о ней – если мне не позволено видеть ее. Знать возможно больше. – Он промокнул глаза белоснежным платком и порывисто вздохнул. – Вы имеете полное конституционное право послать меня в жопу.
        Пауза.
        – Ну же.
        Пауза.
        – Спасибо вам, дорогие мои. Воистину благословенно то место, где дружба приходит на поддержку любви. Горшков!
        – Так точно.
        – Что так уж изумительно точно, мой простодушный друг? Приходила она к тебе или нет?
        – Никак нет.
        – А ты подумай. Может, ты выходил отлить, а твои имбецилы не догадались попросить ее подождать.
        – Это исключено.
        – Какой текст! С таким текстом ты можешь стать вплоть до премьера. Ты сядь. Когда ты стоишь навытяжку, кровь не доходит до твоих мозгов. Эта девчонка обязательно придет к тебе и покается в убийстве Давида Гуренко. Иначе я не знаю людей. Что отличает интеллигента, Горшков?
        – От кого, товарищ полковник?
        – От тебя.
        Пауза.
        – Неужели, Горшков, тебя ничего не отличает от интеллигента? Может быть, ты интеллигент? Ладно, ладно, не обижайся. Я подскажу: интеллигента отличает чувство...
        – ...юмора.
        – Чувство вины, кретин! И когда мы под это чувство вины подкладываем белый лист, на нем проступает чистосердечное признание. Это азы оперативной работы, мой друг Горшков. Сидоров!
        Вскочил зрелый мужчина с одутловатым, словно заплаканным лицом.
        – Сидоров, голубчик, эта несчастная невольная грешница явится к тебе за билетом до Москвы. Ты держишь под контролем все кассы?
        – Да.
        – Это веское слово, Сидоров. Таки да?
        – Да. Если только ваша подопечная не вздумает договориться с проводниками.
        – Не вздумает. Билеты в кассе есть, деньги у нее есть, документы в порядке. Эта пионерка явится к тебе в лапы в кассу. Ты помнишь, я говорил тебе о маленьком нюансе – ее может понести в сторону Хабаровска?
        – Помню.
        – Ее фото перед глазами кассиров?
        – Да.
        – Хорошо, что не так точно. Терпеть не могу милитаризма. Предпочитаю штучную работу. Варсонофий!
        – Слушаю вас.
        – Церкви под контролем? Она придет исповедоваться и каяться. Причем, дорогой товарищ отец, я не посягаю на тайну исповеди. Просто отсигналь мне по мобильнику. И еще, извини меня, дорогой Варсонофий, но твои патлы и общая неконкретность не сочетаются с гражданским костюмом. Я ведь просил тебя ходить в подряснике.
        – Я не хотел бы бросать тень на Церковь недостойным сотрудничеством.
        – О! Во-первых, в подряснике ты похож на попа, а в костюме – на попа, сотрудничающего со спецслужбами. А во-вторых... Впрочем, остальные свободны. До связи.
        Полковник и священник остались вдвоем.
        – Дорогой Варсонофий, что ты имеешь против меня лично? У тебя есть сомнения в глубине моей веры? Ты молчишь, сын мой, но смотришь на меня с осуждением. Что ж. Как ты думаешь, было у графа Монте-Кристо сомнение в бытии тех, кто гнал и преследовал его? Знаешь ли ты, что такое – после долгого и безупречного служения обнаружить себя летящим в бездну? – ибо земная жизнь есть не прах, но бездна – ты ввинчиваешься в нее и невнятный гул закладывает тебе уши.

        Знаешь ли ты, кто я? Ведома ли тебе трухлявая истома веков? ад повторов и перечислений, где ты поневоле учишься улавливать мельчайшие сдвиги... Можешь ли ты создать культуру, где сам себе назначаешь поводы для радости, – и исправно радоваться этим поводам? Способен ли ты чуть повернутыми зеркалами искажать суть до полного ее выхолащивания – после этого тебе остается лишь выбирать сети, но это скорее браконьерство, чем честная рыбалка. Да я сейчас отпущу тебя – и ты будешь волен идти во тьму или во спасение, и, я готов присягнуть, ты пойдешь во тьму, потому что сам посчитаешь себя недостойным спасения, лишь умножая мою невероятную скуку. Я скажу тебе больше –

        Тут открылась дверь в подсобку, которая из конспиративных соображений не запиралась, и вошла жизнерадостная уборщица с тряпкой и ведром.
        – Ну, мы будем заканчивать или как? Давайте, давайте, полуночники.
        – О'кей, – обаятельно улыбнулся товарищ Кузнецов. – До связи, фазер.
        И два последних участника краткого собрания, выйдя из дверей, направились в разные стороны, но, что характерно, оба во тьму, потому что булочная успела закрыться и свет в ней, следовательно, не горел.

Глава 8. Шопинг школьной учительницы.

        – И не забудьте, Маргарита Иосифовна, завтра педсовет.
        – Не забуду.
        Мэгги шла по гулкому коридору опустевшей к вечеру школы. В ее сумочке лежали тетрадки с сочинениями восьмиклассников. На голове высилась прическа, характерная для старых дев. Стену украшал гигантский лозунг Чтобы быть настороже, занимайся ОБЖ. Сквозь перекрытия трех этажей снизу, из столовой, пробивался слабый запах тушеной капусты.
        Мэгги спустилась по лестнице, пересекла вестибюль, распахнула массивную дверь – в глаза и ноздри ей ударила весна. Настоящая торжественная весна. Какой-то младшеклассник покачивался на турнике, как птичка на ветке. При виде Мэгги он свалился от избытка уважения. Мэгги рассеянно улыбнулась и пошла домой.
        Ей удалось снять комнату у коллеги, учительницы географии, за сходную по староуральским расценкам сумму. Географичка, Ирина Евгеньевна, была довольно ядовитой сухопарой дамой. К своим сорока двум она успела выгнать двух созерцательных мужей и дорастить сына до армии.
        Мэгги зашла по пути в универсам за свеклой и йогуртом.
        Местные жители слонялись по просторному холодноватому залу, брали продукты и подносили их к глазам в изумлении, словно видели впервые. Мэгги подумала – вот, все это грязное, отмороженное и жесткое будет употреблено внутрь. Ей на секунду стало нехорошо. Лоток со свеклой оказался пуст. Как, пометит на полях ехидный читатель, пустой лоток – и в то же время со свеклой? Что ж, опустев, он хранил, однако, память о свекле, как директор завода, выйдя на пенсию, долго еще сохраняет повадки директора. Над лотком веял свекольный дух, в его глубинах валялись две мятые некондиционные свеклы, похожие на дохлых мышей. Вдобавок, сбоку болтался свекольный ценник. Свеклу, говорили, с минуты на минуту должен был подвезти грузчик.
        И точно, он подвез контейнер, прислонил его бортом к лотку, скоренько перекидал туда сеточки со свеклой. Контингент покупателей склонился над лотком, как над кормушкой. Мэгги же подошла к грузчику.
        – Смит, – сказала она по-русски, – что тебе нужно от меня?
        – Мэгги, – белозубо улыбнулся водитель контейнера, – это тебе от меня нужна свекла. Поторопись, кстати, а то ее расхватают.
        – Забудь о свекле, Смит. Я лучше куплю ее на улице у бабушки.
        – На углу Солдатской? Такая противная бабка с родинкой на верхней губе? Не верь ей, моя девочка. Нитраты, разнообразные небрежности при хранении и транспортировке. Мы с нее строго спросим на Страшном Суде.
        – Ты в комиссии?
        – Состав еще не утвержден. Я говорю "мы" в расширительном смысле.
        – Ты ставишь рекорды по расширению.
        – Рекорды – моя стихия.
        – А скажи-ка, Смити, почему мое фото украшает железнодорожные кассы?
        – Ты заметила! Вот халтурщики! Виновные будут строго наказаны.
        – Ну, счастливо. Мне еще тетрадки проверять.
        – Помочь?
        – Спасибо, Смит. Но это работа не для грузчика из универсама. Ты только не обижайся.
        – А ты не суди по текущему о долгоиграющем. Я и золотарем работал, да что из того?
        – Пока.
        – Мэгги, последний вопрос – а что же ты не ходатайствуешь за моих подчиненных? Почему не скажешь пусть никто не будет наказан из-за меня?
        – А за каким, извини, хреном мне это говорить?
        – Кстати, Мэгги, чтобы не забыть, у нас в бакалее сейчас качественный хрен со свеклой. Просто цимес. Уровень обеих столиц.
        – Ты становишься каким-то свекольным патриотом, Смит. Свекольного сока не завезли?
        – Сока нет. И все же, детка, насчет наказания.
        – Поступай согласно должностной инструкции. Борись с бардаком на вверенном тебе участке.
        – Это довольно обширный участок. А ты черствеешь, доченька. Как думаешь, это воздействие среды или чисто внутренний процесс?
        – Я думаю, что нет четкой грани между внутренностями и средой.
        На этой фразе молодое канадское лицо грузчика вдруг одряхлело лет на шестьдесят – и через секунду, не больше, вновь помолодело. Таким образом, согласно наблюдениям Мэгги, на лице старого агента выражалось движение мысли.
        – Кузнецов, на картошку! – донесся из кулис магазина свирепый женский визг.
        – Вот сука, – негромко ругнулся Смит.
        – Триста лет в котле? – невинно осведомилась Мэгги.
        – Да ты что. Нельзя путать личное и служебное.
        – Какой ты правильный, аж тошно с тобой. Да ладно, я пошутила.
        – Работа, по сути, это все, что у меня есть, Мэгги. С этим не шутят.
        – Ну так беги за картошкой.
        И Смит отвалил в одну из боковых дверей.
        Лоток со свеклой уже снова опустел. Мэгги пришлось ограничиться йогуртом. На углу Солдатской она подошла было к старушке, но ясно различила родинку на ее верхней губе, поколебалась – да так и пошла домой без свеклы.
        Да и черт с ней, со свеклой.

Глава 9. Есть контакт.

        Бог что-то имел в виду, когда сделал так, что я родился в Староуральске. Я думаю, Он имел в виду, чтоб я вырос, накопил немного бабла и смотался отсюда как можно дальше...
        Из школьного сочинения

        Мэгги задумчиво отложила пачку. Она чувствовала себя так, словно ее жизни стало вдруг тесно в ее теле. Два рождения, две страны, два пола, инженер, бизнесмен, агент ФБР, школьная учительница обступили то, что осталось после их вычитания, и смотрели на это в упор. Мэгги сжала пальцами виски.
        За окном опять висели сумерки. Неровный городской пейзаж напоминал Москву эпохи детства Давида Гуренко. В висках взметнулась вверх горячая волна – да так, что Мэгги отдернула пальцы.
        Вот! она убила этого неудачника. Тем, что не согласилась умереть. Стереть свое существование, чтобы оно зажило, как царапина.
        Мэгги сделала два круга по комнате. Ей оставалось одно – каким-то образом воскресить никчемную сущность Давида Гуренко.
        Вы будете смеяться, но для начала она принялась за его некролог, хотя некрологи еще никого не воскрешали.
        На пару с Ириной Евгеньевной Мэгги успела приобрести подержанный компьютер. На дисплее висели неопрятные хлопья, похожие на скисшее молоко. Мэгги написала пару фраз, потом стерла. Повторила процедуру. Подумала. Обозлилась.

        Почти со всех точек зрения, – начала она, – Давид Гуренко получается ублюдком. Но ведь не может быть, что со всех. Искусный фотограф даже сарай может щелкнуть так, что он непохож на сарай.

        Тут, однако, запал ее иссяк. Воздух за ее плечами ждал чего-то конкретного. Словоблудие в формате кавказского тоста не соответствовало уровню серьезности той крупномасштабной задачи, которая встала перед Мэгги во весь свой незаурядный рост. Мэгги мотнула головой.
        На грани отчаяния она вспомнила, как Давид (ворча и отлынивая) все же ходил за продуктами для тети Сони, когда та сломала шейку бедра. Тут же занесла в протокол.
        – Рита! – донеслось с кухни. – Иди есть свеклу!
        Мэгги прошла на кухню. К вареной свекле прилагались ломти розовой колбасы и майонез. А что? Можно жить.
        – Ты у бабки с родинкой брала? – спросила Мэгги у Ирины.
        – У бабки на углу. Родинки не заметила. А что?
        – Не бери у нее больше.
        Ирина пожала плечами.
        – А по-моему, ничего свекла.
        – Да вроде ничего.
        Пространство окна прошивал мерцающий красный огонек самолета.
        – Слушай, Ирина, – вдруг сказала Мэгги, – а что ты скажешь на Страшном Суде?
        Ирина совершенно не удивилась вопросу.
        – По ситуации. Я думаю, для учителей будет отдельное заседание. Типа Педсовета. И получится тоскливо. Во всяком случае, слезинка ребенка на каждом из нас висит.
        – Да, слезинка... Знаешь, у меня иногда такое впечатление, что стоишь по пояс в воде и гребешь на месте. А она куда текла, туда и течет.
        – Характерное ощущение для третьей четверти.
        – Для меня-то она первая.
        – А это без разницы. Воздух гниловатый.
        – Воздух вроде весенний.
        – Весенний гниловатый и есть.
        – Вот, послушай, что мне тут написали.

        Я бы хотел, чтобы всё было нормально. Я учусь вроде бы нормально, живу вообще тоже нормально. И ото всех мне не хотелось бы требовать многого. Скорее, по минимуму. Я думаю, если бы люди научились относиться друг к другу нормально, так и было бы нормально, потому что никто не желает специально зла. Кроме маньяков и им подобных людей, но если бы остальное исправилось, эти психопаты выперли бы наружу, обозначились, и над ними только посмеялись бы. Я бы посоветовал умнику, который затевает какую-то тухлятину, вообразить, что это сделали бы с ним или с его дружком. Тогда и охота может отпасть. Вообще, думаю, почти все поправимо. И добро как правило одолевает зло, если не брать в ум отдельные ситуации...

        – Кто это? – задумчиво спросила Ирина Евгеньевна. – Пацан стихийно дорос до императива Канта.
        – Это... Звонарев.
        – Я могла догадаться.
        За окном постепенно исчезал цвет. Пейзаж теперь был изображен оттенками темно-серого с еле уловимыми фиолетовыми тенями. В окнах дома напротив Мэгги различила несколько голов – и каждый на мгновение показался ей Смитом.
        – Ладно, Ира. Пойду посижу еще за компьютером.
        – Пойди-посиди.

        Белые хлопья на экране загустели настолько, что работать не представлялось возможным. Мэгги, потихоньку ругаясь на местных дилеров, принялась вертеть различные тумблеры в низу монитора. Пока она этим занята, а мы отсюда не в состоянии ей чем-либо помочь, читатель, в свою очередь, вправе посетовать на засилие иностранных слов. Дилер, тумблер, монитор – это ли язык Тургенева и Лескова? Что ж, бывает, и кот в пиковую минуту завоет замогильным голосом – да так, что ваша чахлая шерсть на спине подымется дыбом. Вот, помню, в семьдесят шестом...
        Тут Мэгги откинулась на спинку стула в злобном бессилии. Вопреки ее стараниям, хлопья лишь иссушились и посерели. Экран оказался словно потрачен жуком-короедом или, извините великодушно за такую метафору, засран мухами. Бормоча смесь русских и английских ругательств, Мэгги отвлеклась от компьютерного мусора, а когда взглянула на него вновь, то обомлела: невнятные образования постепенно сложились в знакомые символы кирилицы.

        Здравствуй, сволочь.
        Пишет тебе с того света уволенный в запас Давид Гуренко. Видел крокодильи слезы на твоей роже, тогда еще моей. Типично бабий поступок – нанести решающий удар по яйцам как бы невзначай, сквозь сопли, чуть ли не промахнувшись по неизвестно чему, а потом долго-долго горевать. Как же так получилось? Дед бил-бил не разбил, а я вроде еще и не приступила. И заметь, дорогая Мэгги, ты это сделала, когда я уже приходил в себя, и ты ведь не могла этого не заметить. И вот теперь я нигде.
        Это, как можно догадаться из названия, довольно унылая местность, типа Братеева или Капотни, но все-таки не такая дыра, как твой сраный Староуральск. Временами встречаются любопытные типы. Трех проникновенных сознаний достаточно, чтобы воскресить, например, кружку пива – ну, в каком отношении тут можно что-либо воскресить? так, приблизительно в статусе голограммы. Пить все равно нечем. Знаешь, я думаю, обычай пить на троих идет отсюда. Обратная связь какая-никакая всегда была, хотя и неотлаженная. Сны, разнообразные знаки, да и возвращаются иногда, хотя и не так часто, как можно было бы надеяться.
        Ценю твои хлопоты. Но чтобы не возникло двоякочтений: мне было откровенно насрать на эту дикую тетю Соню, и для меня самого остается загадкой, за каким чертом я поперся в эту больницу. В свое оправдание могу сообщить, что сожрал по пути большую часть мандаринов, что ты предпочла элегантно забыть. Эта старая свинья, кстати, перетряхнула всю передачу в поисках чека, и если бы был чек, не поленилась бы его расшифровать и взвесить каждую компоненту. Какая это была тварь, Мэгги, неужели ты ее не помнишь? Господь не призывал ее из брезгливости. Даже не из брезгливости – он откладывал ее на потом, как мы с тобой откладывали на поздний вечер задание по стереометрии, да так и не решали.
        Должен вроде дико злиться на тебя, но почему-то не могу. Знаешь, отсюда превосходно видны все ваши глупости, ошибки и грехи – не потому что я наконец-то дорос до всей этой мутоты, нет, меня это как раньше не интересовало, так и сейчас не колышет. Просто такой ракурс зрения. Трудно делать вид, что не отличаешь свет от тени. Ты очень забавно там колупаешься.
        Понимаешь, раз уж ты взялась отмазывать меня... Это вовсе не лишено смысла. Но – не стоит стараться брать высокие ноты. Не страшно недотянуть, страшно сфальшивить. И высшая доблесть человека на земле – совпасть с собой. Кем бы он ни был. Замысел бывает парадоксален, но не пуст.
        Пока, Мэгги, до связи. За мной пришли товарищи. Не сердись и не поминай лихом.
        Давид.

        Мэгги оцепенело вырубила компьютер и пошла пить чай.